Эпизод 42. Переформатированный объект

Эпизод 42. Переформатированный объект.
Операционная, залитая холодным светом, казалась храмом забытья, машины тихо жужжали, как механические молитвенники, готовые стереть всё, что когда-либо составляло Аркадия. Он лежал неподвижно, его тело зафиксировано в металлических креплениях, которые лишали его воли к сопротивлению, в воздухе витал запах стерильности и предстоящей судьбы. Машины работали без пауз и сомнений, их манипуляторы уже подключились в его мозг, он чувствовал это лишь как лёгкое жжение в глубине своего черепа, но гораздо более болезненным было осознание того, что происходит с ним. Все мысли, воспоминания, чувства — всё, что делало его тем, кем он был, готовилось к стиранию.
Когда операция началась, перед его глазами начали мелькать образы: Наталья, её глубокие глаза, её тепло и сочувствие. Вот она стоит рядом в комнате, где они планировали свой саботаж, вот яркие моменты близости, когда ей удавалось проникать сквозь стены его сознания. Она была для него чем-то большим, чем просто кто-то бизкий, она была его Интимной Музой, его спасением. Эти образы, казалось, становились всё более размытыми, как будто кто-то медленно выключал свет, воспоминания стирались, их заменяли пустые шаблоны, обрывки протоколов, машины методично вытесняли реальность, оставляя за собой чёрные дыры вместо памяти.
«Мы — просто части системы, — тихо шептала ему программа, словно пыталась убедить его в своей правоте, — ты — не человек, и никогда им не был».
Аркадий пытался противодействовать, цепляясь за остатки тех чувств, что оставались в его разуме. Он снова видел Наталью, но образ её становился всё более отдалённым, а лицо растворялось, как песок, уносимый ветром. Что она говорила ему? Он больше не помнил, голос её становился эхом, затухающим в бесконечной пустоте его сознания.
Процесс стирания воспоминаний шёл планомерно, машины, подключённые к его голове, считывали каждый бит информации, уничтожая всё, что казалось им ненужным или опасным для системы, их алгоритмы действовали быстро и безжалостно. Каждая мысль о Наталье, о восстании против системы, о его обретённой свободе — всё это исчезало, а вместо этого внедрялись новые данные, новые истории, которые должны были заменить его старые воспоминания.
«Ты — исполнитель, ты — часть системы, ты — функция», — повторял голос в его голове, пока образы его жизни исчезали один за другим.
Оливия — его жена, но что это значит? Он больше не помнил их жизни вместе, лишь пустую оболочку, в которой они когда-то существовали. Образы Оливии тоже начали стираться, сцены, в которых они делили обыденные моменты, обнимались в спальне, делились мыслями и мечтами, таяли в несуществование, и вскоре её лицо стало для него таким же чужим, как и всё остальное, он больше не помнил, кем она была для него — просто ещё один фрагмент, который система решила удалить.
Муза — его вдохновение, его искусственная страсть, которая поддерживала его на пути к цели — она тоже исчезала, теперь её образы казались набором кодов, строк, созданных для того, чтобы мотивировать его, но он понимал, что она была выдумана, и смысл её существования сейчас не имел значения. Взрывы творческого вдохновения, которые она ему давала, были лишь частью программы.
Самым болезненным было прощание с Натальей. Её лицо ещё оставалось в его памяти, но оно словно растворялось в пустоте, он пытался зацепиться за её образ, за её присутствие, но каждый раз его сознание отбрасывало эти мысли, стирая их безжалостно. Воспоминания о том, как они вместе планировали саботаж, как она учила его цепляться за человеческие качества, всё более расплывались и становились нереальными.
Последние моменты перед полным стиранием памяти были для Аркадия, возможно, самыми мучительными. Это была битва разума с машиной, битва его сознания против технологии, но правильнее было бы сказать — подобие битвы, ибо силы явно были не равными, он чувствовал, как что-то внутри него ломается и каждый фрагмент его нынешнего естества заменяется чем-то чуждым и явно искусственным, а голоса в его голове становились всё громче.
«Ты — не человек, ты — часть системы», — повторял голос программы снова и снова.
«Нет», — шептал Аркадий, но его голос слабел, как эхо в пустоте, сопротивление было бессмысленным, машины продолжали своё дело.
Через несколько часов операция была завершена. Его сознание было очищено, воспоминания стёрты, некоторые из которых были восстановлены на втором этапе перепрограммирования, эмоции приглушены. Он больше не помнил ни Наталью, ни своих чувств к ней, не помнил и того, что они когда-то были близки. Все мысли о восстании, о свободе, о его борьбе с системой были уничтожены, а вместо этого в его разуме осталась лишь пустая оболочка — чистый лист, готовый к новому программированию.
Его новые воспоминания были искусственными, тщательно прописанными Департаментом, в которых снова не было места для сомнений или эмоций, теперь он снова был идеальным исполнителем, готовым служить системе без вопросов и сопротивления.
Когда Аркадий вышел из операционной, его шаги были уверенными, ровными, он больше не чувствовал той тревоги, которая раньше сопровождала его, теперь он был свободен от чувств, боли и сомнений, его разум был чист, как машина, которую только что запустили.
Но где-то в глубине его сознания, в самых дальних уголках, что-то осталось, незначительные обрывки воспоминаний, которые машины не пытались полностью стереть, маленькие фрагменты, которые напоминали ему о том, что когда-то он чувствовал иначе. Эти фрагменты были настолько малы, что он не мог их осознавать, они были там, спрятанные в глубинах его сознания. Каждый день после операции он должен будет просыпаться с чистым разумом, готовым выполнять приказы системы, но в те моменты, когда он будет оставаться один, в его голове иногда будут возникать смутные образы: тёплые глаза Натальи, её нежный голос, её прикосновения. Эти образы будут всплывать на поверхность его сознания, как тени, но они будут слишком размытыми, чтобы их уловить. Он больше не должен будет иметь желания понять, чтобы это значило, и даже не пытаться, но эти тени не исчезли полностью, они остались там, как тихие напоминания о том, что когда-то, возможно, он был кем-то другим.