Отряд поручика Лермонтова. Гл. 13

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

… На землю с бешеных коней
Кровавой грудою костей
Свалился ряд его друзей.
Как град посыпалась картеча;
Пальбу услышав издалеча,
Направя синие штыки,
Спешат ширванские полки.

(из поэмы М.Ю.Лермонтова «Измаил Бей» - автор)

В лагере русских трещали барабаны, играли горны, раздавались команды, горели костры, слышались голоса, движение, стук топоров, скрип колес.
Солдаты отдыхали, готовясь поутру завершить сражение. Все знали, что остатки войска имама в ауле окружены, что уйти им некуда и что завтра будет еще один свирепый, но последний бой. Солдаты ели приготовленный на кострах ужин, курили, многие спали прямо на сырой земле, раскинув на ней нарубленные ветки.
Аул еще смрадно дымился, кое-где огонь, тлевший в грудах пепла, прорезал тьму, но это были последние отблески пожара.
 Около одиннадцати ночи по лагерю разнеслось:
 - На молитву, шапки долой!
 Послышалось стройное пение «Тебя, бога, хвалим», и вскоре лагерь стих, забылись в тревожном сне его беспокойные обитатели, измотанные битвой, лишь дымно чадили, угасая, костры, да сторожевые казаки то исчезали, то появлялись в мерцающем мареве углей. 
 Со стороны мюридов изредка постреливали. На террасах возвышавшейся над аулом горы тоже горели костры, но вскоре погасли, и плотный мрак поглотил селение.
 - Странно, что под покровом ночи мюриды даже и не пытаются пробиться из окруженного аула, - тихо сказал поручик Лермонтов Косте Мамацеву, сидевшему рядом у костра. – Греются у костров, постреливают иногда… Логично бы было, пользуясь знанием местности, предпринять попытку уйти, верно, поручик?
  - А что им остается делать? — пожимая плечами, ухмыльнулся артиллерист. — Они в кольце и прекрасно это понимают. Утром бой, даст Бог, к полудню гололобые будут уничтожены. А прорваться… Ну, не знаю… Вероятно, они в силу своей фанатичности решили умереть и сразу попасть в свой джаннат, к райским гуриям, где Аллах одарит их наслаждениями для тела и души.
- Не-ет, Константин Христофорович, - Лермонтов поднялся и долго смотрел в сторону аула. – Что-то здесь не так! Отправлю-ка я своих охотников из мусульман в аул, к мюридам. Пусть посмотрят, что там деется!
Поручик Лермонтов ушел отдать приказание своим охотникам и, отправив разведку, вскоре воротился к костру. Зябко кутаясь в бурку, он протянул руки к огню.
- Знаешь, mon cher Константин, - тихо произнес Лермонтов, - иногда мне кажется, что главнейший противодеятель наших устремлений и наиболее чувствительный соперник русского солдата – это сама природа Кавказа, и она  всецело на стороне горцев. То, что нам приходится разрушать и преодолевать, для горцев служит защитой и прикрытием. В то самое время, как русский солдат большую часть своей боевой службы на Кавказе затрачивает на разработку дорог, на постройку укрепленных пунктов, на рубку леса и проведение просек, горец или выжидает, сберегая свои силы, или воюет из оврага, из-за куста, из-за уцелевшего пока дерева, наконец, с вершины этого дерева. Воюет, пока ему хочется или нравится, и в любой момент может бросить свою войну и отдыхать, чего не может себе позволить солдат.  Отдыхать до тех пор, пока не увидит за версту приближение войск, и уходить далее, если усмотрит, что сила велика и сопротивление бесполезно. Для наших дисциплинированных войск, действующих массой, в строю - это самый невыгодный вид войны. То снег сверху, то дождь и слякоть в долинах, то двадцатиградусный мороз на высоте, то жар и духота в оврагах и ущельях - все по очереди меняется… И ведь не столько погибло народу от сабель и пуль вражеских, сколько от холода и невзгод. Выбился человек из сил в походе или на рубке просеки – за ним ухаживать и заботиться некому. Ружье, сумку и сухари - долой, и выживай, как знаешь!
- Да уж, просек мы нарубили изрядно! – Мамацев пошевелил угли костра веткой и выкатил из золы несколько картофелин. – Угощайся, мой друг! Но что ж делать, ежели действия в сомкнутом строю здесь полностью исключаются?  Ведь поле битвы для нас, да и для любой европейской армии – это действительно поле в прямом смысле этого слова. Вся военная система европейских армий приспособлена к действу именно на поле боя и нигде более. И генерал Ермолов, надо отдать ему должное, нашел действенный ответ на действия чеченских партизан, начав планомерно вырубать леса. И теперь эти просеки шириной около 400 саженей, позволяют нашим отрядам, двигаясь по ее середине, находиться вне досягаемости прицельных выстрелов из леса. Бой же на открытой местности, в чем мы с тобою, друг мой, неоднократно имели возможность убедиться, дает неоспоримые преимущества русскому штыку. Таким образом, Мишель, мы побеждаем враждебную нам природу Кавказа, и массированная вырубка леса близка и понятна русскому солдату, который видит в вековых деревьях своего врага. Ты прав, пожалуй,  бук или чинара и спрятавшийся за нею горец составляют здесь некое враждебное единство. Не зря же о рубке леса в штабах пишут донесения, как о боевых действиях. А появление огромных открытых пространств, колоссальные костры, постоянный стук топоров и падающих деревьев, полагаю, оказывают на горцев сильнейшее деморализующее воздействие. И еще, мы с тобою стали свидетелями становления совершенно особого типа солдата – «кавказского». Не спорю, родил его Ермолов, но становление проходит в наши дни!
- А вот с этим уже не поспоришь, Константин Христофорович! – поддержал товарища Лермонтов. – Солдат-кавказец, воспитанный в бою, всегда делает правильную оценку каждому движению, каждому шагу своего противника. Он не дается в обман, выработав в себе убеждение, что недоверчивость к мирному чечену, осторожность с непокорным - лучшее средство избежать неожиданности и не платить за малейших промах собственной же головой. Наш солдат-партизан, сообразив характер Кавказской войны, усвоил себе манеру горца и часто поражает его добытым опытом, его же собственным оружием и в нравственном, и в буквальном отношении.
Поручик Лермонтов вытер платком испачканные о горелые бока картошки руки.
- Благодарю за угощение, mon cher! Но не пора ли прилечь и удалиться в царство Морфея? День нам завтра предстоит не из легких…
- Посижу еще, Мишель! – Мамацев подбросил сучьев в костер. – Зрелище языков пламени костра всегда успокаивает и настраивает меня на благодушный лад…

Ночь прошла спокойно. А перед рассветом возвратилась посланная Лермонтовым в удерживаемую мюридами часть селения разведка, и урядник Сурхо Бехоев из ингушей доложил поручику, что аул пуст, только в наглухо заблокированной башне укрываются несколько мюридов…
- Ка-ак это, аул пуст?! – вскричал генерал Голофеев, когда поручик Лермонтов доложил ему данные разведки. – Этого не может быть!
Но  когда рассвело, и пехота двинула вперед свои дозоры, выяснилось, что в ауле, на гряде и окружающих аул террасах нет ни одного мюрида.
Взбешенный генерал послал вдогонку казачью сотню и драгунский дивизион. Но было поздно. Мюриды исчезли.
Оказалось, что ночью на участке, который охраняли посты горской милиции, было замечено какое-то движение, но часовые приняли колонну за казачьи сотни и беспрепятственно пропустили… Сговор милиции с мюридами был налицо, но… не пойман – не вор! И Голофеев вынужден был смириться с сим фактом, ибо факты, как известно, вещь весьма упрямая.
Оставались еще горцы, блокированные в сторожевой башне, и генерал Голофеев приказал артиллеристам расстрелять башню из орудий.

Артиллеристы выкатили три орудия на прямую наводку и с расстояния в сто саженей открыли огонь по башне. Снаряды отваливали от стен куски камня и ссохшейся глины, белесая каменная пыль поднималась и опадала, засыпая подножие башни.
 - Эти башни строились навечно! – с досадой произнес поручик Евреинов, глядя, как крошится камень под ударами тяжелых ядер, не причинявших, впрочем, сколько-нибудь значимого урона самому строению. – Можно извести здесь весь боезапас, кроша камень, но башня все едино устоит!
Картечь щелкала по бойницам, откуда метко стреляли мюриды, не давая солдатам приблизиться к башне, но под ее стенами уже скопилось человек тридцать удальцов.
- Давай минный заряд! — кричал поручик-минер. — Сейчас закладку сделаем - мало не покажется!
Пробежали саперы с двумя жестяными цилиндрами, набитыми черным порохом и ртутью.
- Подкапывай глубже, братцы! – горячился минер. - Боком ставьте, ну! Вот так!  Давай вторую сюда. Ставь на попа!  Как первая рванет — вторая сама собой взорвется, и удар вверх пойдет.
    Саперы, не обращая внимания на пальбу и крики, осторожно и деловито копошились у стены башни, готовя заряды.
В полутемной башне, освещенной лишь заглядывавшими через бойницы и узкое оконце лучами солнца, оставалось в живых восемь мюридов. Четверо погибли от картечи, еще двое были тяжело ранены.
- Весь аул в руках неверных, наиб! - тихо сказал, глянув в бойницу, кто-то из мюридов.
- Наши грехи велики, и Аллах не дал нам победы! — прошептал Ахметхан.
- Урусы везде, наиб! Их солдаты долбят землю и камни под башней. Они взорвут ее. Мы здесь заперты, как в мышеловке!
- Придется нам умереть, братья, во славу Аллаха! Умереть за веру, за газават – это славная смерть! Мы ведь не просто воины теперь, мы — шихи! Умрем же с честью! Стреляйте все, не жалея себя!
Ахметхан засучил рукава черкески, расстегнул бешмет и, взяв в каждую руку по заряженному пистолету, крикнул:
   - Аллах да поможет храбрым! Ля илльляхи иль алла! — и шагнул к бойнице.
    Едва голова Ахметхана показалась в бойнице, один из застрельщиков сотни поручика Лермонтова – казак Хрущ плавно нажал на спуск своего штуцера, и тяжелая пуля отбросила тело наиба к противоположной стене башни. 
    В тот же миг страшной силы взрыв, казалось, подбросил башню вверх…
    Когда рассеялась взбитая взрывом пыль, на том месте, где мгновения назад стояла высокая сторожевая башня, дымилась лишь груда битых камней, похоронившая под собою всех находившихся внутри мюридов.