Алый стриж на жёлтом поле

               
                пьеса снов, надежд и расстояний в шестнадцати картинах


                Картина первая. Игра для папы

     Перед нами комната в доме старинной постройки. Может, когда-то это был купеческий особняк, может быть – дворянская усадьба. Но сейчас здесь живёт обычная московская семья – Катя, Родион и их сын Димка. Впрочем, Родион в эти дни находится далеко, он на войне.
     На что в комнате обращаешь внимание в первую очередь – так это на оставшуюся от прежних хозяев изразцовую печь-голландку. Высокая и белоснежная, она привлекает взгляды каждого, кто входит в помещение. Ровно посредине её лицевой стенки – яркий изразец с изображением красной птицы, парящей над полем лимонного цвета.
     Рядом с печкой, с левой стороны, находится стол, на нём Катя сейчас кроит зелёную ткань. Готовые отрезки она складывает в аккуратные стопки, потом отматывает от рулона новые куски – и снова пускает в ход ножницы. Всё это не мешает Кате беседовать с сыном, который лежит на кровати и готовится засыпать.

КАТЯ. А в субботу в зоопарк с тобой сходим, давно там не были… Димыч, хочешь в зоопарк? Помнишь, в прошлый раз ламу там с тобой кормили? Она губами к нам так смешно через клетку тянулась, а ты всё руку отдёргивал, думал, что укусит… Жаль, что белых медведей покормить не разрешили, у них там, оказывается, строгая диета…   

     Катя перекладывает очередную стопку ткани на край стола.

КАТЯ. Насчёт воскресенья ещё не знаю. Если новые рулоны не привезут, то в цирк сходим. У них там какая-то интересная программа с дрессированными тюленями… Или на ВДНХ можно, правда же? Я в новостях видела, что на ВДНХ какие-то суперские аттракционы установили: вагончики на колёсиках в виде космических кораблей – вроде американских горок, только ещё круче. Хочешь, прокатиться на таких?.. Или на Воробьёвы можно съездить, там каждое воскресенье соревнования скейтбордистов. Только на полчасика ко мне в библиотеку заскочим, выкройки сдадим, а потом сразу на соревнования.

     Катя делает неловкое движение, ножницы колют руку. Катя непроизвольно подносит палец к губам.

КАТЯ. Нет, на Воробьёвы и на ВДНХ не получится – дождь обещали. Я прогноз смотрела. Лучше в кино, правда же? Купим билеты в мягкий зал, сядем на самые удобные места, возьмём мороженое, попкорн, газировку… Только я не знаю, что сейчас в прокате, надо в интернете глянуть…

     Ищет телефон, оглядывается по сторонам.

КАТЯ. Димка, телефон мой не видел? Он же у телевизора на зарядке лежал.

     Подходит к кровати.

КАТЯ. Ну, конечно, так и думала… Где ж ещё телефону быть?.. Сын, сколько раз тебе говорила, чтобы ты без спросу… Вот папа позвонит – обязательно на тебя пожалуюсь! Рано тебе ещё с телефоном.

     Забирает у сына телефон.

ДИМА. Ничего не рано. У нас в группе почти у всех ребят есть.

КАТЯ. Ой, да не надо мне тут опять... У всех прямо… Ну, и что они с телефонами делают?

ДИМА. Музыку слушают, мультики смотрят… В игры играют разные… Я сейчас как раз и хотел одну игру найти – мою самую любимую. Про злых и добрых птиц: там злые нападают на хороших, а те их стараются загнать обратно в ихнее чёрное гнездо. Знаешь такую?

КАТЯ. Нет, не знаю. Голову не морочь мне, ладно? Злые, добрые… И не ихнее нужно говорить, а их. Понял? У тебя вообще-то мама библиотечный работник, а папа журналист!

ДИМА. А теперь солдат.

КАТЯ. Да, солдат… Артиллерист… Командир миномётного расчёта.

     Продолжительная пауза. Катя что-то ищет в телефоне.

ДИМА. Не написал ничего?

КАТЯ. Нет… Пока нет… Им там каждый день нельзя…

     Некоторое время оба молчат.
               
КАТЯ. Ну и зачем тебе эта игра? По птиц – зачем?

ДИМА. А я буду всё время в неё играть, и научусь хорошо-прехорошо. Так, чтобы всех злых птиц в гнездо загнать. Всех до одной! А потом ещё папу научу, когда он в отпуск приедет.

КАТЯ (насмешливо). А папе это надо?

ДИМА. Конечно, надо! Помнишь, он в прошлый раз говорил, что у них там полным-полно таких злых птичек. Прямо жизни не дают. Голову, говорил, не можем поднять.

КАТЯ. Так это он про дроны рассказывал. Они там дроны птичками называют.

ДИМА. Думаешь, я не знаю? По телевизору каждый день про эти дроны… Поэтому я и хочу игру папе скинуть, чтобы он научится с плохими дронами справляться.

КАТЯ (пожимает плечами). Птицы у него на уме… Значит, в субботу, в зоопарке, первым делом к птицам и пойдём – к совам, орлам, страусам…

ДИМА. И к стрижам?

КАТЯ. К стрижам? Не знаю… Я что-то сомневаюсь, чтобы в зоопарке стрижей держали… Скорей всего, там стрижей нет.

ДИМА. Почему?

КАТЯ. Ну, как тебе сказать… Стриж – птица вольная, свободная. Не любит стриж клетки. В клетке он, пожалуй, умрёт… А ты почему про стрижа спросил? Из-за него?

     Кивает на печку, где в самом центре красуется алый стриж.

ДИМА. Ага. Посмотрел на Белокаменку – и спросил.

     Катя откладывает своё занятие, садится на стул.

КАТЯ. Я тоже в последнее время часто на печку смотрю. Смотрю – и вспоминаю, как папа наш меня сюда, в эту комнату, впервые привёл. Зима была морозная, на улице снег и холодрыга…
                (ёжится, будто действительно холодком повеяло)
Мы с ним с катка возвращались, в метро лень было спускаться – и мы по Бульварному пешком. Замёрзли жутко… Я в комнату вошла – и сразу спиной к печке, чтобы согреться. Вот глупая! Не знала, что такие печи давно уже не топят, что она для красоты, для обстановки…  И вправду красавица: стоит на самом видном месте, как невеста в белом платье!

ДИМА. И красный стриж на ней.

КАТЯ. Да, алый стриж, летящий над жёлтым полем.

ДИМА. Над целым полем одуванчиков.

КАТЯ. Или над полем рапса. Или тюльпанов жёлтых…

ДИМА. А куда он летит? К папе?

КАТЯ. Может, и к папе. Летит, чтобы помочь ему там всех злых птиц побить, загнать их обратно в чёрное гнездо...
       (поднимается со стула, подходит к кровати, поправляет подушку)
Ну, ты спи давай, а то уже поздно. Я свет притушу, а ты на бок поворачивайся и на стрижа смотри. А когда заснёшь, он тебе как раз и приснится.

     Катя гасит верхний свет, включает настольную лампу и возвращается к прежнему занятию. Она продолжает резать ножницами ткань защитного цвета, но время от времени поглядывает в сторону печки, которая уже давно в их семье имеет собственное имя – Белокаменка.
     Неожиданно Катя выпрямляется, откладывает ножницы в сторону. Внимательно смотрит на печку, потом подходит к ней, касается ладонью белых изразцов. Катина рука медленно скользит по центральному рисунку – с алым стрижом. Может быть, этим движением женщина себя в недавнее прошлое возвращает?
     Вдруг один белый изразец отпадает от печной стенки и ударяется о пол. Катя вздрагивает от резкого стука, затем присаживается и берёт пластину в руки, внимательно рассматривает её. Несколько секунд она раздумывает, как поступить, а потом возвращается к столу и кладёт изразец на стопку нарезанной ткани.

                Затемнение

                Картина вторая. Блок и стакан сельтерской

     Освещается та сторона сцены, которая находится справа от печки. Точнее, там загорается пятно экрана, за которым мы видим силуэт мужчины в фуражке и в шинели внакидку. Это Родион.

РОДИОН. Как вы там, мои дорогие, мои такие далёкие и такие близкие люди? Соскучились? Я вот – очень! По тебе, Катюша, соскучился, по Димке нашему, по Москве, по дому, по печке – я её на днях, кстати, во сне видел… Как она, красавица Белокаменка, поживает? Не капризничает, не дымит? А то, когда уезжал, показалось, что она угару немного давать стала. Ты смотри, вечером после топки заслонку быстро не закрывай, чтобы не угореть. Если что, спустись в третью квартиру, там Иван Егорович живёт. Он в печках толк знает – поможет, ежели какой непорядок.

     Силуэт поправляет на плечах шинель.

РОДИОН. А у нас здесь пока тихо, даже не верится, что война. Австрийцы никаких действий не предпринимают, так, постреливают немного для порядка. Беседовал я со штабными офицерами, так они предполагают, что противник к наступлению готовится. Проходы готовит, резервы подтягивает… Но и мы времени не теряем – укрепляем предполье, чтобы встретить австрияков достойно. Солдатики целый день окопы роют, ну а кто во второй линии – тем повольготнее: кто обмотки свои стирает-латает, кто винтовку чистит, кто песни поёт или молится…
Что до меня, то я по большей части дурака валяю. Писать в редакцию решительно не о чем – не будешь ведь каждый день одни и те же заметки посылать: «На энском участке фронта за истекшие сутки существенных изменений не произошло, войска заняты совершенствованием фортификационных сооружений». Вот и приходится прикомандированному к полку московскому корреспонденту по целым дням дуться в стуколку с офицерами да с полковым священником отцом Варлаамом. Ох и хитрющий этот Варлаам: у него борода длинная, вершков на десять, так он карты под неё прячет – чтобы мы не подглядывали…
Компания подобралась прелюбопытная: поручик Ломов – георгиевский кавалер, матершинник и пьяница, но вояка отменный, в атаку всегда в первой шеренге идёт, ротмистр Генке – краснобай и сибарит, штабс-капитан Подомацкий – настоящий аристократ, стихи потихоньку кропает, но нам показывать стесняется, ну и батюшка Варлаам, тоже, кстати, москвич – с Тверской заставы. А ещё ваш покорный слуга. Бывает, по полдня колоду мусолим – кроме этого заняться сейчас нечем.   
Подомацкий опасается, что австрийцы могут газовую атаку устроить. Оборудовал в первой линии траншей особый пост, поставил туда своего вестового – чтобы тот за направлением ветра следил. Приказал незамедлительно  докладывать, как только ветер со стороны противника подует.
Днём тоска, а ночью вообще хоть волком вой. Когда не спится, или когда трёхдюймовка рядом бахнет и разбудит, я всё о вас думаю. Вспоминаю, Катюша, как мы гуляли по городу – ты очень любила, когда мы к Патриаршим ходили. Сядем там на скамейку – и уток хлебом кормим. Специально целую филипповскую сайку для этого покупали. Половину сами съедим, половину птицам скрошим… А ещё о Белокаменке думаю…

     Силуэт разворачивается в сторону печки и протягивает к ней ладони – словно согреться далёким домашним теплом пытается.

РОДИОН. Да, постоянно думаю, вспоминаю, как мы с тобой по вечерам перед нашей Белокаменкой сидели. Я дрова в неё подкладывал, а ты мне стихи читала – что-нибудь из свежих журналов, которые ты из своей библиотеки приносила. Ты тогда от Валерия Брюсова с ума сходила, я же Игоря Северянина предпочитал. Спорили, ругались, дулись друг на друга… А мирились мы на Блоке – оба его обожали, хотя, положа руку на сердце, этот питерский сноб и по сей день нашу Москву не шибко жалует. Москва в его аристократических глазах – что-то вроде толстой ленивой купчихи, которая с утра до вечера чай с кренделями пьёт... Но мы Александру Александровичу всё прощали – за его невиданной красоты поэтические кружева, за дивную чистоту мысли и слога, за тот полёт, в который он нас вовлекал… Ни одной его новинки мы с тобой не пропускали!
     Ты отлично вслух читала – я так не мог. Однажды тебя заслушался и не заметил, как из печки уголёк выпал. На ковёр попал, дым пошёл… Как ты напугалась! Вскочила в ужасе, журнал выронила, кричишь: Родя, Родя, на каменку взгляни! Горим, Родя, пожар, пожар!..

     Родион негромко смеётся.

РОДИОН. Пожар этот, страшный и ужасный, я, разумеется, быстро ликвидировал – целым стаканом сельтерской воды пожертвовал. Но в тот вечер к Блоку мы больше не возвращались… Отложили журнал… Не до него нам было…

     Снова тихий смех Родиона.
               
                Затемнение

                Картина третья. Изразец в ватной подкладке

     Освещается левая половина сцены, здесь мы видим всё ту же комнату с печкой в центре. Катя сидит за швейной машинкой, прострачивает армейские ватники. Рядом с ней горка военной одежды.

КАТЯ. Да, что было, то было… Это ж надо умудриться: старинную благородную печь-голландку по-деревенски каменкой назвать: Родя, взгляни на каменку! Ой, провинция непуганая… Тайга ты, Катька, тайга и тундра… Увидела печку – и на свой уральский манер каменкой обозвала. Хотя что тут такого: у нас как раз так и есть – раз печка, значит каменка!

     Посматривает на Белокаменку.

КАТЯ. А ты молодец, виду не подал. Улыбнулся и ответил: хорошо, пусть будет каменка. Только белая каменка – видишь, какие изразцы на ней белоснежные. Вот с тех пор и зовём нашу печку Белокаменкой.
Ты мне про неё много рассказывал – про нашу печку. Точнее, про жильцов, которые до нас в этой комнате жили и у печки грелись. Ты и про купца-старовера знал, который потом разорился и в долговой тюрьме пропал, и про инженера, который построил новый подземный коллектор для Неглинной речки, и про безногого красного командира, которого в эту комнату заселили за его подвиги во время штурма Перекопа… А как не стало красного командира, уже мы стали пользоваться гостеприимством Белокаменки – тепла у неё всегда на всех хватало.
Но больше всего мы с Димкой любили рассказ про офицера-драгуна, который тоже здесь когда-то жил. Если он уходил на очередную войну, то жена вместо иконки или ладанки всегда вручала ему алого стрижа с печки. Вынет изразец – и в его дорожный мешок положит. Как талисман, как оберег, как память о доме… В самых злых заварухах бывал офицер – и каждый раз целым и невредимым к семье возвращался. Помогал ему алый стриж, сберегал на войне. А кончится очередная передряга, принесёт он изразец домой – и приладит его на старое место. Вот такая она, наша печка, наша каменка-Белокаменка!

     Перекусывает зубами запутавшуюся нитку.
 
КАТЯ. Когда немцы под самой Москвой стояли, печка нас с Димкой здорово выручала. Со светом и отоплением, сам знаешь, перебои. А мы вечером занавесим окна светомаскировкой, бросим в топку пару-тройку полешек – и всё нам нипочём. У Белокаменки и согреться можно, и одежду просушить, и в золе картошку испечь... А лучше картофелины положить в чугунок. Простой деревенский чугунок с крышкой. Постоит этот чугунок на горячих углях с полчаса – и вынимаешь из печки уже не какую-то там картошку, а настоящий деликатес. Клубни мягкими получаются, томлёными, рассыпчатыми... Если с пылу, с жару да с солью – вкуснее, чем в том ресторане, где мы перед самой войной отмечали твой повышенный редакционный гонорар за статью об ОСОАВИАХИМе.

     Катя перекладывает готовый ватник на стул, берёт новый.

КАТЯ. Я тогда от радости да гордости за тебя целый бокал шампанского выпила. И давай фантазировать: вот ты, мол, Родя, таких статей много напишешь, на всю Москву прославишься, и тебя сразу завотделом сделают, потом – ответственным секретарём. А там уже и до заместителя редактора рукой подать. А может, и до редактора.      
Глупая была, молоденькая. Не боялась загадывать, судьбу дразнить и нашу жизнь на много лет вперёд планировать. А ведь в то время уже на каждом углу шептались: будет война с фашистами, скоро будет. А я размечталась: секретарь, редактор… А ты сейчас не редактор и не секретарь, а доброволец, боец московского народного ополчения. Почему я тогда, за ресторанным столиком, не подумала, что может так обернуться? Почему тогда смертным страхом не испугалась за нас, за наше маленькое, согретое у старой печки счастье?..

     Катя прерывает работу, чтобы убрать из машинки пустую ниточную катушку и вставить другую.

КАТЯ. Зато сейчас ежеминутно об этом думаю. Гоню прочь страшные мысли, работой себя занимаю – а они всё равно в голову лезут… А мысли эти плохие, Родя, они о том, что если, не дай Бог, с тобой на войне что-то нехорошее случится, то я во всём буду виновата. Да, да, да – только я! Вспомни, в какой суматохе ты в своё ополчение уходил. На сборы и часа не было. Я металась по дому, как оглашенная: к тёте Люсе сбегала, носки шерстяные для тебя взяла, потом к Сушицким за махоркой полетела – как тебя на фронт без табака отправлять? После к Игнатию Лукичу на пятый этаж поднялась, зачем-то бутылку водки у него в долг выпросила. На кой ляд она была нам нужна – эта водка?.. За носками, махоркой да водкой о самом главном и забыла – о нашем стриже. Алом стриже... А ведь сколько раз до этого думала: если повестка придёт, если Родиона призовут, то я ему обязательно стрижа с собой дам. Раз птица того офицера спасла, значит, и Родю невредимым с войны вернёт!

     Катя поднимается со стула, подходит к печке, открепляет от неё несколько белоснежных изразцов.

КАТЯ. Но забыла, забыла в горячке бестолковых и торопливых сборов. А когда хватилась – ваши грузовики уже далеко были, наверное, где-нибудь у трёх вокзалов.
Вот тогда, Родя, я и решила: всё равно донесу до тебя и твоих товарищей наш белокаменный талисман. Я работу на дом взяла, ватные куртки по вечерам для действующей армии шью. А эти изразцы, что с печки, прямо в подклад ватников вшиваю – спереди, на левую сторону. Прострачиваю двойным швом – и совсем незаметно получается. Я, наверное, чокнутая, но мне кажется, что если пуля или осколок ударят в это место, то они не пробьют изразец, застрянут. Кусочек нашей печки спасёт бойца, а, может быть, и тебя, ведь один из моих ватников наверняка тебе достанется.
Вот поэтому я, Родя, всегда прошу начальство повышенное задание мне дать – чтобы побольше таких телогреек с изразцами понашить. Кого-то они там обязательно защитят, спасут… Пусть и тебя тоже, мой родной, хороший, близкий человек!   

                Затемнение

                Картина четвёртая. Внутрилежащая страсть души

     Действие перемещается направо. Снова на экране мы видим силуэт человека в шинели и в фуражке.

РОДИОН. А у нас тут вчера жарко было, австрияки перед самым рассветом атаковали. Сначала наши траншеи тяжёлыми снарядами пропахали, потом пехотой в наступление пошли. Солдатики в первой линии дрогнули, кое-где побежали, но пластуны из Ахтырского полка выручили, вовремя подоспели – ударили по австрийцам с фланга. Собственно, там австрийцев как раз немного, у них всякой твари по паре: чехи, мадьяры, словаки, румыны… Даже галицийские русины попадаются.
Словом, взяли ахтырцы в штыки, смяли противника. Я, конечно, в атаку не ходил, но поручик Ломов потом рассказывал: резня жуткая была. Солдаты почти не стреляли – дрались тесаками, лопатами, кольями от проволочных заграждений и просто кулаками… А дело решили казаки лейб-гвардии – обошли врага с тыла и лихо врубились туда, откуда их не ждали. Решительный успех! Вёрст пять или семь наши молодцы эту шваль вавилонскую гнали, много трофеев взяли.

     Силуэт удручённо качает головой.

РОДИОН. Но без потерь не обошлось. В иных ротах сейчас и половины штатного состава не наберётся. Мы целый день потом раненых к санитарным повозкам носили, оружие собирали, убитых хоронили… И я в стороне не стоял, тоже носил и могилы копал – а то скажут ещё, что приехал из Москвы корреспондент, нахлебником на солдатской шее сидит. А потом ещё отцу Варлааму прислуживал, когда тот над братскими могилами воинов убиенных отпевал.   
Смерть, Катюшенция, смерть вокруг. Каждый день она здесь кругами бродит, круглые сутки. Вид её ужасен, а запах ещё несноснее… Я об этом думал и почему-то вспомнил, как мы сыну нашему будущему имя выбирали. Сидели с тобой вечером возле тёплой Белокаменки и рассуждали, как назовём, если мальчик родится. Ты тогда так серьёзно на меня посмотрела и прямо-таки докторально отрезала:
– Хочу, чтобы его имя с войной не было связано. С бедой, разлукой и разрушениями. Давай, что-нибудь очень мирное придумаем. Например, Дмитрий.
Я кивнул, потому что знал: Дмитрий по-гречески означает посвящённый Деметре – богине плодородия и земледелия. А что, разве плохо, если наш Димка, когда вырастет, в агрономы пойдёт или в землемеры? А может, он садоводом станет или будет новые сорта пшеницы выводить? Более мирной специальности и не придумаешь… Посмотрели по святкам – подходит, сын как раз и должен был родиться ко дню преподобного Димитрия.
Потом мы принялись с тобой спорить, где будем Димку крестить. Ты настаивала на Святорождественском храме, мне же хотелось, чтобы это была старинная церковь Николы Чудотворца – тем более, она к нам поближе. Так ни до чего толком и не договорились в тот вечер, перешли к необходимым покупкам – колыбельке, пелёнкам-распашонкам, чепчикам всяким… Я, не откладывая, сразу верёвку вдоль Белокаменки натянул – чтобы пелёнки после стирки быстрее сохли.
А перед самым сном я признался тебе, почему так легко на имя Дмитрий согласился. Дмитрием звали того самого офицера-драгуна, который давным-давно в этой комнате жил. Который на разных войнах побывал и отовсюду целым вернулся. Ты выслушала и сразу погрустнела: ну, вот, хотели самое мирное имя придумать, а всё равно получилось про войну. Потом, помолчав, погладила свой живот и добавила:
– Ладно, пусть будет Дмитрий, раз уж решили... Если тому офицеру это имя помогло, значит, и для нашего сына оно тоже будет счастливым. Само имя его охранять будет.
– И наш алый стриж тоже, – прошептал я и поцеловал твой живот.
А следующим утром мы на художественную выставку пошли, она в Охотничьем клубе была. Там в тот день Репин выставлялся, поэтому специально для его экспозиции в Москву из царского собрания «Запорожцев» привезли. Понятное дело – народу набежала тьма тьмущая. Больше всего ценителей у «Запорожцев» столпилось: обсуждают, спорят, доказывают… Свет, мол, колеровка, пропорции, костюмы… И вдруг кто-то сзади:
– Колеровка! Да разве, господа, это самое важное?
Оказывается, Илья Ефимович незаметно сзади подошёл, стоял и слушал, как о его картине судят-рядят. Мы все обернулись, а Репин нам:
– Неужто вы не понимаете, что свет здесь отнюдь не на первом месте! И даже историчность сюжета не на первом... Характеры, господа, – вот что я стремился на холсте передать, русские характеры! Вы только повнимательнее всмотритесь в эти лица, и сразу в толк возьмёте: в душе каждого русского человека есть черта особого, скрытого героизма. Это внутрилежащая, глубокая страсть души, до самозабвения съедающая человека, его житейскую личность. Такого подвига никто не оценит – он лежит под спудом личности, он невидим. Но это величайшая сила жизни, она горами двигает!   
У меня репинские слова потом целый день в голове эхом отдавались. Я даже ночью думал: неужели тот скрытый героизм, о котором говорил Илья Ефимович, та ежедневная, ежечасная готовность к подвигу и в самом деле в каждом русском человеке сидят? Значит, и в моих коллегах по редакции тоже? И в нашем дворнике Поликарпыче? И в пьяненьком извозчике в мятом картузе, который нас с тобой с выставки вёз?..
Получается, что эти качества и во мне тоже есть?
А где, где они в человеке находятся? Глубоко ли они прячутся? И как, при каких условиях они проявляются, наружу выходят?..

                Затемнение

                Картина пятая. Народное ополчение

     Мы снова в знакомой комнате. Судя по всему, Катя и Родион только-только зашли в помещение. На Родионе полувоенная форма, в которой солдатские галифе и пилотка соседствуют с вполне гражданскими пальто и свитером. В руках у Родиона вещмешок.

РОДИОН. Ну, вот и всё, Катюша, вот и всё... Эшелон через час...
                (посмотрел на часы-ходики на стене)
Нет, даже меньше уже... Отпустили ненадолго. Других вот не отпустили, а меня – пожалуйста... Взводный знакомый попался, мировой парень, мы с ним ещё до войны познакомились, когда я в ОСОАВИАХИМ ходил материал для статьи собирать.

КАТЯ. Хорошо, что встретились. Думала, не успею домой, хотела сразу на вокзал, к эшелону. А потом решила: дай всё-таки заскочу. Зашла – а ты тут...

РОДИОН. Ага, я тут...

КАТЯ. А меня из библиотеки пораньше отпустили. Как узнали, что тебя... Что ты уезжаешь сегодня, так сразу и подменили. Без разговоров.

РОДИОН. Сегодня, да... Скоро... Через пятьдесят минут построение у водокачки.
                (напряжённая пауза)
Ты, Катюха, знаешь что... Ты меня на вокзал не провожай, ладно? Не надо на вокзал...

КАТЯ. Почему, Родя?

РОДИОН. По кочану...
            (улыбается смущённо, легонько щёлкает Катю по носу)
По кочану да по капусте – помнишь, мы раньше так Димке на его вопросы глупые отвечали?.. Ну, не надо – и всё. Не люблю я, когда на людях, при всех это... Ну, поцелуи, слёзы, слова разные... Самое важное человек всё равно в такой суете не скажет, а пустяки не хочется... Не тот случай, чтобы о пустяках в последние минуты говорить.

     Катя быстро прикрывает его рот своей ладонью.

КАТЯ. Не надо, не надо так...

РОДИОН. Что не надо?

КАТЯ. Так говорить не надо. Про последние минуты. Жутко звучит.

РОДИОН (целуя её ладонь). Катька ты моя... Жена глупая... Меня же не в авиацию забирают, а в московское народное ополчение. Считай, что в обычную пехоту.

КАТЯ. А при чём тут авиация?

РОДИОН. Это у лётчиков полно суеверий, примет всяких. Взводный рассказывал, что с ними в ОСОАВИАХИМе на одном потоке будущие пилоты занимались. Так вот, от них никогда не услышишь: «в последнем полёте...» или «на последнем экзамене...». Только слово «крайний»: «крайний экзамен», «крайний полёт»...

КАТЯ. Ладно, пусть так. Пусть будут «крайние минуты».
                (пауза)
Наши крайние минуты... С тобою – крайние.
                (пауза)
Всё равно страшно...

РОДИОН. А мы не будем говорить ни про крайние, ни про последние. Для нас их нет – последних. У нас с тобой впереди ещё знаешь, сколько этих минут, часов и лет! Вот вернусь с победой – и заживём как прежде! Все вместе: ты, я, Белокаменка и наш Дмитрий Родионович... Ты его береги, ладно? Он у нас слабенький, постоянно простужался в последнее время.

КАТЯ (смеётся). В крайнее!

     Рассмеялись на этот раз оба.

РОДИОН. Ну, это вообще по-идиотски звучит.

КАТЯ. Точно. И разговор у нас с тобой какой-то нелепый, дурацкий... Ты вот не хотел, чтобы я на вокзал с тобой, а сами… У себя дома... Мы с тобой наедине, а всё равно о пустяках каких-то говорим. Не о главном совсем.

РОДИОН. А что, по-твоему, главное?

КАТЯ. Зачем об этом спрашиваешь? Ты сам прекрасно знаешь, что сейчас самое главное...
                (пауза)
Чтобы немцев от Москвы отогнать, чтобы Гитлера из страны вышвырнуть, чтобы война нашей победой закончилась, чтобы ты живой и здоровый к нам с Димой вернулся. И чтобы мы тебя встретили – тоже живые и здоровые, счастливые.

РОДИОН. Да, да, да... Как думаешь, это скоро случится?

КАТЯ. Не знаю, Родя... Честно – не знаю. И никто сейчас не скажет... Одно только наверняка: для меня это не быстро произойдёт. Даже если ты через месяц дома будешь, даже если через десять дней... Всё равно для меня это будет целая вечность... Вот ты уезжаешь, а я совершенно не знаю, как буду здесь без тебя. Как буду водить Димку в садик – без тебя... Как в магазинах в очередях стоять – без тебя... Как в своей библиотеке буду людям книги выдавать, заявки от них принимать, учётные карточки заводить – тоже без тебя... И жить без тебя!

     Родион забирает её руки в свои ладони, целует.

КАТЯ. Вот уже совсем скоро ты сядешь в свой вагон, паровоз свистнет, окутается паром, эшелон тронется. Сначала вагоны медленно будут катиться, потом всё быстрее, быстрее, быстрее... И с каждой секундой та ниточка, что связывает нас, будет делаться всё длиннее и длиннее. И поэтому тоньше. Ты меня понимаешь, Родя?

РОДИОН. Понимаю... Но она всё равно не порвётся – эта ниточка! Никогда и ни за что не порвётся. Ты должна усвоить, Катюша, что это самая прочная ниточка на всём белом свете.

КАТЯ. Нельзя, чтобы порвалась, нельзя... Хотя ей нужно будет протянуться на сотни, на тысячи километров...

     Наши герои некоторое время молчат, словно представляют эту ниточку, тянущуюся через огромные пространства.

КАТЯ. Ты будешь нам писать?

РОДИОН. Глупый вопрос. Конечно. Как только выпадут полчаса свободные, сразу же напишу. Хотя бы пару строк черкну: чем занимаюсь, в какое подразделение направлен...

КАТЯ. Полчаса! А если всего десять минут между боями будет? Не напишешь тогда?

РОДИОН (улыбнулся). Даже если десять, всё равно напишу. И даже если пять минут...

КАТЯ. А если всего только одна минутка свободная?

РОДИОН. Путь всего минутка... Настрочу что-нибудь, успею… Журналист всё-таки!

КАТЯ (приникла к нему). Даже если одна-единственная секунда, всё равно черкни, ладно? Или хотя бы приснись.

РОДИОН. Ладно, обещаю, твёрдо тебе… Вам с Димкой обещаю… И напишу, и приснюсь – только и вы мне тоже снитесь. Каждую ночь снитесь!
                (помолчал)
Время, Катюшка, как утверждают современные учёные, штука относительная. Оно и сжиматься может, и растягиваться...

КАТЯ. Для меня оно растягиваться будет. Без тебя – только растягиваться. Как та ниточка…

     В это время из окошка на ходиках выпрыгивает на пружине кукушка и начинает куковать.               

КАТЯ. Вот видишь, где оно будет жить – моё растянутое время. В этих самых ходиках, которые мы с тобой вместе купили. Внутри, как в домике. А кукушка будет это время охранять. И напоминать мне каждый час, что всё это время – без тебя.

РОДИОН (тревожный взгляд на ходики). Мне пора, Катя. На вокзал пора... Эшелон.

КАТЯ. Можно я с тобой всё-таки?

РОДИОН. Нет, не надо... Я же говорил... Ты ведь понимаешь...

КАТЯ. Понимаю, да... Я всё понимаю... До свидания, Родя, до встречи... Ты только возвращайся, Родя... Я очень… Мы очень ждать тебя будем – я, Димка и наша Белокаменка...

     Откуда-то издалека раздаётся призывный гудок паровоза. Наши герои отдаляются друг от друга.

                Затемнение

                Картина шестая. За други своя

     Действие смещается на правую половину сцены. На загоревшемся белом экране – силуэт бойца в шлеме, берцах, бронежилете и разгрузке.

РОДИОН. Ты не представляешь, Катюша, как много здесь жёлтого цвета! Грязно-жёлтая от зноя трава, желтоватые в полуденном мареве терриконы, жёлтое испепеляющее солнце, жёлтые поля подсолнухов... Только вообрази: подсолнухи, подсолнухи, подсолнухи – сколько взгляда хватает. И вся эта густая и насыщенная желтизна то и дело волнами идёт от ветра – словно лимонного цвета море начинает волноваться… Кстати, в этих подсолнухах нам очень удобно свой миномёт прятать. Отличная маскировка – ни одна «птичка» не засечёт.
Я как впервые эти жёлтые поля увидел, так сразу нашего алого стрижа с Белокаменки вспомнил – он ведь на похожем фоне изображён. Не жалей, что с собой мне его не дала, я специально тогда о нём не вспомнил. Так подумал: пусть лучше он наш дом оберегает, вас с Димкой охраняет – как того дореволюционного офицера-кавалериста, про которого я рассказывал. Как подумаешь: он на русско-турецкой войне на самых трудных участках был, Шипку штурмовал. И ни одной царапины, ни одной контузии! Значит, фартовый он – наш алый стриж. Пусть там вам удачу приносит. А если вам, то, значит, и мне тоже.
Этот стриж с Белокаменки как будто перед глазами сейчас стоит: стремительный, гордый, быстрокрылый… Мне бы сейчас такие крылья! Взмахнул бы ими – и вмиг перенёсся бы в Москву. Хотя бы на денёк к вам слетал. Увидел бы ваши милые лица, заглянул бы в знакомые глаза. Может, успел бы с вами по Фрунзенской набережной прогуляться, на реку посмотреть, куранты на Спасской башне послушать, на теплоходике мимо Зарядья прокатиться, в храм Христа Спасителя зайти – свечки в память об однополчанах поставить...

     Силуэт на экране закуривает.

РОДИОН. Знаешь, каких ребят я тут встретил – таких за всю свою журналистскую карьеру не видел. Например, Валерка «Крюк» – бывший шахтёр, с юных лет в забое, потом горноспасателем. За свои сорок лет ничего, кроме антрацита и водки не видел. Но вот оказался на войне – и проснулась в человеке командирская жилка, преобразился весь, словно переродился. Спиртного теперь – ни капли, с рассвета на ногах: то позиции уточняет, то с соседними подразделениями связь налаживает, то обмундирование и БК у тыловиков выбивает. А потом целую ночь от поста к посту шныряет, проверяет – не спим ли. Придёт, с пацанами неспешно перетолкует, обстановку разъяснит, новости расскажет, солёный анекдотец загнёт. И когда спит только?.. А Мишка «Бэтмен», водила-дальнобойщик в прошлом. У него два брата погибли, но он всё равно в каждую заваруху лезет. Разведка боем, разминирование, ночной поиск – везде «Бэтмен» первым вызывается... А Игорь «Моцарт» – он раньше в самой настоящей рок-группе играл! На любом инструменте может – от пианино и скрипки до гитары и гармошки. Песни отличные сочиняет. К нам тут недавно концертная бригада приезжала – так наш Игорёк их в два счёта за пояс заткнул. Гастролёры давай мурлыкать что-то из замыленного на официальных концертах репертуара: про синий платочек, про трёх танкистов, соловьёв да смуглянку… Может, оно и хорошо на каком-нибудь дежурном мероприятие в подмосковных Мытищах, но здесь… Не о нас это и не ко времени… И тут «Моцарт» с гитарой... Сбацал несколько своих окопных хитов – и заулыбалась братва, захлопала, загалдела... Потому что каждый в песне себя узнал. В этих песнях про всё: и как мы наших раненых дээргэшников из серой зоны под артой вытаскивали, и как патроны экономили, когда в окружении сидели, и как в штабном блиндаже пельмени на Новый год из трофейной тушёнки лепили…

     Силуэт выпустил очередной клуб дыма и потушил сигарету.

РОДИОН. Сколько здесь таких золотых парней – скромных, немногословных, грубоватых, но каждую минуту готовых «за други своя» жизнью рискнуть... Вот о таких надо сегодня стихи писать и фильмы снимать! О каждом, о каждом из них вам с Димкой расскажу при встрече. Подробно расскажу!

                Затемнение

                Картина седьмая. Профессорский зал      

     Зритель переносится в комнату Кати и Родиона. Здесь снова обращает на себя внимание Белокаменка – на ней теперь не хватает многих белых изразцов. Катя сидит недалеко от печки, пришивает пуговицы к солдатским фуфайкам.

КАТЯ. Конечно, расскажешь, родной. И мы тебе всё о себе подробно обскажем. Дима непременно похвастается тем, что уже пять раз тебя во сне видел. Может, конечно, и больше, но он пока только до пяти считать умеет. А ещё тем, что читать выучился. Причём самостоятельно. Дома он без пригляда, так я его теперь постоянно с собой в библиотеку беру. А он вместо того, чтобы рисовать или в своих солдатиков и лошадок играть, пробирается в Профессорский зал и берёт книги с нижних полок – до верхних просто не дотягивается. А на нижних у нас, в основном, университетская литература по химии. Так вот он сначала картинки в этих книгах разглядывал, а потом стал потихоньку буквы в слоги и слова складывать. И вот однажды возвращаемся мы с ним по Воздвиженке домой, а он меня и спрашивает:
– Мама, а что такое гидроксид натрия? А сульфид калия вкусный? Он, наверное, на калиновое суфле похож?
И про себя, милый, тебе всё расскажу, хотя жизнь у нас теперь здесь не слишком интересная, однообразная: сразу со службы бежишь в лавку занимать очередь за керосином или мукой. Керосина сейчас, кстати, отпускают не больше четвертной бутыли в одни руки, а ржаной муки – по пять фунтов. Но ты не думай, Родя, я совсем не жалуюсь и не плачусь, все сейчас так живут. Что поделать – война. В Москве все понимают, что на фронте несравненно тяжелее, чем в тылу, и поэтому стараются хоть как-то, хоть чем-то действующей армии помочь.

     Катя вдевает в иголку новую нитку.

КАТЯ. Все стараются… Московское купечество вон недавно скинулось на лошадей для кавалерии – пять тысяч голов. Там потери, говорят, очень большие. А ещё вселенский просительный молебен Пресвятой Богородице заказало – сразу во всех городских храмах, церквах, монастырях и даже часовнях… Наша соседка Елизавета Дмитриевна теперь каждый вечер в Дворянское собрание ходит – при нём открыли курсы сестёр милосердия, потом её направят в госпиталь за ранеными ухаживать, а может быть в санитарный поезд возьмут… А мы всей нашей библиотекой решили портняжным делом посильно помогать – берём на дом ткань, нитки, пуговицы и вату, шьём фуфайки для солдат.

     Игла не хочет протыкать толстую ткань – Катя действует напёрстком.

КАТЯ. Сначала у меня плохо получалось, я все пальцы исколола, но потом дело пошло. Иной раз за вечер удаётся сшить три или даже четыре фуфайки! Вот такой я теперь сделалась – настоящей белошвейкой. Когда вернёшься, я тебя в ту платяную лавку, куда ты обычно ходишь – ну, возле театра Корша – больше не отпущу. Сама тебе всё буду шить. И сорочки буду шить, и пиджаки, и даже брюки, хотя брюки для меня пока самое сложное. А пиджаки наоборот проще простого, только надо выкройку хорошую найти. Это почти то же самое, что солдатская фуфайка, разве что ткань не такая грубая, ну и швы нужно поаккуратней делать.
По первости мне всё подряд приходилось шить, но потом я попросила, чтобы мне только фуфайки давали. Не знаю почему, но когда я фуфайку строчу, мне всё время представляется, что она именно тебе достанется, что ты и только ты на фронте будешь её носить. Поэтому и пуговицы к ней крепко-накрепко пришиваю – прямо насмерть. Я же помню, как ты в своей редакции то и дело пуговицы терял…

     Катя перекладывает фуфайку на колени, чтобы пришить нижние пуговицы.   

КАТЯ. Я первые недели не говорила Димке, что изразцы в фуфайки вшиваю. Но он быстро догадался, всё понял – и теперь помогает мне отковыривать их от Белокаменки. А вчера смотрел-смотрел, как я кармашки для этих плиток обмётываю, а потом и говорит: их ниже нужно вшивать, чтобы они сердце полностью прикрывали. Подошёл и показал, куда кармашек сдвинуть – теперь я изразцы на полдюйма вниз опускаю.
Я ничего ему тогда не сказала, но для себя поняла, что он в Профессорском зале уже до медицинских книг добрался – до анатомических точно. Они у нас тоже на нижних полках стоят.

                Затемнение

                Картина восьмая. Асеев или Багрицкий?

     Переход действия на правую сторону сцены – там загорается экран, за которым вырастает силуэт бойца Красной Армии. На бойце плащ-палатка.

РОДИОН. Вот спасибо, Катюха, вот уж угодила! Вижу, что держишь слово своё комсомольское и супружеское, не подводишь мужа-фронтовика. Буквально вчера ты ко мне во сне приходила. Сменился я после караула, задремал в землянке – и сразу ты! Сидим мы с тобой, значит, возле нашей Белокаменки и, как всегда, о поэзии спорим. Ты мне: вот Есенин – это да! Вот Багрицкий!.. А я тебе: да брось ты, то ли дело Маяковский с Асеевым!.. Ты снова про Есенина, я опять про Маяковского… Так горячо тебе во сне доказывал, что ребят со своего взвода бормотанием разбудил. Потом мы смеялись долго…
А взвод у нас, жена, дружный. Ребята что надо подобрались. Семён – он из-под Калинина, буксиры и катера до войны по Волге водил. Сейчас пулемётчик, свой «максим» с завязанными глазами разобрать и собрать может! Всё не дождётся, когда в наступление пойдём, мечтает лично участвовать в освобождении родного посёлка, который сейчас под оккупацией... Ринат родом из Татарии, он в совхозе плотником работал. Вот уж у кого действительно золотые руки: не успеем после марша на отдых стать, а Ринат уже шалаш соорудил, костерок развёл, вещи обсушил, похлёбку сварил... А Валька – тот тобольский, сибиряк. Закалка будь здоров! Мороз за двадцать, мы все на посту в валенках стоим, в тулупах – и то зуб на зуб... А этот в шинельке, в ботинках с обмотками. Стоит и посмеивается над нами, цигарку в кулак прячет. На боевом посту курить вообще-то строго-настрого, но Валентин всё равно смолит потихоньку, говорит, что махорочный дым его в мороз изнутри греет... А я вот так не могу, мне обязательно что-нибудь потеплее надо на себя нацепить. Но ты не беспокойся, с этим у нас всё нормально – недавно старшина выдал всем ватные штаны и ватные телогрейки. Спасибо тем волшебным ручкам в тылу, которые не ленились, по ночам для нас эти ватники шили! Когда пододеваю телогрейку под шинель, мне почему-то кажется, что меня не только ветер и мороз – даже бомба с «Юнкерса» не прошибёт!

     Как бы в доказательство своих слов, силуэт откидывает полы плащ-палатки и туже затягивает ремень на своём военном ватнике.

РОДИОН. Наверное, это смешно, но только на передовой я осознал, что жизнь солдатская не из одной войны состоит. Точнее, совсем не из одних атак, стрельбы, взрывов... Солдатская жизнь – это каждодневный труд почти до изнеможения, до кровавых мозолей на руках и ногах. Тут тебе и ночные переходы по тридцать километров, и рытьё окопа в полный профиль, и обустройство позиций,  вытягивание грузовиков из грязи, и починка своей формы, обуви... За водой сходить, дровами запастись, отхожее место – уж извини за детали – для взвода организовать, маскировку обеспечить – всё это только солдатскими руками и делается.

     Видимо, на фронте дождик заморосил – силуэт набрасывает на голову капюшон.
 
РОДИОН. Считаешь, что скулю? Ничуть не бывало! Тут у нас никто не скулит и не жалуется. Наоборот, к трудностям мы уже давно привыкли и воспринимаем их как свою обычную повседневную мужскую работу. Тем более, с других фронтов то и дело хорошие известия приходят. Вот недавно состоялось у нас комсомольское собрание, на котором политрук рассказал, что фрицы под Москвой понесли гигантские потери – сразу несколько их отборных дивизий Красная Армия в землю втоптала! Вот так им, паразитам, и надо! Поделом этим гадским сволочам! Обломал фюрер зубы о нашу стальную оборону. Пока только передние обломал, но дай срок – все до последнего коренного ему вышибем. И, помяни моё слово, раздавим этого ядовитого скорпиона в его же собственной зловонной берлоге!

     Экран постепенно гаснет, силуэт исчезает.

                Затемнение

                Картина девятая. Подарок от мецената

     Большое помещение с полками для книг. Это библиотека, в которой служит Катя. А вот и она сама – несёт большую стопку книг.
     Внезапно в помещение врывается Родион. Не удержавшись, он натыкается на девушку, толкает её – книги рассыпаются по полу.

РОДИОН. Пардон, барышня! Извините, ради Бога! Я не хотел… Я просто очень спешил…

     Родион и Катя присаживаются на корточки, собирают книжки.

РОДИОН. Скажите, я правильно попал? Здесь ведь находится общедоступная библиотека Попечительства о народной трезвости?

КАТЯ. Да. Только вы не в тот подъезд забежали. Здесь у нас служебный вход, а вам надо было чуть подальше – где парадная…

РОДИОН (вынимает карманные часы, откидывает крышку). Да теперь уж, наверное, всё равно. Опоздал... Представляете, все конки со стороны Замоскворечья встали – вагон с рельсы у Милютинского сада соскочил. Перегородил всю дорогу – ни туда ни сюда… Лошади ржут, извозчики и городовые ругаются, куча зевак набежала… Там сейчас неразбериха такая! Вот и потерял время.

КАТЯ. Понятно… А вам, собственно, чего? Вы по какому делу?

РОДИОН. Задание у меня от редакции. Поручили про сахарозаводчика Бурашева написать… Ну, не столько про него, сколько про его коллекцию… Сегодня он должен был вашей библиотеке коллекцию старинных книг передать.

КАТЯ. А-а… Ну, да, да, передал. Только это уже около часа назад случилось. Все разъехались. Сильно вы опоздали.

РОДИОН. Говорю же – конка!.. Теперь мне в редакции крепко холку намылят… Можете, барышня, мне Сорокоуст заказывать…

     Родион вздыхает и безнадёжно машет рукой.

КАТЯ. Я, кажется, догадалась. Вы, наверное, репортёр? Из газеты какой-нибудь?

РОДИОН. Не какой-нибудь, а самой популярной, самой влиятельной в Москве. «Московские ведомости» называется.

КАТЯ. Ого! Каждый день вижу, как её на углу Камергерского продают. Иду на службу, а мальчишка размахивает листками:
– Покупайте «Московские ведомости»! Свежий выпуск! Граф Толстой тайно покинул Ясную Поляну! Великая княгиня Елизавета Фёдоровна соизволили посетить приём у итальянского посланника! На Сухаревском рынке сгорели три питейных дома!
Это всё вы написали?

РОДИОН (досадливо морщится). Нет, это хроникёры… Мне, в основном, по части культуры поручают писать. Ну, к примеру, если в Москву из Питера известный композитор приедет… Или знаменитый иностранный тенор концерт в Купеческом клубе даст… Или вот как сейчас – про важное поступление в библиотеку.
                (вертит головой по сторонам)
Только с библиотекой, барышня, у меня сегодня не очень-то заладилось…

КАТЯ. Что это вы всё барышня да барышня… У меня имя есть. Катерина.

РОДИОН. Извините… А я Родион. Весьма приятно!

     Девушка и юноша неловко жмут друг другу руку.

КАТЯ. Насчёт своего поручения, Родион, можете не переживать. Книги, которые господин Бурашев предал, – они сейчас в главной зале. Там их описывают, нумеруют… Если желаете, провожу вас туда. Ознакомитесь с коллекцией, заведующую расспросите – и напишете свою заметку. Прославите нашего дарителя на всю Первопрестольную.

РОДИОН. Это Бурашева-то? Век бы его имя не слыхать, если бы не поручение редактора.

КАТЯ. Отчего ж такая немилость?

РОДИОН. А вы разве не знаете, как он своё состояние нажил? Это он уж потом сахарозаводчиком стал да уважаемым благотворителем. А поначалу деньги под бешеные проценты ссужал, дохлятину по окраинам за копейки скупал, чтобы потом её на мыловаренный завод перепродать… Говорят, марьинорощинские мальчишки всех кошек в округе извели, Бурашеву снесли. А он этих кошек на мыло. А теперь вот благодетель: подарил на сто рублей, а шуму-треску на миллион!
 
КАТЯ. Но ведь всё равно польза! Согласитесь: люди будут приходить сюда и совершенно бесплатно знакомиться с редкими книгами...

РОДИОН. Думаете, это он всё для народной пользы? Самолюбие купеческое взыграло! Помните, накануне Пасхи Пиколанин, фабрикант-миллионщик, Румянцевской библиотеке древние китайские манускрипты передал? Все, все об этом писали, аллилую ему пели… Вот Бурашева и уело – тоже решил в меценаты податься, Пиколанину нос утереть.
                (досадливо трясёт шевелюрой)
Вот ругаю Бурашева на все корки, а всё равно придётся его восхвалять, раз редактор приказал… Иначе в простые хроникёры разжалуют – и буду я по пожарам бегать, о сгоревших питейных домах писать.

КАТЯ. Трудная у вас служба.

РОДИОН. Ну, это как поглядеть… Мы же, Катя, барж по реке не таскаем, кули с мукой не разгружаем. И в цирке чугунными гирями не жонглируем на потеху публике.

КАТЯ. Сравните тоже!.. Чугунные гири… Да это, ежели знать желаете, сплошное надувательство. Только видимость одна, что они тяжёлые. Мне Сонечка, ну, барышня, с которой я на книговыдаче стою, сказала, что гири для цирковых выступлений из папье-маше делают. А потом их дёгтем красят – и они становятся на вид как чугунные.

РОДИОН. Много ваша Сонечка знает! Она их хоть раз вблизи видела – эти гири? Она их трогала?

КАТЯ. А вы их видели? Трогали? Поднимали?

РОДИОН. Поднимать не поднимал. Но близко видел.

КАТЯ. Где? В редакции вашей?

РОДИОН. Не в редакции, конечно, а в цирке братьев Никитиных, на Большой Садовой. Я туда от газеты ходил, про акробатов заметку писал.

КАТЯ (не без иронии). Ну, да, да… Вы же всё по искусству…

РОДИОН. Именно! И напрасно, Катя, вы так ехидно улыбаетесь… Вы, наверное, думаете, что цирк это не искусство? Что это низкий простонародный жанр?.. Да я, коли хотите знать, с самим Поддубным в цирке знакомство свёл! С чемпионом по французской борьбе! Вот Иван Максимович мне как раз гири-то и показал… Французская борьба тоже, скажете, не искусство?

КАТЯ. Не знаю, Родион, я не видела французскую… Никакую, если честно, не видела.

РОДИОН. Ну, это легко поправить. Хотите, вместе в цирк сходим? У нас в редакции контрамарки к Никитиным на весь сезон есть.

КАТЯ. Не знаю даже… А что там интересного, кроме борьбы и гирь?

РОДИОН. О-о! Там полным полно всякой интересной всячины: и джигитовка на лошадях, и фокусы с полным исчезновением человека, и канатоходцы под куполом…

КАТЯ. И клоуны…

РОДИОН. Да, и клоуны, ковёрные тоже… А почему вы о клоунах вспомнили?

КАТЯ. А они на нас с вами похожи. У них такой же глупый вид, как у двух молодых людей, сидящих на полу посредине читальни в окружении разбросанных книг.

     Молодые люди хохочут.

                Затемнение

                Картина десятая. Под карманом, где аптечка

     На левой стороне сцены Катя перебирает стопки разгрузок – специальных солдатских жилетов, в которых бойцы носят боеприпасы. Несколько раз уже пересчитала – что-то у неё не сходится. Катя оглядывается по сторонам и обнаруживает недостающую разгрузку – она лежит у печки.

КАТЯ. Вот охломон лопоухий! Сколько раз говорила не брать у меня со стола… Тут же всё строго по счёту… Нет – слямзит потихоньку, нарядится и любуется в зеркало: я как папа!

     Сложила все стопки в аккуратный ряд, ещё раз пересчитала.

КАТЯ. А мы тут, Родя, с Димкой картины смотрели – у нас прямо в библиотеке к 9 мая выставку организовали. Её со Сретенки привезли – там у них постоянная экспозиция, а по праздникам они картины по библиотекам и кинотеатрам возят. Тематика, понято, военная. Картины разные – по большей части вполне себе проходные, но были и такие, которые заставляли возле себя остановиться, задуматься.
Меня одна зацепила – на ней военная медсестра изображена. Картина так и называлась: «Сестричка». Сидит она с поникшей коротко стриженой головой – какая-то вся опустошённая, отрешённая от всего на свете, словно насухо выжатая. На краю окопа сидит, у вас там, кажется, это бруствером называется. Одна сидит – никого вокруг. Ни души, только она и её медицинская сумка. И так не по себе становится, когда глядишь на эту хрупкую фигурку в испачканной гимнастёрке! Сразу невольно думаешь: это она, наверное, одна-единственная от всей роты после жестокого боя осталась. Все погибли, а она уцелела. И что ждёт эту девушку? Смерть? Плен? Возвращение к своим? А зачем ей это возвращение, если самых дорогих и близких для неё людей уже нет в живых?..

     Катя вздохнула, постояла молча.

КАТЯ. А Димка наш – он больше те картины разглядывал, где танки, пушки, взрывы всякие. Покажет мне на какую-нибудь самоходку и подробно рассказывает, как она называется, какими снарядами стреляет, какой в ней экипаж. Насмотрелся молодой человек военных передачпо телеку… Я кивала, удивлялась, но как-то через силу. Мне при виде этих самоходок ты сразу представлялся. Ты и твои товарищи. Может быть, как раз в этот момент ты с ними там против таких же самоходок, танков, пушек… Против дронов и ракет разных… Как на всё это смертоносное железо спокойно смотреть?.. Придумала я какой-то предлог – и увела сына домой.
Так ты представляешь, Родя, он нашёл в интернете картинки этих танков, самостоятельно распечатал их на принтере и к стенке печки нашей скотчем прикрепил. Я ему выговариваю: мол, мне потом после твоего скотча изразцы «Санитолем» час отмывать, а он мне: чего их отмывать, их уже и так мало, скоро у нас на Белокаменке ни одной плитки не останется.      
Что сыну на это ответишь? Я и в самом деле уже больше половины изразцов с Белокаменки содрала. Вшиваю их в каждую разгрузку – из тех, которые дома по заказам гуманитарщиков шью. Там на груди, с левой стороны, особый клапан есть, он для самых неотложных медпрепаратов. В основном, для одноразовых шприцов с обезболивающим. Так вот я как раз под этот кармашек плитку и пристраиваю: распорешь по шву аккуратно, под ткань подсунешь, потом мелким стежком зелёной ниткой заметаешь. Может, глуповато всё это со стороны выглядит, но я тем себя успокаиваю, что в вашем пекле хотя б кому-то моя самодеятельность поможет.
А что печь наша совсем неприглядной стала, так это не беда. Когда ты вернёшься, мы все втроём – ты, я и Димка – в самый лучший строительный гипермаркет съездим. И там купим новые изразцы: модные, красивые и белоснежные. Не поскупимся для нашей печки, самые дорогие возьмём! Отремонтируем Белокаменку – и она ещё краше станет, ещё стройнее, ещё элегантнее… Ты, Родя, главное, возвращайся поскорее!   

                Затемнение

                Картина одиннадцатая. И жутко, и радостно

     Действие продолжится с правой стороны, где уже забрезжил матовым светом большой экран. На экране – силуэт человека в шинели и фуражке. Он сидит с листком в руке, наверное, что-то написать собирается.

РОДИОН. Вообрази, Катя, сел у печки заметку в редакцию набросать – и уснул. Так уморился за день, что сразу размяк возле нашей чугунной печурки. Она маленькая, но греет не хуже, чем Белокаменка!
Нам эту печку обозники доставили, когда снаряды привозили. Много привезли: когда все ящики разгрузили да в штабеля поставили, получилась гора сажени на две в высоту. Но потом явился штабс-капитан Подомацкий и обозникам форменный разнос устроил: разве можно, кричит, близ передовой артиллерийский склад в одном месте устраивать! Противник с аэростата сразу его засечёт и артиллерию наведёт. Пришлось растаскивать ящики по разным траншеям. Полдня возились.      
А ещё обозники привезли с собой несколько ящиков крымского вина – это подарок от Великого князя Михаила, он шеф того полка, к которому я прикомандирован. Так что вечером, как ты понимаешь, у нас в офицерской землянке было отнюдь не скучно – хоть и без женского общества.

     Раздумав писать, силуэт складывает листок и прячет его в карман.

РОДИОН. А на нашем участке опять тихо, только солдатики время от времени постреливают по германским аэропланам, которые разведку ведут. Как правило, молодые стреляют, деревенские, которых совсем недавно мобилизовали. Ты не поверишь: у них какой-то первобытный страх перед этими летающим машинами, они в аэропланах чуть ли не предвестников апокалипсиса видят. Сам слышал, как солдаты рядили меж собой: мол, это ж, братцы, тот самый четвёртый зверь с медными когтями, Иоанном Богословом предсказанный! О десяти крылах, о десяти рогах!.. Увидят этого «зверя» – и давай палить по нему из своих трёхлинеек. Ни унтер-офицеры, ни даже отец Варлаам ничего с ними поделать не могут... Я, кстати, данный курьёзный эпизод в своей недавней корреспонденции описал. Когда напечатают, сами в газете почитаете во всех подробностях.
Смеюсь вот над неопытными солдатиками, и тут же вспоминаю, как мы с вами сами напугались, когда впервые аэроплан на Ходынском поле увидали. Стоит такое чудное сооружение из реек, ткани и проволоки – на этажерку похожее. А потом как заревёт своим мотором! Как пыль во все стороны полетит!.. Народ кричит, лошади шарахаются, извозчики крестятся во все стороны… А между тем у этажерки уже закрутился пропеллер, тронулась она с места… И вот этажерка побежала по Ходынке… Всё быстрее и быстрее бежит… Вот она оторвалась от земли – и уже в небе!
И жутко было это видеть, и странно, и радостно отчего-то… Такое было ощущение, будто мы в синематографе сидим и придуманную кем-то картину наблюдаем. Только тапёра в тот день на Ходынке не хватало.
…А когда аэроплан круг дал и над нашими головами пролетел, то все бешено зааплодировали, загудели и засвистели. Даже Димка смеялся и хлопал, хотя тогда совсем клопиком был.

                Затемнение

                Картина двенадцатая. Как Дмитрий Донской
   
     Действие вновь перемещается в комнату Кати. Она стоит у примуса, стряпает что-то незамысловатое, то и дело оглядываясь на кровать, где спит сын.

КАТЯ (раскатывая на столе тесто). А Димка-то наш совсем от рук отбился, слушаться перестал. Как ты уехал, так и вовсе... В садике спать после обеда отказывается! Я его с собой разок на завод взяла – мы там от библиотеки политинформацию читали и облигации займа распространяли – так с тех пор он ни в какую. Воспитательнице заявил: на заводе в обед никто не спит, все для победы над проклятыми немцами работают, вот и я не стану!
                (негромко смеётся)
Каждый день в садике в углу стоит. На прошлой неделе из-за рисования туда угодил. У них по теме занятий цветы были, а наш вместо цветов стрижа нарисовал – красного, с печки-Белокаменки. Там ещё кремлёвская стена у него была изображена, человек с усами… А рисунок он так назвал: «Алый стриж рассказывает товарищу Сталину, как победить фашистов». Ну, стриж ещё более-менее у него получился, а вот товарищ Сталин… Мягко говоря... Воспитательница увидела – аж пятнами пошла. Ну и, понятно, нашего сразу в угол – без разговоров.
А позавчера Димка девочку обозвал. Есть у них в группе девчушка, смешная такая, конопатая, Лина зовут. Полное имя у неё Мавзолина. Ну да, необычно на слух, но у неё папа с мамой какие-то важные партийные деятели, на Старой площади работают – так что удивляться не приходится. Тем более, день рождения у Мавзолины 21 января, когда Владимир Ильич Ленин умер. Так вот Димка с этой Линой-Мавзолиной что-то не поделил и обозвал её Вазелиной. Ой, шуму, ой скандалу было! Меня к заведующей садиком вызывали. Она глаза на меня таращит: вы как своего ребёнка воспитываете, что он себе такое в советском госучреждении позволяет! Это же, говорит, если разобраться, политический вопрос! Рисунок его припомнила... Кое-как я её уговорила в отдел образования не сообщать. Но Дмитрий Родионович в углу до вечера честно отстоял.
                (кладёт стряпню на сковородку, прибавляет огня)
Хотела ему дома взбучку устроить, а потом... Толку-то... Это характер, твой характер... Да и когда мне воспитанием заниматься, сам посуди? Днём в библиотеке или на выезде – с книгами, с лекциями по цехам да госпиталям. Потом бегу талоны отоваривать. А вечером...
                (вытирает руки о фартук, подходит к стопке ватников)
По вечерам стёганки вот шью. Всё для фронта, как говорится...

     Катя перекладывает стопку военной одежды с пола на стул – поближе к швейной машинке.

КАТЯ. Но ты, Родя, в голову не бери, я норму всегда выполняю. Даже перевыполнила несколько раз. А как иначе? Ведь не для чужих людей шьёшь… Строчишь этот ватник, а сама думаешь: вдруг он тебе достанется? Сидишь ты там в мёрзлом окопе, снег валит, метель завывает, а тебе хоть бы хны! Потому что под шинелью у тебя моя стёганка со счастливым изразцом... Так подумаешь – и чуть потолще подклад сделаешь. И на обшлагах, где локти, там двойным или даже тройным швом прострочишь, чтобы покрепче...

     Проводит ладонью по верхнему ватнику. Улыбается, отходит к Белокаменке. Стоит несколько секунд с закрытыми глазами, прислонившись к печке.

КАТЯ (зевая и потягиваясь). Иэ-э-х! Выспаться бы хоть одну ночку... Но только не в этот раз – мне ещё карманы скроить, да хлястики пришить... Ну и изразцы вставить, само собой.

      Катя склоняется над кроватью, подтыкает подушку.

КАТЯ. А он тебя ждёт. Каждый день ждёт. Думает о тебе всё время... Сидели мы тут на днях, ужинали – как раз перловку на отоварку дали, – а он мне: нашего папу немцы не убьют, потому что я скоро вырасту и к нему на фронт приеду помогать. Он ведь меня специально Димой назвал, Дмитрием – как полководца Дмитрия Донского. Нам, говорит, в садике про него рассказывали – Дмитрий Донской никаких врагов не боялся и всех побеждал. Вот и я к папке приеду, мы вместе сядем на самый большой танк – и прогоним Гитлера в три шеи в тартарары… Вот тебе и богиня Деметра, Родя, вот тебе агроном с землемером в одном флаконе, вот тебе и Профессорский зал…

     Сковородка на примусе начинает угрожающе шипеть и стрелять маслом. Катя спохватывается, спешно возвращается к столу.

                Затемнение

                Картина тринадцатая. Экспонат

     Сценка из довоенной жизни – Родион на Поклонной горе учит Катю кататься на гироскутере.

РОДИОН (поддерживая Катю за плечи). Да ты не заваливайся на меня, делай так, как будто меня нет рядом. Сама старайся держать равновесие!

КАТЯ. Я стараюсь, но меня почему-то назад тянет…

РОДИОН. Это потому что ты напряжённая, деревянная вся... Расслабься – на гироскутере надо, чтобы каждая мышца на движение реагировала.

КАТЯ. Я пытаюсь… Сначала думала, что как на велосипеде, но здесь другое…

     Пытается наклониться вперёд, но скутер вырывается из-под ног.

РОДИОН. Конечно, другое! Тут ступни большое значение имеют – нужно ступнями ход скутера чувствовать.

КАТЯ. Я чувствую… Чувствую, но он всё равно из-под меня куда-то в сторону выскальзывает!

РОДИОН. Ясен перец – ты же туфли надела. А я тебя что просил? В кроссовках просил прийти или в кедах.

КАТЯ. Прикалываешься, да? Кеды с этой юбкой?.. Тут Поклонная гора вообще-то, музей, столько людей – и я такая в кедах! Приехали…

РОДИОН. Ещё никуда не приехали… Не отъехали даже.
                (вздыхает)
Ладно, давай ещё разок попробуем.

     Катя при поддержке Родиона встаёт на гироскутер, осторожно начинает движение. Секунда-другая – и она падает.

РОДИОН (подбегая). Сильно ударилась? Больно, Катюша?

КАТЯ (поднимается). Коленкой немножко… Ничего, пройдёт.

РОДИОН. Может, домой тогда?

КАТЯ. Ну, уж нет! Раз взялся, давай доучивай.

РОДИОН (качая головой). Ну, ты, мать, упёртая… Уральская закваска… Тогда становись на скутер… Только туфли снимай.

     Катя сбрасывает туфли и босиком становится на платформу гироскутера. С помощью Родиона пытается держать равновесие.

РОДИОН. Нашла точку?.. Всё, а теперь потихоньку перемещай центр тяжести вперёд.

КАТЯ. Ещё бы узнать, где он у меня, этот центр…
                (балансирует, начинает движение)
Ага, поехала!

РОДИОН (бежит сбоку). Вот, вот, молодец! Умничка!.. Теперь начинай постепенно ускоряться.
                ( с беспокойством)
Нет, не так резко! По чуть-чуть, чтобы привыкнуть, чтобы скутер почувствовать…

КАТЯ. Хорошо, что я туфли сняла – теперь совсем другое дело!

РОДИОН. Вот! Я же говорил, что здесь твои ступни как бы частью скутера являются, его продолжением...

КАТЯ. Давай свернём на аллею, там народу поменьше.

РОДИОН. Хорошо, сворачивай. Переноси центр… Так, так, правильно… Только повнимательнее – там склон крутой.

КАТЯ (испуганно). Ага, крутой… Слишком крутой!

РОДИОН (силясь догнать Катю). Да не гони ты так! Я же не успеваю…

КАТЯ. Я не гоню… Он меня сам вниз несёт!

РОДИОН. Маневрируй из стороны в сторону, гаси скорость… Тормозить пытайся…

КАТЯ. А я что делаю? Торможу… Не получается!

РОДИОН. Катя, стой! Спрыгивай! Катя, нельзя так быстро…

     Родион бросается вслед улетающему вниз скутеру с девушкой и догоняет его только тогда, когда Катя уже упала.

РОДИОН. Здорово долбанулась?

КАТЯ. Не-а… Жаль только, что той же коленкой… А вот скутер, кажется, того… Сломала я его, да?

     Родион поднимает двухколёсную игрушку, осматривает.

РОДИОН. Да ничего смертельного… Тут планка отлетела, тут обшивка треснула… Склею… А ты вправду целая?

КАТЯ (поднимаясь и отряхиваясь). Да, всё ОК…

     Катя забирает у Родиона свои туфли, обувается. Поднимает голову и видит, что упала она перед одним из экспонатов музея. Это немецкий танк.

КАТЯ. Ого, какой огромный! Это броневик, да?

РОДИОН. Это танк, Катюша. Самый настоящий фашистский «Тигр». Видишь, написано, что его под Курском в 43-м подбили.

КАТЯ. Во время Отечественной?

РОДИОН. Да, на Курской дуге. Может, мой прадед подбил – он в то время где-то там воевал… Отдельный танковый корпус резерва Ставки… Три ранения, два ордена… Я к юбилею Победы в своей газете очерк о нём опубликовал.

КАТЯ. Мой прадедушка тоже воевал. Был заряжающим в бронепоезде. Правда, он совсем недолго провоевал, осенью 41-го под Ленинградом их бронепоезд разбомбили, а его в плен взяли.

РОДИОН. Немцы?

КАТЯ. Нет, финны.  В свой концлагерь посадили. Мне папа со слов прадедушки рассказывал, что финские лагеря ещё хуже немецких были – в них каждый третий умирал. Пленных не кормили совсем, они трупы лошадей ели, картофельные очистки, крыс и мышей ловили, корешки из земли выкапывали… Прадед чудом выжил.

     Катя и Родион долго молчат. Разглядывают танк.

РОДИОН. А я, Катюша, иногда думаю… Мысли такие приходят… Знаешь, найдёт порой… Всё пытаюсь себе представить: вот если бы мне так выпало… Нашему поколению… Ну, как моему прадеду, как твоему… Один на один с врагом, с танком, с голодом и лишениями… Короче, насмерть, до конца… Смогли бы мы? Хватило бы у нас сил и духа?

     Родион берёт Катю за руку. Подводит ближе к танку.

РОДИОН. Смотри, какая громадина. Она и сейчас так вблизи выглядит, что мороз по коже, а представляешь в бою… Ты лежишь один-одинёшенек в мелком окопчике или воронке, рядом никого, а на тебя полсотни тонн чёрного железа ползут. Да не просто ползут, а рычат, дымят, стреляют из пушки, из пулемётов… А ты один лежишь… И в руке у тебя последняя граната… Хватило бы выдержки? Воли хватило бы?

     Катя осторожно обнимает Родиона.

КАТЯ. Мне почему-то кажется, что хватило бы… У тебя, Родя, точно хватит… Может, и у меня тоже, если я буду знать, что ты рядом, что думаешь обо мне, что любишь…
                (ещё сильнее прижалась к Родиону)
Раз у них тогда хватило и воли, и сил, и духа, то и у нас тоже хватит… Когда час придёт… Когда очень нужно будет… А иначе зачем всё это тогда с нашими дедушками произошло?

     Ещё какое-то время молодые люди, обнявшись, молча стоят у грозного экспоната. О чём-то думают…

                Затемнение   

                Картина четырнадцатая. «Оборони от стрел, от копий»

     Снова Катина комната. Катя возится с какими-то пузырьками: переливает жидкость из одного в другой, отмеряет ложкой порошок, потом всё это смешивает. Время от времени она поглядывает на кровать, где лежит заболевший сын.
     Покончив с изготовлением лекарства, она подходит к изрядно облупленной печке, прислоняется плечом к её боковой стенке.

КАТЯ. А помнишь, как ты хохотал, когда впервые услышал мои уральские перлы? Мы тогда только-только с тобой познакомились и гуляли где-то в центре.. Кажется, по Варварке шли... Я из библиотеки своей возвращалась, а ты меня провожал. А мне вдруг захотелось перейти на другую, солнечную сторону улицы и я предложила:
– Давайте пойдём по туда!
Ты не удержался, засмеялся, а я со стыда готова была под булыжную мостовую провалиться. Приехала, называется, деревня сиволапая в Первопрестольную! И ещё в народной библиотеке служит, книги москвичам выдаёт!
Да, поначалу из меня много наших уральских словечек выскакивало. Если я сильно уставала, то жаловалась тебе: ох, и упеткалась я! Герань на нашем окошке я упорно «ераней» называла, а чугунную заслонку на трубе Белокаменки – «вьюшкой». Мочалка у меня «вехоткой» была, а рукавицы – «шубинками»... Каково тебе было всё это слушать – москвичу коренному!

     Катя подходит к кровати, трогает лоб ребёнка.

КАТЯ. Спит… Интересно, что ему сейчас снится?... Вот из-за этих самых рукавиц-шубинок, Родя, и приключилось у нас несчастье. Дима отпросился с соседскими ребятишками на горку, на салазках кататься. Так катался, что рукавички потерял да снега в валенки набрал. А мороз у нас сейчас нешуточный стоит – почти тридцать градусов по Реомюру. Вернулся домой – руки красные, как лапы у гуся, ноги насквозь мокрые... Я его сразу в постель, чаем с малиной напоила, кровать к Белокаменке поближе придвинула. Но всё равно ночью закашлял, жар у него поднялся.
Да ты не волнуйся, доктор приходил и сказал, что ничего серьёзного. Обычная простуда, а никакая не скарлатина, не инфлюэнца или коклюш… Рецепт выписал. За лекарствами я, Родя, аж в Сокольники ездила, пришлось извозчика брать. Тот сообразил, что я спешу и волнуюсь, так сразу двугривенный заломил. Что делать – заплатила. Вот Димка проснётся, дам ему порошок и столовую ложку сиропа из этого пузырька.

     Катя берёт со стола пузырёк, смотрит на свет, сколько осталось сиропа.

КАТЯ. Наверное, зря я тебе – про Димкину хворь. Ты ведь всегда очень тяжело воспринимал, когда сын чем-то болел. Помнишь, когда у него в три года воспаление было? Так ты места себе тогда не находил. Со службы пораньше старался – чтобы домой быстрее... А по пути всегда или во фруктовую лавку на Дмитровке, или в Елисеевский забегал, непременно Диме что-нибудь покупал. То кулёк яблок принесёшь, то петушка на палочке, то игрушку какую-нибудь. Всё порадовать его хотел... И он... Кроха ведь был совсем, но всё уже понимал... Точнее, сердечком своим чувствовал... Осознавал, что тебе будет легче, если увидишь, как он твоему подарку рад. И Димка показывал каждый раз, что ждал именно то, что ты приносил: шарманочку игрушечную, набор кубиков, мячик... Улыбался так, как будто твой сладкий петушок для него – самая важная сейчас вещь! Хотел, чтобы эта его радость тебе передавалась. А через тебя – и мне.

     Катя оглянулась на кровать, подошла к печке, сняла несколько изразцов. Затем села за швейную машинку.

КАТЯ. Вот из-за этой его болезни я с военными фуфайками к сроку не поспеваю. Хоть разорвись сейчас между библиотекой, Димкой и нашим стареньким «Зингером» – эта машинка с постоянно заедающим челноком мне уже по ночам сниться стала. Должна была к среде две дюжины фуфаек сшить, а у меня и половины пока не набирается. Придётся постараться…

     Делает несколько строчек, осматривает готовую фуфайку.

КАТЯ. Зато какие добротные они у меня выходят, а! Шовчик к шовчику… Со спины я стараюсь поплотнее ватой набивать, чтобы на посту солдатика сквозняком не проняло. А хлястики теперь укороченные делаю, а то фронтовики жалуются, что за эти хлястики портупея и ремешок противогаза цепляются. Ну и пуговицы, разумеется, самой суровой ниткой…   
А свои две дюжины фуфаек я всё равно сошью! Пару ночей посижу – и нагоню. Прострочу как надо, по поясу двойным швом укреплю, а напоследок изразцы вложу.

     Вкладывает изразец в специальный нагрудный кармашек фуфайки.

КАТЯ. Не хотела говорить, но ладно… Я теперь вместе с изразцом стала ещё в свои фуфайки молитву вкладывать. Написала на бумажках ту самую, которую мы накануне твоего отъезда в Успенской церкви слушали. Там ещё о ратнике говорится, которого ни калёная стрела, ни острое копьё после этой молитвы не возьмут.
Я когда ночью долго не могу заснуть, то прямо так себе и представляю: подлетает к тебе стрела… Ну, пусть не стрела, а пуля или осколок… Подлетает к тому месту, где бумажка с молитвой – и сразу теряет свою силу. Словно в стену невидимую упирается. Потому что там святые слова, а ещё – изразец с нашей Белокаменки.

    Подходит к столу, трогает самовар.

КАТЯ. Тёплый ещё… Чаю, что ли, попить, чтобы не заснуть? Мне сегодня целую ночь с фуфайками сидеть – до самых колоколов к заутрене…

                Затемнение

                Картина пятнадцатая. Как по минному полю

     Действие переходит на правую сторону – к экрану. На светящемся фоне мы видим силуэт человека в каске, берцах и бронежилете.

РОДИОН. Звучит фантастически, Катя, но у нас тут вчера настоящий праздник был! Гуманитарку привезли – именно для нас, для нашего подразделения. Можно сказать, именную. Приборы ночного видения, антидроновые ружья, квадрики – как раз то, чего остро не хватало. А ещё волонтёры передали нам десятка два маскировочных сетей, да не простых, а таких, которые от тепловизоров защищают. Была там и одежда для личного состава – я её с особым волнением принимал. Каждую вещь, каждый шов руками перебирал – всё мне казалось, что именно этот разведкостюм ты, Катюша, своими руками сшила.
Вы там, в тылу, вряд ли представляете, как это здорово – получать на передке такие вот посылки. Дело даже не в том, что нам здесь чего-то не хватало. Просто подобные подарки – они как незримый мостик, который с передовой тянется к вам. Ну, или наоборот – от вас к нам. Соединяет людей этот мостик, длиной то ли в пятьсот километров, то ли в тысячу… Понимаешь, всё присланное – оно родное, оно домом, знакомым теплом дышит. А ещё заботой, вашей самой искренней заботой, чтобы мы целыми остались, к своим семьям вернулись.

     Силуэт делает паузу, наверное, ему непросто произносить эти слова.

РОДИОН. В нашей батарее почти одни «мобики» собрались – мобилизованные. Но воюем мы, Катюха, не хуже контрактников и профессионалов. В подробностях расписывать не буду, ты, знаю, и так ни одного выпуска новостей не пропускаешь, из «телеги» не вылезаешь. Скажу коротко: каждый мужик здесь честно делает непростую военную работу. Если кого-то одного затрёхсотят, то остальные в лепёшку расшибутся, но вытянут раненого из-под обстрела, доставят в медчасть. Потому батальонному командованию и не говорю, что я профессиональный журналист – чтобы, не дай Бог, отсюда не забрали, в штаб не пристроили – сводки сочинять.
                (ещё одна продолжительная пауза)
Но самое сложно не это. Труднее всего, когда тебе поручат погибшего сослуживца сопровождать. Вот это – не приведи Господь… Мне однажды такое выпадало… Наводчика у нас, «Леща», мобика из Саратова, при обстреле «Градом» накрыло. Не успел в укрытие, завозился у миномёта – тут ракетой и врезало… Ну, командир наш, «Сибирь», меня вызывает, говорит: малой из твоего расчёта, вот и отвези его домой… А сам глаза отводит.
Легко сказать… Я как представил, что с матерью «Леща» придётся встретиться, жене что-то говорить, детям в глаза смотреть… Не по себе мне стало – я в отказ… «Сибирь» головой качает: не принимается, езжай. Расскажи всё честно, как было. Тебе и придумывать ничего не надо – парень и вправду хорошо воевал, медаль у него, три благодарности, ни в какой подляне не замечен… Проследи, чтобы братишку нашего в последний путь достойно проводили.

     Силуэт замолчал. Несколько секунд – ни звука.

РОДИОН. Как в угаре, Катя, я эту поездку провёл. Какими-то обрывками помню, как в морге «Леща» в новенький камуфляж обряжал, как в цинк его укладывал, как в «пазик» грузил… Потом по дороге долго тряслись, на блокпостах останавливались, снова тряслись… В Саратове первым делом в военкомат, там нам сопровождающего дали… Улицу нашли, дом, на третий этаж поднялись, в дверь позвонили… Дальше и вспоминать не хочется…
Что я вдове говорил, убей – не помню… В памяти всплывает только то, что каждую минуту на балкон уходил, курить… Потом храм, отпевание, кладбище – всё на автопилоте… А на поминки у меня уже сил не хватило – положил в прихожей конверт с деньгами, который мы всей батареей для семьи собрали, пробормотал, что командование срочно в расположение вызывает. А сам закатился в задрипанную кафушку на выезде и пил, пил, пил… Водила «пазика» кое-как нашёл меня, в салон затолкал, обратно увёз...
Никому таких тыловых командировок не пожелаешь… Лучше уж раз пять на штурмовку сходить или в поиск по недоразведанному минному полю, чем одна такая поездка…      
                (новая продолжительная пауза)
Когда очухался, я, Катюша, знаешь что подумал… Вот пройдёт всё это, война закончится – и разъедимся мы все по домам. Займёмся своими делами. Я в газету опять пойду, Валерка на шахту вернётся, «Бэтмен», может, снова за баранку сядет… Неужели мы забудем о том, что с нами здесь было? Нет, нельзя допустить, чтобы забыли, ведь это были наши лучшие дни. Самые опасные, но и самые честные. Самые кровавые, грязные, вонючие, но и самые чистые…
Нет, конечно, не забудем мы ничего – права такого не имеем. Станем собираться, встречаться. И начнём мы эти встречи с Саратова. Приедем к вдове «Леща» всем своим бывшим миномётным расчётом, а может, и всей батареей, прямо с семьями. Сходим на кладбище, памятник нашему брату достойный закажем, в храме службу отстоим... А потом сядем рядом – и расскажем ей, какой у неё муж был... Честно расскажем, подробно, не спеша… Вот тогда я, может, и достану из себя все те слова, которые не смог выжать во время той своей командировки.   

                Затемнение

                Картина шестнадцатая. Кольчуга, конь да меч булатный

     Вечером в комнате Кати, Родиона и Димы. В центре, как всегда, печка-Белокаменка. Но она уже далеко не такая, какой мы видели её в самом начале. На Белокаменке сейчас не хватает многих изразцов – все они пошли на солдатские фуфайки, ватники и разгрузки. Зато в полной неприкосновенности осталась центральная плитка, на которой изображён алый стриж, стремительно пересекающий жёлтое поле.
     Катя подходит к кровати, на которой лежит сын. Трогает Димин лоб.

КАТЯ. Температуры, вроде, нет. Вот и хорошо. Значит, через пару деньков снова можно в садик. Соскучился? Скучаешь по ребятам?

ДИМА. Немножко да… Даже сильно по некоторым… Особенно по Мишке и по Светке.

КАТЯ. Почему по ним особенно?

ДИМА. Потому что Мишка мне друг, мы с ним играем вместе, о наших папах разговариваем… У него тоже папа на войне.

КАТЯ. Да, я знаю. Офицер, орден ещё у него…

ДИМА. Ага… Я Мишке всегда про нашего папу рассказываю, а он мне про своего.

КАТЯ. А Света?..

ДИМА. Она много сказок знает. Даже больше, чем наша воспитка. На сончасе у нас со Светкой кровати рядом, так она мне всё время сказки рассказывает. Тихо, шёпотом – чтобы воспитка не услыхала.

КАТЯ. Не воспитка, а воспитательница… Ну и о чём тебе Света рассказывает? Что за сказки? Про кого?

ДИМА. Да разные… Про Ивана Царевича – как он на ковре-самолёте в Тридевятое царство летал... Про Снежную королеву… Ещё одну, очень страшную – про сестрицу Трёхглазку.

КАТЯ. Это где «спи, глазок, засни другой»? Да, я в детстве тоже этой сказки боялась: как представлю себе девушку с тремя глазами!.. Жуть! Не по себе сразу становилось.

ДИМА. И мне не по себе… Когда Светка про Трёхглазку начинает, я её сразу про Алого стрижа прошу рассказать.

КАТЯ. А она что, про Алого стрижа знает? Про нашего? Про этого?..
                (взгляд на Белокаменку)
Откуда?

ДИМА. Это я ей про стрижа с печки рассказал – вот она про него сказку и придумала.

КАТЯ. Вот фантазёрка!..
                (присаживается на краешек кровати)
Ну, ладно. Раз Света тебе про стрижа, то и я сегодня про него расскажу. Хочешь?

ДИМА. Конечно! Про стрижа – самая моя любимая. А ты эту сказку разве знаешь?

КАТЯ. Ну, не совсем эту… Не ту, которую тебе Света рассказывает… Но моя тоже про бесстрашного Алого стрижа, который помогал добрым людям… Только давай договоримся: ты глаза закроешь и тихо будешь лежать. Хорошо?

ДИМА. Хорошо. Я тихо-претихо…

КАТЯ. Тогда слушай. В некотором царстве, в некотором государстве стоял большой и красивый город. Через него протекала река, тоже красивая. А на берегу были построены высокие дома. В городе том было много широких дорог, по которым день и ночь ездили разные машины…

ДИМА. Мама, в сказках машин не бывает. В сказках только кони, лешие и бабки-ёжки.

КАТЯ. Согласна… Ладно, по дорогам скакали быстрые кони с длинными гривами, которые величаво развевались на ветру. Коней этих скакало так много, что утром и особенно по вечерам в городе том было не пройти, не проехать…   

ДИМА. Пробки?.. А как этот город назывался?

КАТЯ. Мы же договорились, что ты будешь тихо лежать… Как назывался, как назывался… Ну, не знаю… Пусть он Белокаменкой назывался.

ДИМА. Как наша печка?

КАТЯ. Как печка, да. А охранял этот город Алый стриж, который жил в самой высокой башне.

     Катя взяла паузу, задумалась.

КАТЯ. Но вот однажды пришла в тот город беда, пошёл на него войной Чёрный Дракон. Подступил он со своим войском к Белокаменке и напустил на город стаю чёрных волков и стаю чёрных воронов. Видимо-невидимо было этих воронов и волков.
Долго бились с ними жители Белокаменки, которые укрылись за её высокими стенами. Но силы были слишком неравны – Чёрный Дракон стал одолевать. Помутнели воды городской реки, затянуло небо серым дымом…
Пошли тогда жители Белокаменки к Алому стрижу. Поклонились ему и спросили: как нам быть? Как одолеть Чёрного Дракона и его несметную рать? Стриж спустился к ним с башни и сказал: полечу я в разные концы нашего царства-государства и созову на помощь Белокаменке самых сильных, самых смелых, самых непобедимых богатырей. Попрошу их надеть свои волшебные кольчуги с оберегом на груди, взять в руки булатные мечи – и явиться на битву с войском Чёрного Дракона.
                (Катя закрыла глаза – словно Алого стрижа представила)
И вот расправил Алый стриж свои крылья, взмахнул ими – и взлетел над Белокаменкой. Сделал он несколько кругов над своей башней, над рекой, над городом – и исчез в облаках…
И на север он летал, и на юг, и на западе был Стриж, и на востоке… Везде пролетел, везде сообщил о беде. Услышали о том отважные богатыри – и вмиг собрались в дорогу. Надели они свои волшебные кольчуги с оберегом на груди, взяли в руки острые булатные мечи, сели на своих резвых коней. И поскакали...

     Катя смолкает, убедившись, что сын заснул.

КАТЯ. Спит. Пусть теперь эту сказку во сне досмотрит…

     В этот момент в комнате появляется воин в старинном шлеме и кольчуге. Стараясь не греметь стальной амуницией, он приближается к кровати, смотрит на спящего ребёнка. Затем отходит к печке, достаёт из-за пазухи белый изразец, прикрепляет его к Белокаменке.

ПЕРВЫЙ ВОИН. И собралось таких богатырей несметное войско. Построились богатыри в полки да дружины – и поспешили к Белокаменке. День шли, второй шли, третий шли – и всё без отдыха, потому что нужно было как можно быстрее на выручку поспеть…

    Входит другой воин. На нём кивер, длинная шинель и патронная сумка – примерно так одевались солдаты 1812 года.

ВТОРОЙ ВОИН. Долго ли коротко поспешали наши дружины, но подошли к Белокаменке в самое нужное время. Чёрный Дракон уже под стены города расположился, его чёрные волки со всех сторон Белокаменку окружили, а чёрные вороны так затмили небо, что днём не было видно солнца, а ночью луны…

     Второй воин также подходит к печке, достаёт из сумки белый изразец и закрепляет его на лицевой стене Белокаменки.
     Тут же появляется третий воин. Судя по папахе с кокардой, вещмешку и шинели-скатке, это солдат Первой мировой войны. Из вещмешка он достаёт изразец, водружает его на печку.

ТРЕТИЙ ВОИН. Развернули дружины свои хоругви, флаги да знамёна – и пошли в бой на драконову орду. Жестоким был тот бой – три дня и три ночи он длился. Чёрные волки с оскаленными зубами волна за волной накатывали на богатырей, чёрные вороны поднимались ввысь – и камнем падали на их головы…

     В комнате возникает ещё один воин. Пилотка, гимнастёрка, галифе, сапоги – всё указывает на то, что это рядовой пехотинец времён Великой Отечественной.

ЧЕТВЁРТЫЙ ВОИН. Геройски сражались богатыри: направо мечом махнут – улица, налево – переулочек. Алый стриж тоже от них не отставал – молнией носится над самыми головами чёрных волков, сшибал на землю своими сильными крыльями чёрных воронов... Но Дракон не сдавался, он бросал в сражение всё новые и новые стаи… Трудно стало богатырям – утомились их кони, притупились их мечи…

     Четвёртый воин подошёл к печке, достал из кармана галифе изразец. Укрепил его на Белокаменке.
     Пока он этим занимался, в помещении появился ещё один воин. На нём бронежилет и разгрузка, кевларовый шлем и высокие берцы.

ПЯТЫЙ ВОИН. Но не зря те богатыри были одеты в волшебные кольчуги с оберегом на груди. Сомкнули они свои щиты, взяли новые мечи – и снова поскакали на недругов. Покромсали они чёрных волков своими булатными мечами, а потом достали луки да колчаны со стрелами. И худо стало чёрным воронам от тех стрел – все на землю попадали. А тех, которые прочь улететь пытались, Алый стриж догнал, своими клювом и своими когтями достал. А богатыри тем временем погнались за Чёрным Драконом, и скакали они до тех пор, пока не загнали чудище в его чёрное зловонное логово.

     Пятый воин достаёт из клапана разгрузки белоснежный изразец. Закрепляет его на печи.

ПЯТЫЙ ВОИН. А потом все наши богатыри вложили свои мечи в ножны и вернулись обратно – к Белокаменке.

     Пока Пятый воин произносит эти слова, в комнату тихо, чтобы не разбудить мальчика, входят другие бойцы. Один из них одет в стрелецкий кафтан, на другом треуголка времён Полтавской битвы, на следующем – флотский бушлат и бескозырка.
     А вот офицер позапрошлого века – не тот ли это драгун, что давным-давно жил в этой комнате? А кто этот, в синем мундире? Не из числа ли героев, в конце позапрошлого века освобождавших Балканы от турок?
     А теперь мы видим и вовсе причудливого гостя – на нём длинный халат, за плечом колчан со стрелами. Это он в составе лихих башкирских наездников в 1814 году брал Париж, это его покорённые французы уважительно называли «Северным амуром».
     Воина в халате сменяет черноусый горец в черкеске – наверняка это кавалерист легендарной Дикой дивизии, наводившей ужас на врага в годы Первой мировой.
     За кавказцем в комнату степенно входит бородач в ушанке и потёртом тулупе. Может быть, это ополченец Минина и Пожарского, а может, белорусский партизан.
     Воинов становится всё больше: тут и артиллерист времён Крымской кампании, и боцман с крейсера «Варяг», и перепоясанный пулемётными лентами боец-красногвардеец в будёновке, и молоденький срочник в выцветшей на солнце форме-афганке, и прапорщик-контрактник периода чеченских войн…
     Каждый из них молча подходит к печке, достаёт  изразец, прикрепляет его к Белокаменке. И – о, чудо! – печь начинает приобретать свой первозданный вид. Нет, она становится даже краше и лучше!
     Новые бойцы всё подходят и подходят, а остальные рассаживаются возле Белокаменки полукругом. Кто-то курит, кто-то перематывает портянки, кто-то беседует с соседом, кто-то наблюдает, как Катя, сидя на кровати сына, гладит одеяло и что-то негромко, одними губами, напевает спящему ребёнку.
     Спит Димка, глубоким сном спит – и ничего вокруг не замечает. И снятся Дмитрию Родионовичу замечательные сны.

                Занавес




   г. Челябинск                cherlak44@yandex.ru