Кома или побег из осени

               

              ***1
 
     Ему казалось, что осень длится вечно. Между событиями, периодически проступающими в памяти и этой осенью, была какая-то необъяснимая граница, подобная высокому забору с колючей проволокой, вокруг строго охраняемой территории. Теперь внутри периметра, всегда была осень и только осень, неизменная данность, не вызывавшая ни сомнений, ни удивления. Осень была тиха и бесконечна как вселенная. Мерный стук настенных часов и незаметное глазу движение стрелок по кругу ничего не меняли. Вдох-выдох… Невидимые меха непрерывно работали, где-то совсем рядом и в то же время за пределами отчётливого восприятия.
 
   Бесконечное dеjа vu  постоянно напоминало о себе, проступая подобно жирному пятну, которое безрезультатно пытаешься оттереть влажной салфеткой.  Пепельница всегда была полна окурков, чайник остывший,  на дне раковины грязная тарелка.

   - Странно, кажется я уже мыл посуду, -  вяло размышлял Груша.

   Его сознание подобно ребёнку, стоящему на цыпочках, пыталось дотянуться до подоконника и выглянуть за пределы ограниченного восприятия. Потом всё стихало. Внутренний непоседа, предприняв несколько безуспешных попыток разобраться в текущей ситуации,  исчезал,  уступая место,  обычному для поздней осени сонному умиротворению.

   Мелкие слезинки бесконечно моросящего дождя оседали на стекле и  сплывшись в более крупные капли и отяжелев, стремительно змеились  вниз, отчего пейзаж за окном приобретал вид полотна написанного импрессионистом. Изломанные линии стволов и ветвей деревьев на сером фоне причудливо сочетались с щедрыми и беспорядочными мазками ярко жёлтого. Тэк-Тэк-Тэк, выстукивали капли по металлическому отливу. Фухх-хс, выдували невидимые меха.

   Взгляд Груши обратился на цветок декабриста, стоящий на подоконнике. Он наклонился к нему, втянул ноздрями воздух. Пахло землёй, плесенью и ещё чем-то сильно напоминавшим запах дешёвого пластика. Потрогал листья. Они были упругими и кожистыми на ощупь.

   -  Хм… Листья, как листья. И всё-таки, что-то здесь не так,  – Груша ещё раз ощупал глазами комнату будто бы ища какую-то подсказку.

     Он не увидел ничего нового и именно эта статичность, вызывала тревогу. Картины, книги и старые фото на своих местах. Здесь всё и всегда было на своих местах, ничего не менялось. На спинке кресла всегда висела мятая футболка, которую давно следовало отправить в стирку, очки со сломанной дужкой на пыльном журнальном столике, носок, давно потерявший свою пару, забился  в угол подобно испуганной крысе.  Вдох-выдох…

     Деревянные ступени ответили сухими скрипами напоминающими отдалённые голоса. Груша спустился на первый этаж, что бы заварить себе кофе. Кофе всегда помогало сосредоточиться и найти верное решение, а его запас всегда внушал Груше уверенность в завтрашнем дне.
 - Всегда? Уверенность? – Груша будто бы пробовал слова на вкус.
 Уверенность была. Стопроцентная уверенность в том, что завтра будет опять сегодня. Можно сказать, что завтра, вообще никогда не существовало, теперь это было очевидно. Всегда было только сегодня.

     Отсутствие перспективы в виде туманного завтра вызвало очередной приступ у беспокойного непоседы и тот, опять, предпринял попытку расширить границы познания, протянув ниточку в другие измерения, например, во вчера.

– Вчера, а что было вчера? Да-да, именно вчера? – на мгновенье показалось, что здесь,  «в этом самом вчера» кроется разгадка,  и если правильно ухватится и аккуратненько потянуть, то можно окончательно стащить одеяло с однообразной бесконечности. Единственная проблема состояла в том, что края у бесконечности отсутствовали.

       На плите засвистел или скорее запикал чайник. Фухх-фсии-ти-ти-ти..

               
           ***2

       - Сколько же времени я тут?- ответ выскальзывал, подобно одинокому маслёнку на тарелке, удачно уклоняющемуся от надоедливой вилки.

        Бесконечность и миг растворились друг в друге и стали неотличимы. Груша когда-то читал о том, что время, масса и ещё чего там, существуют только в рамках нашей галактики или вселенной.  Так ли это было на самом деле или это была только гипотеза, он не знал наверняка, где он вычитал это, уже не помнил, впрочем, это было не важно, поскольку он всё равно не понимал научных тонкостей. Размышления на эту тему периодически посещали его и были так же бесполезны, как  весьма условные вчера или завтра, как телевизор, давно покрывшийся толстым слоем пыли. Сейчас он не смог бы сказать, когда включал его в последний раз. Да и зачем? Всё что он мог там увидеть, это то, чего он видеть не хочет. Наглая ложь накаченных губ и бицепсов, бесконечная реклама абсолютно бесполезных вещей, фаст-фуд из омерзительных кухонь и насилие, насилие, насилие в самых отвратительных проявлениях. Он прекрасно знал, что кровожадные чудовища, живущие по ту сторону экрана, питаются человеческими слабостями и пороками, а трусость и жадность их излюбленные деликатесы.

   – Тупые и подлые токсичные твари, дрессированные попугаи-людоеды, лубочные скоморохи, торгующие светлым образом Христа, вампиры...- промелькнуло в голове бегущей строкой и погасло, оставив за собой тошнотный смердящий шлейф. Груша сделал глоток давно остывшего кофе, который неожиданно больно обжёг горло, вызвав приступ жажды. Странный напиток пах антисептиком.

   – Вчера я, кажется, был на работе, позавчера тоже, - почему же я не помню деталей? Наверное, потому что всё было как обычно, как неделю, год, десять лет назад? Дни слиплись вязким комом,  который внезапно вспух и ожил в сознании Груши. Из кома вылепилось бледное и измождённое старушечье лицо, а потом и костлявое тело. Тело лежало на кровати и было прикрыто пододеяльником. Монитор пикал на прикроватной полке. Дозатор, подключенный к вене, подмигивал ядовито зелёной шкалой. На куске пластыря, прилепленном к дозатору, шариковой ручкой было неровно выведено - «адреналин».  «Ожившая» старуха начала вертеть головой, ища глазами кого-то.  Она была слепа, но оба её белесых глаза, поражённых катарактой, пристально смотрели на Грушу, будто бы чётко различив его.

   - Доктор, доктор, это вы? Я долго Вас ждала, - проскрипела старуха едва приоткрывая беззубый рот, - Почему Вы так долго шли ко мне, а теперь молчите? Не желаете со мной разговаривать? Мой покойный муж тоже был доктором, он всегда со мной разговаривал. Вы что-то скрываете от меня? Что там в моих анализах? Стало хуже? Чего мне ждать? Я буду жить? – ожившая старушенция, дождавшись долгожданного общения, незамедлительно перешла в атаку.

  Она лежала в палате одна.  За оком был яркий солнечный день и ветви рябины с ещё зелёными ягодами, раскачивались от дуновений знойного ветра.
 
     Пациентка Курганкина, да-да,  именно такая у неё была фамилия, сейчас Груша её вспомнил, попала в реанимацию с двухсторонней пневмонией за несколько дней до своего столетнего юбилея. Восьмидесяти, даже девяностолетние давно уже никого не удивляли, процент возрастных пациентов рос год от года, но столетняя пациентка, да ещё в своём уме, была, всё же,  явлением экстраординарным.  Скорая  помощь доставила её  из дома. Уже много  лет она была прикована к постели, так что пневмония, была вполне ожидаема.  Однако, поскольку проявления хронической сердечной недостаточности имели, зачастую,  схожий вид на рентгенограмме, так  что требовались уточнения и дополнительные исследования.

   Доктор Грушников всегда относился к работе серьёзно и вдумчиво, этого требовала профессиональная этика и строгий внутренний цензор. В большинстве случаев он знал, что следует делать. Опыт, накопленный годами, всегда был под рукой. К тому же, возникающие вопросы, всегда можно было обсудить с коллегами или воспользоваться помощью сети. Однако, его проблема была в другом, в отсутствии веры в то, что он делает. Бездонная чёрная воронка неверия, постоянно увеличивающаяся в размерах, теперь зияла в том месте, где некогда, громоздил до небес башни амбициозных планов, замок "лучшего завтра", воздвигнутый талантливым архитектором надежд, вчерашним выпускником престижного университета.

    Возможности современной медицины велики, но всё же есть предел и где этот предел никто знает, пока не уткнётся лбом в неразрешимую, в принципе, задачу или этическую проблему.  Никаких официальных инструкций и удобных ответов зачастую просто не существует.

  - Ну, что же вы молчите, доктор? - не унималась старуха.

  - Успокойтесь, мы уже делаем всё необходимое.  С учётом результатов контрольных исследований, лечение будет скорректировано.  Грушников отчеканил шаблонные фразы громким голосом, каким обычно говорят с капризными детьми. Ему хотелось поскорее закончить этот разговор и выйти из палаты, он понял, что устал... устал давно и неизлечимо.

    - Извините, мне нужно идти, меня ждут другие пациенты, - соврал он, - понимая что скупой милостыней фальшивых утешений здесь не откупиться. Никаких неотложных дел у него в данный момент не было, это было обычное, безобразно нудное воскресное дежурство, тем не менее  общение с надоедливой пациенткой было наказанием, медленной пыткой, очередной каплей, которая раз за разом, падая на выбритое темя неизбежно ведёт к безумию.

    - Нет, нет! Постойте, поговорите со мной, - пыталась задержать его прилипчивая пациентка, но он уже выходил из палаты, рефлекторно втягивая голову в плечи. Ещё какое-то время, её скрипучий голос преследовал его в коридоре, потом всё стихло...

     Он опять сидел дома, в кресле, с кружкой вечно холодного кофе.

     Когда же он перестал верить в свой священный долг и почётную обязанность? Ответа на этот вопрос у него не было. Неверие произросло в нём как-то исподволь, незаметно для него самого.  Мучительное угасание тел, изувеченных неизлечимыми болезнями, осознание бессилия перед этим угасанием, стало неотъемлемой частью его повседневности, каплями подающими на мозг, ненадёжно спрятанный в тайник черепа. Капля за каплей, часы, дни, месяцы, годы...

   Старость как зима, неизбежна, непоправима, холодна и жестока.  Никакие новые знания и передовые достижения изменить этого не могут. В лучшем случае, они могут только облегчить или отсрочить. Облегчение было благом неоспоримым, а вот отсрочка, продление мучений, виделась ему теперь благом сомнительным, а ряде случаев, вызывало ощущение причастности к какому-то, если не преступленью, то к делу весьма бесполезному и даже неблаговидному. Возможно, что со стороны это выглядело какой-то иначе. Ведь где-то снимают сериалы, так мало похожие на то, с чем приходится ежедневно сталкивался.
               
          *** 3

        Наверное, он опять задремал и теперь неожиданно резко проснулся, вздрогнув всем телом. Упавшая кружка разбилась от удара об пол и её осколки бойко разлетелись по тёмной плитке, кофейная лужа медленно растекалась. Груша наклонился, пытаясь дотянуться до самых крупных осколков.  Вдох-выдох. ффух-фсси… Продолжали работать невидимые меха. Слабое эхо подхватывало неразборчивые далёкие голоса и множило их, разбивая о стены осенней тюрьмы.

          ***4

      Груша набрал номер жены.
 – Ну, возьми же трубку, пожалуйста! Ты должна, должна! -  взмолился он, заклиная трубку.
    Этот звонок, подобно нити Ариадны, должен был помочь ему, выбраться ,наконец, из бесконечно запутанного осеннего лабиринта.
 
      Утром, уходя на работу, жена с ним не разговаривала, делая вид, что не замечает его вовсе. Что ж, такое случалось и раньше. Робинзон и Пятница, так Груша называл себя и супругу, жили на одном острове, с грустью наблюдая за отливом жизни. Кипучие волны прилива с водоворотами событий и лиц давно отхлынули, обнажив обломки прежних обид, камни недосказанностей, липкие водоросли старения и болезней.

    - Скорее всего, дело было… - В чём? В чём же было дело? – бесконечно осенний вопрос подобно листку, оторвавшемуся от ветки, какое-то время кружился среди прочих мыслей, перед тем как окончательно и неподвижно распластаться на сером и холодном асфальте одиночества.
 
  Гудков в трубке не было. Пустота по ту сторону трубки  внимательно  прислушивалась к человеку и дышала.  Вдох-выдох…,  ффух-фсси…

   Груша запустил бесполезным телефоном в стену. Теперь мог позволить себе подобные выходки в рамках ограниченного безумием пространства.
               
         ***5

    dеjа vu, всё чаще и чаще, возвращало ему обрывки событий и в середине "нового фильма" он неожиданно понимал,  что уже видел это. Глядя на отметину на стене, оставленную телефоном, он безошибочно угадал повтор эпизода.
 
   - Ну, просто неубиваемый телефон, научились китайцы, - мрачно сострил он.

    Что ж, конце концов бросаться телефонами, да вообще чем угодно, было занимательно, хотя и бессмысленно. Это ничего не меняло, после «апгрейда» он всегда возвращался в исходную точку и заново проходил путь самоидентификации, раз за разом с ужасом осознавая, что осень, остывший кофе, кресло, сломанные очки, пепельница, носок в углу всего лишь иллюзии, которыми  снабжает его услужливое сознание. Он заперт во времени и пространстве. Он актёр адского театра, играющий в одном и том же спектакле и его бунт обречён.

     У него появился сокамерник. Это была большая крыса. Видеть её он не мог. Она всегда исчезала за миг до того, как он успевал открыть глаза. Крыса укладывалась к нему на руку, ворочалась какое-то время,  устраиваясь поудобнее. Груша отчётливо ощущал её тёплое гладкое тело. Они мирно дремали вместе. Иногда крыса больно кусала его за руку, он вздрагивал, просыпался и очередная чашка падала на пол.
    Иногда Груша слышал голоса неведомых птиц за окном. Голоса эти были пронзительными и тревожными. Они остро и неприятно резали слух, впиваясь прямо в мозг. Несколько раз Груша вскакивал и бежал к окну пытаясь увидеть их, но ноги его становились ватными, руки немели и пространство вокруг него заполнялось вязким туманом...
    Со временем, Груша перестал обращать внимание на птичьи крики.
   

    - Надо бежать, как-то бежать отсюда, бежать!!...
 
    Он размяк, почувствовав своё бессилие перед бесконечностью бега.
 
    Всю свою жизнь он от чего-то или куда-то бежал. Да, да именно бежал. Бежал, и отмахиваться от факта теперь было глупо. Пришло время взглянуть правде в глаза. Он всегда был трусом. Он бежал даже тогда, когда ему казалось, что он идёт напролом к чётко поставленной цели. Бежал от давящей атмосферы родительского дома, от скупой и болезненно ограниченной нищеты, которая не излечивается никакими деньгами, от примитивных шаблонов и декоративных идеалов, навязываемых ему сначала школой и родителями, потом общественным мнением, конъюнктурой, общепринятостью или чёрт его знает чем ещё...Бежал, насколько хватало сил. Бежал от безжалостных псов угрызений совести, петляя между капканами собственных заблуждений и поминутно оскальзываясь на скользкой лжи.  Бежал, чтобы оказаться где-нибудь далеко далеко от этого страшного и неуютного мира, в удобном кресле у камина, с кружкой ароматного кофе в руках. Бежал, чтобы в итоге всех мытарств, попасть в медвежий капкан вечной осени.

     За окном клубился туман. Где-то там, в тумане, каркала ворона и невидимые гигантские колёса с грохотом катились по небесам, делающим глубокий Вдох-выдох.

               
           ***6

        Бой настенных часов вывел его из состояния оцепенения, спина отозвалась застарелой болью. Воздух в комнате значительно сгустился и теперь каждый вдох давался с большим трудом.

        Ощущение застывшего времени было обманчивым. Песчинки однообразия продолжали медленно и почти незаметно просачиваться через узкую горловину сегодня и когда их совсем не останется, время для Груши действительно остановится.  Он не смог бы объяснить этого, но знал что это так, чувствовал как остатки жизни и рассудка постепенно покидают его, наполняя тело серой свинцовой тяжестью.

 Парадоксально, но осознание всего этого, вызывало лишь апатию, нежелание предпринимать что-либо.

    - Зачем было всё это?- Мучительные сомнения, суетливая борьба за лучшее место под солнцем, попытки найти истину, которой, вероятно и не существует вовсе или их оказывается несколько и одна противоречит другой..., а в итоге, осознание своего бессилия перед несовершенством и быстротечностью всего сущего. 

    Он и раньше, часто задумывался о смерти, ежедневно, помимо собственной воли, примеривая на себя чужие страдания, поскольку, очертить спасительный круг деловитой отчуждённости, ему  удавалось далеко не всегда. Он не был более чувствительным или более чёрствым, чем прочие, значение имела лишь специфика трудовой деятельности и деформации личности, как оказалось, туго связанные между собой.

    Мизантроп окончательно укрепился в Груше и пришёл к заключению, что человечество, в массе своей, глупо, глухо, неблагодарно и несчастливо. Из чего сделаны люди, включая самого Грушу, у мизантропа сомнений тоже давно не было.

    Груше частенько приходилось слышать досужие разговоры о том, что пандемии ковида не было, что всё это заговор масонов и хитроумных политиков. Он никогда не спорил с такими "знатоками", считая, что им просто повезло. Повезло, потому что они глупы настолько, что не осознают этого, повезло, потому что они не видели ряды трупов в чёрных полиэтиленовых мешках, не задыхались от хлорки, потея в душных СИЗах. Он и сам был бы рад никогда этого не видеть, но так уж вышло, каждому своё.
 
    Общаясь с родственниками пациентов,  которые смертельно устали от ухода за беспомощными больными, он пришёл к выводу, что не всякое долголетие является подарком судьбы.  Он давно перестал осуждать таких родственников, понимая, что человек,  нуждающийся в посторонней помощи – груз, который не всякий способен нести на себе. Но в любом случае, нести его кто-то должен.  Эта проблема была всегда и это, само собой, наталкивало на мысль, что лучше уйти, чуть раньше,  избежав беспомощности и зависимости от посторонней помощи.

-  Вы вылечили, вы и ухаживайте, - не раз слышал он от людей, ещё накануне живо интересовавшихся состоянием пациента и прогнозом заболевания.
 
 

               
             ***7

          Это было очень давно. Позавчерашний выпускник ВУЗа, доктор Грушников, навещал пациента на дому, в частном порядке, по просьбе знакомых.  Молодого человека изувечили то ли конкуренты по бизнесу, то ли супруг, разгневанный неверностью жены.  Детали уже стёрлись из памяти. Молодой человек был навечно прикован к постели и потерял речь.  Реакция на внешние, в том числе болевые раздражители у него отсутствовала. Тем не менее, он был в сознании, которое блуждало по бесконечно тёмным коридорам, лишённое малейшей возможности выхода наружу.
         Позже доктор Грушников вычитал, что инвалиды, оказавшиеся в таком положении,  со временем обучаются «разговаривать глазами», но глаза у этого пациента были выбиты металлическим прутом.
         Поменяв трахеостомическую трубку, доктор ушел, тихо раскланявшись в коридоре с родителями «запертого человека». Смотреть им в глаза он не мог.
        Пожалуй, это было одним из самых тяжёлых впечатлений. Отрезанные конечности, внутренности, плавающие в гнойной жиже, отмороженные пальцы, тела, изъеденные пролежнями и язвами не шли сравнение с увиденным. Замурованный сам в себе пациент даже не мог позвать на помощь или кричать от боли. Он был заживо похоронен сам в себе.
      
        Годы сделали своё дело. Человек ко всему привыкает. Со временем, доктору Грушникову стало казаться, что и он ко всему привык, а ещё он укрепился в убеждении, что выбор, сделанный им более тридцати лет назад был ошибочным. Многие ошибки можно исправить, если вовремя...
       
    ***8

          Груша давно потерял счёт разбитым чашкам. В отличие от мобильников, они всегда падали случайно. Только что, осколки очередной разлетелись по полу. Последнее время, его сны стали многоэтажными, будто бы невидимый эскалатор поднимал его с одного уровня на другой, моделируя сон во сне и с  неизменным возвращением к нулевой отметке, названной  им «Разбитная  чашка», именно разбитная.
            
- Ночь, улица, фонарь,  аптека, - констатировал Груша, открывая глаза и слыша звон очередной бьющейся об пол кружки.
 
      Сейчас, опять сидя в условном нуле, он вспоминал сон, в который видел мгновенье назад.
      Весло то плавно опускалось в прозрачные апрельские воды, закручивая маленькие бурунчики, то поднималось из воды, роняя крупные капли.  От ударов весла о деревянные борта лодки получался низкий приятный звук. Бук-бук-бук.  Подталкиваемая течением, лодка шла легко и уверенно.  Солнечные зайчики игриво перемигивались на речной глади, подёрнутой рябью от налетевшего ветерка.  Отец, сидевший на корме, уверенно управлялся с веслом. Ветерок шевелил его окладистую седую бороду и Груше казалось, что отец улыбается.  Ствол ружья,  перекинутого за спину, проблёскивал воронёной статью.

  - Возможно, ответ именно здесь, - рассуждал Груша анализируя, сон во сне. Он всегда серьёзно относишься к ведениям и приметам и это часто его выручало.

     Помедлив мгновение, он  поднялся. Тяжесть камнем давила на грудь, затрудняя дыхание и отдаваясь болью в рёбрах и спине, но теперь на смену вялой апатии пришла готовность к действию. Морок рассеялся.
 
  -  Ружьё. Да-да, именно ружьё!  - задумчиво проговорил он, очередной раз, вспоминая улыбку отца, - теперь уж не робей, милок! - подбодрил он себя его словами. 

    Опираясь на стены и тяжело дыша, Груша добрался до лестницы. Спуск в цоколь занял ещё какое-то время. Каждые несколько ступенек приходилось отдыхать, жадно глотая ртом воздух и тяжело опираясь на поручни.
   В цоколе было темно. Здесь всегда была лунная ночь. Свет струившийся через маленькие окна, придавал окружающим предметам призрачные очертания. Дышать здесь было ещё тяжелее.  Искать на стене выключатель было бессмысленно,  в этом Груша не сомневался. На этом уровне были свои правила.
  - Время Луны, это время Луны,.. – Груша одышливо бубнил  себе под слова старой "аквариумной" песни, пытаясь нащупать ключи от сейфа в обувной коробке. Это была не первая его попытка, но сейчас она оказалась успешной.  Приятные на ощупь, прохладные железячки, теперь были у него в руке.

       Давно не открывавшаяся дверца сейфа скрипнула.  Металлический звук, показавшийся невероятно громким в полной тишине,  резанул слух и немного напугал.
         -  О-о-о, этот уровень мы ещё проходили, - констатировал Груша со злорадным удовлетворением. 

     Зрачки двенадцатого калибра, очерченные лунным светом, смотрели на него из глубины тёмного квадрата.

       - Ну, вот и ладушки, всё на месте и пора доиграть до конца, - сказал он хриплым, незнакомым голосом.

      Судорожно проинспектировав патронташ, он вытянул патроны из тугих резинок. Пульсирующие удары в голове, возникшие от нарастающего удушья, были болезненны.

     - Всего лишь символ, не больше чем выстрел, но дай мне знать, - он сильно перевирал слова и мотив... Вдох-вы-ы-ыдох, фсссх. Дышать становилось всё тяжелее, рёбра буквально трещали от возрастающего давления на грудную клетку, пожар полыхал в горле, сдавливая его раскалёнными пальцами всё туже и туже. К звукам работающих мехов, добавился оглушительный звон в ушах.

  - Ну, ну, ну, - подгонял он себя, прикусывая до крови сухие губы. - У нас есть шанс, у нас есть шанс, в котором нет правил, Груша слышал свой голос где-то далеко за кадром, но в его руках уже появилась уверенность человека, который понял что победит. В этот раз обязательно.

  -  Готово!! - прохрипел он и с лязгом захлопнул ствол ружья,  снабжённый патронами.

      Тяжесть, давившая на грудь пропала, выключив звон в ушах. Воцарилась полнейшая тишина. По лицу Груши стекали крупные капли пота. Он поднял глаза и увидел в окне полную луну. Лунный человек улыбался. Груша улыбнулся ему в ответ.

               
           ***9

     Неяркий утренний свет, смешивался со светом люминесцентных ламп на потолке. Груша окончательно проснулся и сидел на кровати, свесив босые ноги.  Его новая форма  была почти прозрачна и невесома. Она напоминала лёгкую дымку, заключённую в тончайшую пурпурную оболочку. Сквозь собственные стопы он легко мог различить крапинки на сером казённом линолеуме. Безжизненное тело Груши с бледным лицом, заросшим щетиной, осаднениями под носом и в углах рта от длительного стояния трубок, трахеостомическим отверстием в горле, чётко обозначившимися скулами и глубоко запавшими глазами лежало рядом. Монитор, расположенный на прикроватной полке, уже выключили. Вокруг царила абсолютная тишина. Медсестра беззвучно снимала гофрированные шланги с аппарата искусственной вентиляции. Врач, сидящий за столом в углу помещения,  беззвучно шевелил ртом, перелистывая медицинскую карту.

   - Привет, Вика, - Груша подмигнул медсестре.
   - Доброго, Петрович, как поживаешь врач-вредитель! – поприветствовал он коллегу. Ответов не последовало  и это было ожидаемо, однако,  Петрович оторвал голову от бумаг и какое-то время задумчиво смотрел в сторону Груши.
   - Чутье, есть чутьё,  его не пропьёшь, да Петрович, - Груша соскочил с койки.
 
    В провал, заполненный бесконечной осенью, чётко вписался недостающий пазл и сейчас,  всё действительно было на своих местах.

    Доктор Грушников, за глаза просто Груша, давно знал о своей неизлечимой болезни. От леченья он категорически отказывался, не желая множить свои страдания на пути к неизбежному. Прогноз был ему хорошо известен. Лечение, в конечном счёте, ничего бы не изменило. Нет, изменило бы конечно, отравив ему последние дни жизни, наполнив их тошнотой химиотерапии и тщательно скрываемой жалостью в глазах окружающих. Увещевания коллег и слёзы жены не смогли поколебать Грушу в его окончательном решении. "Сколько Бог даст", - сказал он, пресекая всякую возможность дальнейших дебатов на эту тему.

    Первоначальный план рухнул, когда доктор Грушников "неожиданно" потерял сознание прямо на рабочем месте. Он вспомнил как, почувствовав резкую слабость, попытался опереться о стену. В глазах потемнело... и наступила осень. Это случилось с ним двадцать шестого августа. Какое теперь число он не знал. Это уже не имело значения. Однако, не вызывал сомнений факт, что его коллеги изрядно "постарались". Зачем?  Впрочем, Грушников их понимал, у них не было другого выбора и каждый из них хотел, чтобы расхожая и всепрощающая мантра "мы сделали всё что могли" относилась и к нему лично.

  – Пора мне, надоели вы мне все, ухожу. Там… - Груша хотел было сказать, что там все свидимся,  но передумал. Он понятия не имел, что именно будет там, поскольку всегда верил в величие создателя и непостижимость его планов, да видится ни с кем, из ныне здравствующих, ему больше не хотелось. Ощущение полной свободы и лёгкости, такое непривычное и такое удивительное буквально переполняло его.  Оттолкнувшись от пола, он воспарил к потолку, попробовал дотронуться до потолка. Соприкосновения не произошло. Границ предметов как звуков больше не существовало. Миновав потолок и пол, Груша оказался этажом выше, потом совершенно беспрепятственно вернулся назад и прошёл сквозь стену,  оказавшись в отдельном боксе.  На кровати у стены лежала единственная пациентка. Это была женщина весьма преклонных лет. Её запавшие щеки свидетельствовали о том что зубов она давно лишилась, её лицо отражало  глубокую деменцию, складки одеяла облегали единственную ногу. На месте, заблаговременно освобождённом второй ногой, сидела полупрозрачная девочка, на вид которой было лет семь - восемь. Она нервно теребила ладони, сложенные на угловатых детских коленках. Её оболочка искрилась тёмно-багровыми всполохами боли. Груша понял это интуитивно и безусловно. Объяснений этому не требовалось. Вид у бестелесной девочки был потерянным и испуганным, как у ребёнка потерявшегося на вокзале.
Груша подлетел к ней и сел рядом. Всполохи багрового стали чуть бледнее.

- Ты кто? – спросил её Груша на беззвучном языке.

- Верочка,- ответил ребёнок недоверчиво косясь на Грушу и обиженно надувая  прозрачные губёшки.

- А кто тебе это бабушка,  ты её знаешь?

- Никто. Я её не знаю. Я потерялась, я хочу к маме, - теперь девочка смотрела на Грушу более открыто и по её щекам текли самые обыкновенные слёзы.
Груша бросил взгляд на табличку, закреплённую на спинке кровати: « … Вера Ивановна 94 года. Гангрена левой н/конечности. Ампутация».
Груша накрыл своей прозрачной пятернёй беспокойные и беззащитные ладошки девочки.

- Нам пора, - сказал он – я отведу тебя к маме,  пойдёшь со мной?
На лице ребёнка появилась доверчивая улыбка, оболочка её засветилась приятным розовым светом.
 
- Пойду, - ответила та.

   Держась за руки, они миновали закрытое окно и выпорхнули прямо в свежее, морозное утро.
   Теперь, когда условностей для них больше не существовало, все окна были всегда открыты.  Земное их более не тяготило и они легко поднимались всё выше и выше.
   Солнце, которое вот-вот должно было выплыть из-за горизонта, разливало нежную акварель на бескрайний холст величественной панорамы, открывшейся им.

   Этой ночью выпал первый снег.