Нарисуй мне жизнь

Художник открыл глаза, чтобы встретиться с заполнившей комнату мглой. Тьма отвоевала у вчерашнего серого дня каждый кусочек пространства, безжалостно изгнав даже самые робкие, едва заметные отсветы. Чернота с комфортом расположилась в массивном кресле за письменным столом, прекрасно зная, что её не удастся прогнать, даже включив все светильники в комнате. Ведь она появилась не из полуоткрытого окна, а из глубины сознания теряющего зрение человека, которое по какой-то причине решило отключить работу глаз.

 «Ты думаешь, что я вот так и сдамся без боя? – спросил художник у пустоты. – Предупреждаю: я буду бороться, я ведь ещё могу видеть мыслями и образами!». Мгла ничего не ответила, но, судя по едва заметному движению воздуха, перегруппировалась, готовясь к схватке. Мужчина принял этот молчаливый вызов и расправил плечи, сбросив с них горькую тяжесть отчаяния. Широко раскрыв незрячие глаза, он всмотрелся в наполненное яркими красками пространство воображения, выбирая оружие для битвы. Через мгновение приятная тяжесть клинка легла на его ладонь, и воитель нанёс первый удар, кромсая тьму. Чёрная субстанция только слегка поёжилась, выбросив щупальца, описывающие концентрические круги у ног противника. Всмотревшись в контуры кинжала, зажатого в ладони, мужчина понял, что совершил ошибку. «Ты же никогда не был амбициозным, Фёдоров. Кем, скажи на милость, ты себя вообразил? Индийским махараджей, что ли? Надо же, сотворил себе для боя ритуальный нож, камнями изукрашенный! Смех, да и только… Что является настоящим оружием для художника? Правильно, шпатель!» -   с этими словами он выхватил из пространства лопатку-мастихин с изогнутой ручкой, которой и стал соскребать темноту, словно ещё не успевшую засохнуть краску, с полотна нового дня.

Тьма стала рассеиваться, и из её стремительно мелеющей глубины выступили очертания предметов и ярко освещённая дверь ванной комнаты, где свет продолжал гореть всю ночь. Улыбнувшись, художник поздоровался с новым подаренным жизнью днём, бережно отложив в сторону оплавившийся в ходе битвы металлический шпатель. А затем долго стоял под душем, смывая тёплой водой нервную дрожь и страх перед надвигающейся слепотой. По крайней мере, этот день он у судьбы выиграл!

Открыв тяжёлую дверь старинного, доставшегося по наследству гардероба, он стал на ощупь выбирать костюм для сегодняшнего, обещавшего стать увлекательным дня. Глаза цвета уже не различали, но он отличал одежду по фактуре ткани. Чувствительность пальцев возрастала с каждым днём, удивляя его самого. Наверное, организм мобилизовался, готовясь к неизбежным переменам. Скорее всего, на смену книгам с укрупнённым шрифтом для слабовидящих людей скоро придут другие, написанные шрифтом Брайля. «Говорящие книги» на CD-дисках художник не выносил, голоса дикторов его почему-то раздражали. Вероятно, они не соответствовали его представлению о том, каким должен быть голос подлинной литературы, или же вносили диссонанс в музыку жизни. А вот её теряющий зрение живописец слушать любил, особенно нотки со звуком радости…

За окном кто-то пригоршнями рассыпал серебристые монетки, звон которых плыл лёгким ручейком над опавшей осенней листвой. Художник различил смутные очертания птичьих тел, устроившихся на ветках растущей у дома черёмухи. По звуку голосов он определил, что певцами были скворцы, старательно выводившие звонкие рулады. Он живо представил их вибрирующие горлышки с бахромой коротких перьев, и россыпи светлых пятнышек-жемчужин на чуть отливающих зеленью строгих тёмных нарядах. Птицы не просто готовились к долгому перелёту, набираясь у родной земли сил перед дальней дорогой.  Скворцы принесли миру весть о том, что новый день будет добрым, и художник безоговорочно поверил им. Стремясь сохранить наполнившее душу радостное чувство, он начал рисовать кистью своего воображения разрумянившиеся от мороза детские лица. Яркие щёки ребят многократно отражались в зеркалах фойе, а детские голоса, так похожие на щебетанье птиц, поднимались к потолку кинотеатра, исчезая в зелёных дебрях зимнего сада…

Высокий парень-подросток, одетый в длинную женскую юбку, подол которой он небрежно заткнул за пояс спортивных брюк, бочком выбрался из двери зрительного зала и побежал навстречу художнику, стоящему у нарядной новогодней ёлки в центре фойе. Ловко притормозив одним из серых, подшитых кожей валенок на полированном граните пола, он остановился прямо перед оформителем.
 
- Сергей Романович, можно я сегодня к вам после утренников зайду? Нам ещё два представления перед сеансами откатать надо. Вы никуда не уйдёте?
- Нет, Даня, я здесь, в «Родине», до самого вечера буду. Работы много. У тебя всё в порядке?
- Да с "предком" у меня разногласия, ваш совет нужен.
- Заходи в любое время, ты же знаешь, что я всегда рад тебя видеть.
- А Саша к вам сегодня придёт?
- Саша только к вечеру появиться должна. А ты у нас в кого сегодня перевоплотился?
Блеснув глазами цвета спелой черешни, паренёк поправил повязанный на голове цветастый платок и, подбоченившись, ответил: «Мачехину дочку, как ту, что в «Морозко».
- Марфушеньку -душеньку?
- Нет, свой образ леплю. Вы же сами знаете, что настоящий артист никого не копирует. У нас представление по мотивам русских народных сказок, а я их в детстве много прочёл, есть от чего оттолкнуться!
- А сценарий кто написал?
- Обе Валерии Николаевны с участием нашего актива, тут совместная работа была. Ну ладно, Сергей Романович, пойду я обратно в зал на прогон, нам с ребятами ещё порепетировать надо.
- Удачи, Даня!

Проводив глазами исчезающую за тяжёлой портьерой спину Данилы, художник пересёк сверкающее огнями фойе и оказался у лестницы, ведущей на второй этаж, где располагались зимний сад и любимый зрителями буфет. Здесь, в укромной нише у аварийного выхода, обосновался мозговой центр и душа детского кинотеатра - методический кабинет, у двери которого Сергей заметил колоритную фигуру киномеханика Паши Блинкова. Утопив дверную ручку в завитках непокорных рыжих кудрей, механик старался не то подсмотреть в глазок, не то подслушать что-то из происходившего за толстым слоем дерматиновой обивки.

«Шпионите, Павел?» – поинтересовался у наблюдателя художник. Застигнутый врасплох, Блинков без стука распахнул дверь кабинета и бросил в его пространство ехидную реплику: «Ну что, Бабочки, стали дикторшами?». «Бабочками» с лёгкой руки рыжеволосого сплетника в кинотеатре величали методиста и педагога-организатора. Несмотря на полученное прозвище, Бабочки работу свою любили и относились к ней серьёзно, за что начальство их отличало. А ассоциацию с порханием красивых крылышек порождало исходившее от девушек очарование молодости, сопротивляться которому не мог никто из окружающих, включая и самого художника. По курьёзному стечению обстоятельств обеих девиц звали Валериями, а чтобы окончательно запутать окружающих, судьба наградила их одинаковым отчеством – Николаевна. На этом сходство и заканчивалось: креативные сотрудницы были совсем друг на друга не похожи ни внешне, ни по характеру, что, впрочем, не мешало им дружить. У одной из Валерий были каштановые волосы, синие глаза и внешность благородной девицы из Смольного института. Ко всем этим замечательным чертам прилагались добрый нрав и сдержанность. За ангельским же личиком и светлыми локонами её полной тёзки скрывался бесёнок, который то и дело отплясывал лихие танцы на зелёном поле переменчивых глаз своенравной девушки.

- Ты почему тут околачиваешься, а, Блинков? Ты же в аппаратной быть должен!  У нас предсеансовая работа через десять минут начнётся. Иди и готовь части из «Морозко» к показу. Если перепутаешь что-нибудь – пеняй на себя!  Завтра в кинотеатре собрание будет, на которое Излуцкий прийти должен. Всё про тебя начальству расскажем! – не осталась в долгу Лера Светленькая. Строгая отповедь разгневанной Бабочки заставила любопытного механика незамедлительно ретироваться.
- Заходи, Серёжа, - пригласила художника Лера Тёмненькая, вытирая выступившие от смеха слёзы.
- Добрый день, девушки! Вы что же, действительно на телевидении счастье пытали? – поинтересовался гость.
- Вчера ходили на кастинг, но без особого успеха. Со мной пообещали связаться в будущем, это у них такая вежливая форма отказа. А вот Лере сказали, что когда начальство компании примет решение создать аналог передачи «Спокойной ночи, малыши», то они её сразу же пригласят из-за убаюкивающего голоса, представляешь? И даже телефон оставить попросили, – поделилась новостью Лера Тёмненькая.
- Будем ждать появления новой звезды на телевизионном небосклоне! – художник склонил голову в шутливом поклоне.
- Ну и чем ты от Блинкова отличаешься, Фёдоров? – с ехидством в голосе отпарировала Лера Светленькая. – Вместо того, чтобы нам помочь и Деда Мороза сыграть, слоняешься без дела по кинотеатру. Могли ведь и договор через бухгалтерию провести, денег бы заработал. А так нам пришлось два дня на телефоне провисеть, чтобы Локтионова из драмтеатра пригласить, который теперь из буфета не вылезает.
- А Незнайку вам сыграть не надо? – поинтересовался художник. Углядев на шкафу, в котором хранился реквизит, широкополую голубую шляпу сказочного героя с бахромой светлой чёлки, он ловко надел её на голову и прошёлся по кабинету, отбивая чечётку, словно заправский танцор. Шляпа, устроившись на его тёмных волосах, словно по волшебству трансформировалась в мексиканское сомбреро, сходство многократно усиливалось тщательно подстриженной бородкой молодого мужчины.
- Репетируете? – с этим вопросом на пороге кабинета появился субъект с испитым лицом провинциального актёра-неудачника, одетый в куртку-аляску, из-под которой торчали худощавые ноги в вытянутых на коленях спортивных трико, заправленных в красные театральные сапоги.
- Нет, вас из буфета поджидаем, - осадила его Лера Светленькая. А затем скомандовала, поднимаясь со стула: «Всё, время вышло! Быстренько костюм надеваем – и за работу!». Через пять минут из зрительного зала уже донеслась реплика Деда Мороза: «Здравствуйте, ребята! Долго же я до вас добирался! Подскажите, где это я? В Казани? Ах, в Рязани!». Вовлечённая в новогоднее представление детвора вторила артисту звонкими голосами.  «Всё-таки молодцы девчонки, горят на работе», - подумал художник, возвращаясь к себе в мастерскую.

В результате причудливой планировки здания творческая резиденция оформителя получила место прямо напротив туалета. Несмотря на малоприятное соседство и отсутствие окон, комната была просторной и светлой благодаря тщательно продуманному освещению, а зеркальная стена оптически увеличивала пространство. С афиш, выпущенных Госфильмофондом СССР, улыбались звёзды ушедшей эпохи, а на мольбертах стояло несколько незавершённых работ художника. «Заканчивай, Фёдоров, дурака валять. Разберись со своей личной жизнью, прекращай жить в подвешенном состоянии: это тебя до добра не доведёт», - с этими мыслями художник засучил рукава и принялся заполнять заранее нарисованные контуры афиши к новой комедии «Самая обаятельная и привлекательная» на полотне, лежащем на выложенном плиткой полу. Когда милое, немного растерянное лицо Ирины Муравьевой вынырнуло из белизны загрунтованного холста, в дверь постучали. Вместе с запахом хвои и радостным оживлением детского праздника в мастерскую вошёл сияющий Данила.
- Отстрелялись, Сергей Романович, на сегодня с «ёлками» покончено!
- Как всё прошло, Даня? Дед Мороз-то не подвёл?
- Не, чувак - профессионал, меру знает. Ну, конечно, принял немного «на грудь» перед началом. С собой, наверное, что-то крепкое принёс, да в буфете бутербродами закусил. У него новогодний «чёс» сейчас, ему допинг нужен.
- Слушаю я тебя и диву даюсь, как складно и по-взрослому ты мысли свои выражать умеешь…
- Спасибо, Сергей Романович. Если честно, то мне, правда, нравится с людьми разговаривать. Я в политику пойти хочу.
- Тогда, Данила, тебе надо книги по истории и праву читать, тут только одной школой марксизма-ленинизма не обойдёшься. В стране подули ветры перестройки, думаю, что они в будущем большие перемены надуть могут.
- Вот-вот, Сергей Романович, волна надвигается, и надо её не просто оседлать, но и на гребне удержаться! А батя  мне всё про армию талдычит, хочет, чтобы и я, как он, военным был. Дело уже до того дошло, что он всех дома по «струнке» строит. Гитару мою чуть на помойку не выбросил, я её еле спрятать успел…
- Так приноси её сюда, Даня.  Будешь играть, когда захочешь. Ключи от мастерской я у Варвары в подсобке оставляю, место схрона тебе покажу. Список литературы для чтения тоже набросаем, надо только подумать немного. Лучше, наверное, с лекций Василия Ключевского по русской истории начать, я с Сашей посоветуюсь.
- А Саша скоро прийти должна?
- Жду её с минуты на минуту.
- Ладно, Сергей Романович, пойду я. Вам ведь ещё афишу закончить надо. Муравьева-то у вас, как живая получается!
- Она актриса замечательная, вот и выходит хорошо. Просто надо любить того, кого рисуешь…

Саша появилась как всегда, неожиданно. Совсем как в тот, самый первый раз, когда силуэт тоненькой девушки, мокрой и счастливой, внезапно возник перед художником из пелены дождя. Капли унизали жемчужинками светлые волосы незнакомки и, свесив ножки, уютно устроились на тёмных копьях ресниц. А она и не собиралась их прогонять, улыбаясь хмурому, серому дню, который стал светлеть и прихорашиваться, словно застыдившись своей неприглядности. Так, с улыбкой, она и вошла в жизнь художника, изгнав воспоминания о тех других, которые когда-то были здесь до неё.

Взяв женщину за плечи, художник развернул её перед зеркалом, залив потоками света бесконечно милое лицо возлюбленной.  И, словно священнодействуя, начал таинство превращения скромной учительницы истории в Венеру Боттичелли, бережно освобождая хрупкое тело от оков одежды, словно отделяя жемчужину от мантии моллюска, чтобы явить миру совершенство её перламутровой плоти. Последней была сброшена на пол меховая шапочка, разлив по обнажённым плечам Венеры лёгкие струйки светлых волос. Завершив превращение, художник нарисовал в воздухе раковину, в которую сначала поместил любимую, а затем вошёл в неё сам, чтобы слиться с сотворённой им богиней в неистовом полёте…

- Саша, милая, ты так мне нужна, - говорил Сергей, одевая возлюбленную и возвращая ей тем самым статус земной женщины. -  Я не живу без тебя, а просто растягиваю время до твоего прихода. Писать совсем перестал, за месяц ни одной работы не закончил. Давай всё бросим и уедем, куда ты захочешь. Нуждаться ни в чём не будем, картины мои хорошо продаются, я вдыхаю жизнь в то, что пишу, мне какая-то сила дана. Да ты ведь сама всё знаешь…
- Не торопи меня, Серёжа, прошу тебя. Сколько раз я собиралась мужу о нас рассказать, да духу не хватает: он какой-то потерянный, словно не в себе. Это ведь всё равно, что раненого добить. За тебя я спокойна, ты – сильный.
- Что мне надо сделать, чтобы ты от него ушла? Потерять руку или ногу? Ослепнуть? Слепого меня любить будешь, дорогая? Ведь тогда мне без тебя точно не выжить!
- Господь с тобой, Серёжа, я и не знала, что ты такие вещи говорить можешь. Мне с тобой страшно становится.
- Если страшно, то уходи, насильно удерживать не буду. Как-нибудь разберусь со своей жизнью, так больше продолжаться не может.

Саша ушла, а горькие, будто полынь, слова продолжали висеть в воздухе. Художник рванул ворот рубашки и вышел из мастерской. За приоткрытой дверью подсобки возилась, гремя вёдрами, уборщица Варвара, костеря зрителей за учинённый в туалете беспорядок. «Как-то у нас здесь и в самом деле неприглядно очень, - подумал Сергей. – У меня хоть мастерская с зеркалами и афишами есть, а у Варвары что? Вёдра, швабры да тряпки. Несправедливо это». Принеся из студии шпатель, он стал счищать со стен побелку, подготавливая их к грунтовке. На следующий день в кинотеатре у входа в мужской и женский туалеты появились Влюблённый и Мадемуазель.

Продолжение см.http://proza.ru/2024/11/09/480