Отряд поручика Лермонтова. Гл. 10

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Кто этот русский? с саблею в руке,
В фуражке белой? страха он не знает!
Он между всех отличен вдалеке,
И казаков примером ободряет…

(из поэмы М.Ю.Лермонтова «Измаил Бей» - автор)


     Долги военные версты, а их отряд за три дня прошел около сотни. Только ночами, в самую темень, генерал Голофеев давал роздых людям и лошадям. Поили коней в горных речушках, задавали им ячменя, спали два-три часа в пожухлой уже траве, возле конских копыт. Едва заря прорезалась – все «на конь» - сухари и вяленину грызли в седлах, запивая водой из кожаных и медных баклаг. Днем делали тоже лишь один привал. Казаки, привычные к походам, словно кочевники: в седлах едят, отдыхают, даже и спят попеременно; лошадей же вымучивать до предела нельзя: к бою готовились. Пехотинцы - те привыкли дремать на ходу.
     В этот день в восточной стороне увидели косые столбы серого дыма. Что это – сигналы тревоги или пожары? Сотня Лермонтова отправилась на разведку. Наткнулись  на аул в несколько дворов. Сакли, видно, брошены в спешном порядке,  обжитые, а – ни людей, ни скота. Либо дымы в небе спугнули, либо лазутчики донесли весть о приближении русских.
     Генерал приказал делать большой привал, поскольку и люди, и лошади уже порядком устали.
Быстро обустроили лагерь на берегу ручья…
А поручик Лермонтов маялся от безделья. Стоянка затягивалась, и он решил развлечься. Сделав кое-какие приготовления, он предложил товарищам выйти за лагерь и поужинать «на природе». Это было небезопасно и запрещалось командованием, поскольку неприятель весьма охотно выслеживал неосторожно удалившихся от лагеря и либо убивал, либо увлекал в плен, поэтому некоторые офицеры сразу отказались. Пошли те, кто был дружен с поэтом, извечная компания: Лев Пушкин, князь Мещерский, князь Долгорукий, граф Пален, Пущин, Баумгартен, кто-то еще. Компания взяла с собою нескольких денщиков, которые несли запасы, и расположилась в ложбинке за холмом, укрывшим их от лагеря. Лермонтов, руководивший «пикником», заверил друзей, что, наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых, и указывал на своего казака из «головорезов», фигура коего виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении. С предосторожностями был разведен огонь, причем особенно незаметным его старались сделать со стороны лагеря.
Небольшая группа людей пила и ела, беседуя о происшествиях последних дней и возможности нападения со стороны горцев. По прошествии некоторого времени Лев Пушкин и Лермонтов уединились в сторонке от остальных. Они были дружны, но Пушкин был старше чином, и Лермонтов общался с ним на «вы», хотя Лев Сергеевич постоянно укорял его за это.
Уже была издана в Санкт-Петербурге, в типографии Ильи Глазунова и Ко повесть Лермонтова «Герой нашего времени», о которой литературный критик Виссарион Белинский отозвался весьма восторженно: «Слог повести — то блеск молнии, то удар меча, то рассыпающийся по бархату жемчуг! Основная идея так близка сердцу всякого, кто мыслит и чувствует, что всякий... увидит в ней исповедь собственного сердца», и Пушкину, только-только прочитавшему книгу, не терпелось поговорить о ней с автором.
- Верно ли я понял, что для вас, Мишель, Печорин и Максим Максимыч - вот две полярные точки, которыми определяется размах ваших духовных колебаний? - спросил Пушкин.
Лермонтов молчал некоторое время, что-то обдумывая…
- Что ж, mon cher, - наконец промолвил поэт, - постараюсь ответить, хотя, нет у меня настроя обсуждать с кем бы то ни было мною написанное. Быть может, потому что много личного вложил я в эти две фигуры, и говорить о них, все равно что исповедоваться… Но вам, Лев Сергеевич, не могу отказать. Вы знаете, по какой причине…
 - Знаю, вернее, догадываюсь… Онега и Печора, Онегин и Печорин, так? Буду весьма признателен вам, Мишель, коль не откажете в любезности!
- Не ведаю, насколько удалось мне показать суть обоих... Но для меня лично Печоринское начало - оно в какой-то досрочности душевной работы, преждевременности настроений, слишком ранней и нерадостной зрелости, в одиночестве - глубоком, безмерном, страдальческом; в тоске, в скуке, в неосуществимом стремлении отказаться от прошлого, но не иметь в грядущем никакого желания. А главное - в преобладании над обыденностью бытия одного мгновения, но - напряженного, свежего, обновляющего, искрометного. Удалось ли мне показать это?..
- Удалось, мой друг! Удалось! Именно таким я и увидел Печорина, - проникновенно сказал Лев Пушкин. - Если позволите, мое суждение о Максим Максимыче… Фигура сия скромна, простодушна; это незаметный кавказский штабс-капитан, сродни пушкинскому капитану Миронову. Максим Максимыч даже не оставляет по себе фамилии! Однако же «он воплощает красоту той смиренности, которая требует больше энергии, чем иной бунт». Это честный и бескорыстный служака, светлый в своей обыкновенности, на вид порой робкий, но такой ни перед чем не остановится, не растеряется, когда исполняет долг, ни от какой опасности не побежит, в битву пойдет буднично и бесстрашно. Вот на таких-то офицерах и держатся и армия наша и страна. Позвольте, Мишель, и о Печорине несколько слов… Сей неординарный, безусловно, субъект не мог не понимать, что в своем вечном споре с Богом он испытывает Его терпение и рискует жизнью. Береженого Бог бережет - это знает каждый. Однако ему, видите ли, хотелось знать больше: а бережет ли Бог того, кто не желает беречься? Он готов был принять все, что ему велено, - потому и жил мгновением. Мне вот так видится…
- Что ж, сказанное вами - это даже глубже, чем я хотел представить читателю! - сказал Лермонтов. - Только, вот что я думаю… От судьбы не уйдешь, говорят в народе. А раз не уйдешь - надо ли уходить?
Пушкин внимательно посмотрел на собеседника…
- Мишель, как же я понимаю вас! - сказал он. - Вашу тайную и сердечную грусть при каждодневном виде вражды и резни, ваше горячее желание с небом примириться и веровать добру. Если позволите, еще только один вопрос?
- Раз уж начал исповедоваться, так почему бы и нет! Задавайте.
- Вот весьма загадочные слова Печорина доктору Вернеру в последние мгновения перед дуэлью: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром, а второй… второй…» Что же второй?.. - осталось у вас недосказанным! Здесь Печорин вдруг прерывает свою речь словами: "Посмотрите, доктор, это, кажется, наши противники"… Вот здесь будто споткнулся я - непостижима оказалась для меня сия недосказанность. Прямо мистика какая-то!
- Нет никакой мистики, - тихо сказал Лермонтов, улыбнувшись краями губ. - Тот - второй, сидевший в Печорине, бессмертен… Он знал бессмертие раньше, чем наступила смерть!
- Эй, друзья, нам уже скучно без вас! - окликнул собеседников Пущин. - Не изволите ли присоединиться к честной компании?!
- Два слова, Мишель! - Лев Пушкин придержал поэта за локоть. - Я подумал, что и через сто лет ваш Печорин будет такой же загадкой для читателя, как и его родитель. То бишь, автор.
- Вот это уже нонсенс, дорогой мой Лев Сергеевич! - рассмеялся Лермонтов. - Через сто лет никто и не вспомнит ни автора, ни его детище.
- Вы так думаете? - Пушкин удивленно поднял брови. - И совершенно напрасно! Вы, вероятно, не знаете, что сказал о вашем таланте Белинский?  У молодого русского поэта «роскошный» и даже «дьявольский» талант, «в котором таится что-то великое». Вот, что он сказал! Но еще один вопрос… Мне, например, ясно вполне, что и Печорин и Максим Максимыч ваши - ипостась одного человека. Един в двух лицах... Не автор ли?
- Пойдемте к остальным! - видно было, что поэту стало неловко после слов Пушкина - Лермонтов явно сконфузился...
Друзья поднялись и подсели к «столу». В продолжение застолья оба сыпали остротами и комическими рассказами. Причем не обошлось без резких суждений или, скорее, осмеяния разных всем присутствующим известных лиц. Особенно, если в ударе был Лермонтов. От выходок его катались со смеху, забывая всякую осторожность. Лермонтов хорошо говорил «по-малороссийски» и умел неподражаемо рассказывать малоросские анекдоты.
- Ехал один хохол по непомерно широкой почтовой малороссийской дороге саженей в сто ширины, - рассказывал поэт очередной. - По обыкновению хохол принял горилки, закусив добрым шматком сала, да и заснул на своем возу глубоким сном. Волы его выбились из колеи и, наконец, осью зацепили за поверстный столб, отчего столб сильно накренился, а волы остановились. От толчка хохол вдруг проснулся, увидел кривой поверстный столб, плюнул и, слезая с своего воза, сказал: «Що за бисова тиснота, не можно и возом со столбом розмынутыся!»
Друзья хохотали не столько от смысла анекдота, сколько от артистизма, с которым Лермонтов рассказывал его. Будто вживую воспроизводил он обескураженное лицо хохла и его интонации.
- Ну, что, Сердюк, скажи мне, верно ли то, что я рассказал? - окликнул Лермонтов своего денщика-малоросса.
Сердюк, зная, что должны начаться над ним обыкновенные насмешки, сначала почтительно пробовал уговорить барина не начинать вновь ежедневных над ним испытаний.
- Та, мабуть, верно, ваше благородие! - отводя взгляд, молвил Сердюк. - Та вы й сами краще мэнэ знаетэ.
- Ну, что, Сердюк, не хочешь ли сказать нам, что ты больше всего любишь?
- Та нэ знаю я, ваше благородие, про шо это вы! Не помню я, ваше благородие!
- Скажи, Сердюк, ну, что тебе стоит признаться? - не унимался Лермонтов.
Сердюк, убедившись, что от барина своего никак не отделается, добродушно сделал признание: «Ну, що, ваше благородие, ну, пожалуй, мед, ваше благородие».
- Подожди, Сердюк! - и после этого признания Лермонтов от него не отставал. - Разве не сало? Ты же говорил мне, что сало!
- Та не, ваше благородие! Я говорил про мед!
Через пять минут словесной дуэли Сердюк, вконец растерянный, на очередной вопрос Лермонтова о том, чтобы Сердюк подумал хорошенько, не любит ли он что-нибудь другое на свете лучше меда, Сердюк невежливо повернулся спиной к компании, четко произнеся: «С отэтой минуты я мед терпеть не могу, ваше благородие!»
Под утро, когда засобирались возвращаться в лагерь, Лермонтов указал перстом на фигуру своего постового.
- А это ведь, господа, вовсе не казак! - сказал он, победоносно оглядывая товарищей по застолью. И, увидев удивленные взоры, обращенные на «постового», добавил: - Это не что иное, как поставленное Сердюком, им же наскоро сделанное чучело, прикрытое шапкою и старой буркой!
Тут дрогнуло не одно горячее сердце, ведь столь молчаливый, с позволения сказать, постовой не мог никоим образом, буде приблизились к ним чечены, предупредить об опасности.