Майя. Рассказ

                МАЙЯ
                рассказ

От поселка до автобусной остановке на грейдере было километра три. Начало смеркаться, когда Ионов, борясь с колючим, несущим льдистое зерно ветром, преодолел это расстояние. Полуразрушенный бетонный павильон на остановке почти не защищал от метели, которая, начавшись недавно с лёгкой поземки, забиралась всё выше и выше, переходя в обычное для этих мест стихийное бедствие.

Александр стоял, зябко ёжась в продуваемой насквозь аляске и глядя на залепленный снегом синий указатель, гласивший: «с.Челкар». Мысли путались. Вспомнилась почему-то знакомая поэтесса, которая жила и творила в большом рабочем городе, где жил, не творя, и он сам. Поэтесса, прожив всю жизнь на Урале, писала так, как будто ноги её там не стояло. В стихах странно прорастали понятия иного мира: широкий понт, августейший месяц… Время вмещалось в слово, как урожай в корзины, а  ведь в корзины урожай убирают на юге, персики и виноград, а не тяжёлую, грязную картошку, которую кладут в такие же тяжёлые, грязные вёдра. Впрочем, если разобраться, стихов, совершенно чуждых предметам её мира у Майи не было, но аромат, но стиль… Раньше я этого не замечал почему-то, - подумал Ионов, - все эти трансцендентные понятия типа корзин, выдающие фантастическую нереальность бытия. Он бездумно пожалел Майю, которую предавали слова, - поэтесса носила в качестве имени это понятие, придуманное брахманами для обозначения иллюзорности мира, скрывающего под ощущаемым многообразием свою истинную сущность.

Думал он о смысле топонима «Челкар» применительно к себе, стоящему в огромной, как Вселенная, оренбургской степи одинокому сорокалетнему человеку, - и не находил его, смысла. Автобус, уподобившись смыслу, тоже не появлялся. Два «Икаруса» прошли в противоположную сторону, от города в ночь, унося невидимых за залепленными окнами пассажиров туда, куда совершенно не надо было ехать Ионову и куда он всё-таки поехал - на третьем.

В салоне, по-зимнему тесном, в голову ударил терпкий запах тревоги, смешанный с запахом отсыревших нечистых мехов.  Пассажиры переговаривались о том, что из-за бурана автобусы задерживают до утра на автостанциях, что в недавнем прошлом в такую же непогоду на дороге замёрзли люди, двадцать человек, когда заглох мотор. Выходило, что решение Александр принял правильное: чем ожидать задержанный свой автобус, лучше вместе с другими ехать, куда везут. И, при случае, погибать со всеми. Все неожиданно замолчали и уставились на него, стоящего в проходе. Ионов поспешил пройти и занять свободное место в конце салона.

Натужное гудение дизеля перекрывалось возгласами веселящейся компании молодых людей. Две девушки, два парня, ещё не разбита скорлупа первого знакомства.
Путь до ненужного Красногвардейска, куда все стремились, автобус преодолеть не смог. Буквально в следующем населённом пункте, в какой-то ещё менее нужной Петровке, водитель объявил, что рейс откладывается до девяти утра. Пассажиры, чертыхаясь зло, за исключением девчат, которые чертыхались весело, засобирались в гостиницу. Ионов, которому не надо было в Красногвардейск, зашёл в автостанцию узнавать расписание в областной центр. В силу этого он появился в местном отеле позже других.

- Мест нет, - услышал он, задав вопрос неизвестно кому в тёмном вестибюле одноэтажного барачного строения. – И света тоже не будет до утра, - продолжал собеседник хриплым прокуренным голосом.

Александр догадался, что это дворник, потребовал администратора.

- Я - директор, - прозвучало в ответ вместе с хриплым хохотком, - Ладно уж, проходите, не в сугробе же ночевать.

- Спасибо на добром слове, - поблагодарил Ионов и вскоре очутился в тесном служебном закутке. Здесь горели: в углу печка, на столе чадящая свеча. За столом сидели четыре женщины и пили горькую, запивая водой из ведра. Здоровенный кусок сала царил без свиты на столе.

- Вот, - сказала директор, которая, к удивлению Александра тоже оказалась женщиной, полной и прокуренной до хрипоты, - Ничего по-людски приготовить не успела из-за бурана. Ишь, сколько народу навалил. У меня день рождения.

- Поздравляю, - сказал Ионов, грустно подумав, «как у Галы». Его одиночество не было сродни одиночеству великих людей, оно означало отсутствие определённого человека.

Неожиданно возникло дежавю, как будто он уже бывал здесь. Было это: водка, сало, влажная жаркость, незнакомые шумные женщины в телогрейках. Прошлое перехлестнуло настоящее, вспомнились даже подробности. Он вспомнил, как внезапно распахнулась сама по себе печная дверка и языки огня пустились впляс по стенам и лицам, делая их совершенно неправдоподобными, неузнаваемыми, гротесковыми. Было это. Он был здесь, был чужим, чужим и останется, даже если останется здесь навсегда. Впрочем, ещё неизвестно, кто кого посетил: он этих петровожительниц или они его в пустой отсутствием определённого человека квартире. Важно, что встреча эта вполне тянет на межпланетный контакт. Мысль о контакте времён тоже не казалась абсурдной, ибо здесь явно не обошлось без кистей Рембрандта или Хальса, маскирующихся под языки пламени.

Ещё свободны два номера в конце коридора, объяснили Ионову, но потерян ключ, один на две двери, запропастился в темноте, если не потерян. Там давно уже никто не останавливался, гостей бывало, что кот наплакал, а тут навалило… Буран, так буран! Топором придётся, а то чем?

- Тем топором да тебя саму! – выкрикнула одна из тёток, та самая, что закрывала печную дверку, - Ведь даже паспорта не смотрим!

В компании горячились так, как будто были не деревенскими тётками, а городскими умниками и говорили о символах, а не о конкретных вещах. Внезапно одна, которую все называли Пименовна, стала делать Александру тайные знаки и он, поняв их смысл, вышел в коридор. Пименовна присоединилась к нему вскоре.

…оставив крик позади ты покинул ущелие знойное
тра-та-та, та-та-та, та-та-та…хребты (или мечты?)
а тот крик отзвучав превращается в эхо невольное
(почему невольное? так ведь эхо)
тра-та-та, та-та-та, та-та-та…встретишь ты
(или не встретишь ты)

- Вот он, - Пименовна вложила в его ладонь что-то холодное. Ключ?!
Они уже прошли весь длинный, напоминающий грудную клетку гигантского пресмыкающегося (из стен торчали многочисленные рёбра, задевавшие неопытного ходока, как будто животное дышало), коридор и теперь стояли у двери.

- Открывайте, что же вы? – смяла женщина реакцию удивления. – Директор здесь пьянствовала да мужиков водила, я взяла да сказала, будто ключ потерялся. Нарочно. Вы меня не выдавайте. Убирать-то кому охота за имя? Она и к вам прийдет, погодитя. Из всех стерьв стерьва. Мужика свово ни во что не ставит. Змываеться, как хотить. Такой смирный, такой работящий, золото, не мужик, а стерьве достался. А дочка моя на него все глазыньки проглядела, а он, дурак, к стерьве этой прикипел, что не отскребёшь… Хоть бы красивая была, а то уродина, одно слово. Во, как в жизни бывает…

Расстроенная Пименовна поползла по коридору обратно, привычно стеная на ходу. От ребра к ребру, от ребра к ребру. В открытую дверь ещё долго долетала её пьяная правда с подвываниями.

Привычными движениями холостяка Александр управил постель. Бельё на ощупь было чистое, прочное, даже, похоже, накрахмаленное. Вдруг возникло отвращение к горизонтали. Подняв руки вверх, чтобы снять свитер, Ионов, как часто с ним бывало, застыл странной статуей, держась руками за ворот. Он был захвачен ненужными, как Петровка, мыслями. Началось с фразы «только мёртвые знают Бруклин», это был один из рассказов Вулфа, который они читали с Галой, точнее даже не рассказ, а только его название, более содержательное, чем сам рассказ. Ассоциации, которые оно вызывало… Жизнь, пока жив, не подлежит анализу. Вот умру, тогда другое дело, тогда и будем подбивать... Это Александр решил давно и твёрдо, а размазнёй никогда не был: топограф, экспедиционник, камээс по самбо. Но было нечто значимее жизни, а у неё конкретное имя. Понять бы это два десятка лет назад, всё было бы по-другому. Может быть, тогда оказалось бы, что не только мёртвые знают жизнь.

- Не холодно тебе, миленький?...

Он уже забрался под одеяло, когда, будто призрак отца Гамлета, в комнату вошла директор с горящей свечой в дрожащей руке.

- Нет, - ответил Ионов и напрягся. Мысли её светились в темноте ярче стеариновой свечки и были ему неприятны.

- Не холодно? – разочарованно переспросила женщина.- А то давай я тебя ещё одним одеялом укрою? С другой кровати возьму? Давай, а?

Жалобно, неуверенно… Отчего может так пасть человек?

- Я ведь почему пришла? – продолжала директор, - Не возьмёт, думаю, одеяло второе, постесняется. Ты такой, я сразу поняла, интеллигентный человек. А муж у меня зверь! Если б ты знал, какой зверь. И сволочь! Бьёт он меня.

Она присела на краешек кровати, заплакала.

- Он меня убьёт когда-нибудь, а никто и не поверит, представляешь? – и хрипло засмеялась.- Хоть бы скорей.

- Уходи, - попросил Ионов.

Женщина послушно поднялась, направилась к выходу, но пройдя полпути, неожиданно вернулась, наклонилась над Александром и быстро поцеловала в губы, капнув на лицо чем-то невыносимо горячим: не то свечой, не то слезой.

Ионову стало ясно, что они одной крови: её стога тоже горели. Стога – это надежды, которые смолоду горят ярким пламенем, а человеку, мчащемуся меж них, кажется, будто так и надо, так и хорошо. Но потом выясняется, что кто-то оказался умнее, - тот, чьи стога тлели, едва освещая дорогу. Умно же мы прожили: кто остался с жалкой свечкой в руке, а кто – после поездки в Челкар – в кромешном мраке. «Впрочем, - подумал он, - насчёт мрака ошибаюсь, кажется…». Пурга прекратилась столь же неожиданно, как возбудилась, похожая на умелый приступ гнева большого начальства, или опытного педагога, или прожжённого зека, и на небосклоне показалась толстая, необыкновенно яркая Луна.

Ионов подошёл к окну – и был поражён, увидев за окнами не лунный ландшафт. Далеко ещё не лунный. За стеклом простиралось и дыбилось что-то фантастически земное, невменяемое: ряды придавленных свежим снегом изб, сенатские площади огородов, свежие замети по-над заборами. Ель во дворе! Будто свеча, стояла ель во дворе!... Самое обыкновенное и при этом невероятное творение, - ель! И во двор гостиницы, утопая по бампер в снегу, въехала легковая машина. Ель погасла и Александр вновь почувствовал себя лишним в пейзаже. «Ель во дворе, - это какая-то примета», - подумал и залёг в кровать, как берлогу, жалея, что не медведь, что мысли не отпускают.

Вспомнилось, как она появилась у них в экспедиции, сбежавшая от лишних глаз в сибирскую тайгу, -  худая, молчаливая, загадочная. Женщина, плеснувшая ей в лицо кислотой, была ниже ростом, поэтому пострадали шея и подбородок, которые Гала закрывала платком, оставляя только лучистые глаза, и оттого была похожа на мусульманку и на экзотическую бабочку одновременно, особенно когда куталась у костра в огромную чёрную шаль. Молча варила обеды, молча сидела у костра, думая о своём. Потом, когда они уже жили вместе, Александр узнал, что она скрылась в экспедицию от несовершеннолетнего сына её супостатки Неделькиной, который не остывал по отношению к ней, несмотря на уродство, нанесённое его матерью.

Она отказывалась входить в круг его друзей, они долго жили отшельниками, пока однажды он всё-таки не вытащил свою Галу в общество на Новый Год. После праздника он прилёг к ней, обнял за плечи и сказал:

- Дураки. Ничего они не понимают.

- Кто? – спросила Гала и напряглась.

- Друганы мои. Говорят, ты страшная. Ничего они не понимают.

- А ты?!...

- Я им говорю: вы не знаете, какая у неё прекрасная душа!...

- Это у тебя прекрасная душа, - сказала она и отпрянула.

И, как он не хотел, она ничего больше не позволила. Ионов был в недоумении: он всего лишь хотел… Идиот. Он. Всего лишь. Хотел. Чтобы. Она. Оценила.
Он хотел, чтобы она поняла, что он тоже особенный. Что не такой, как все. Нельзя было это ей говорить, а теперь хоть язык отруби.

Наутро третьего января он уехал на работу, а когда возвратился, её уже не было. В квартире было чертовски чисто, ни одной её вещи, ни даже запаха. Ну и ладно, - решил он.

Женщины приходили и уходили, оставляя свои запахи, жизнь была, как жизнь, даже не скучная, можно сказать. Спустя два десятка лет он, перебирая старые записные книжки, наткнулся в одной из них на строчку: «троллейбус  5». Это был её почерк. Это было всё, что от неё осталось. Но это было так много, что его скрутило всего.  Сама мысль, что было время, когда даже записная книжка была у них одна на двоих, сделала актуальное бытие невыносимым. Он сел в этот экзистенциальный троллейбус, что означает: поехал по её следам.

…в тетради моей рукой твоей –
троллейбус номер пять –
все что осталось мне от тебя
что я могу целовать
как Родину бросить вернуться
спустя много лет
прижаться мокрым лицом 

- Миленький, вставай!...

Ионов, нежданно для себя задремавший, нехотя возвратился в реальность.

- Ты стонешь во сне, - сообщила директор хрипло. Но он не нуждался в жалости, это была его слабость, которую женщина каким-то образом почувствовала, несмотря на то, что в комнате стоял лабрадорный мрак; наверное, это была так же и её слабость.

- Извините! – переменив тон на деловой, сказала директор.- Там люди приехали, инвалид и две женщины. Дверь открыть не могут, бьются с топором уже час… Люди всё ж… Я подумала, да решила вас разбудить, у вас с этой дверью очень ловко получилось. Может быть, и с той справитесь? Бывают ведь специалисты любые двери открывать? – Она хмыкнула, - Возможно, вы из них? Помогите, люди всё ж…

Ионов понял, что Пименовна, зараза, продолжает свою коварную политику. Наверняка упёрла ключ домой, рассчитывая утром прийти раньше всех. Встал, оделся, вышел в коридор. У двери соседнего номера толклись трое в потёмках, переговариваясь вполголоса, похожие на знахарей, обборматывающих вход в преисподнюю. Одна из приехавших женщин обратилась к Александру неприятным, льстивым голосом, а мужчина, лет шестидесяти, продемонстрировал ладонь, лишённую большого пальца: поднёс место, где он был, к свече, которую держала директор.

«Лишь бы топорище выдержало», - подумал Ионов, удачно врубившись между дверью и косяком. Топору немудрено было дать слабину перед сталинской дверью, она того стоила. Всё, что именуется «сталинское», стало в последнее время синонимом высокого качества, вот дела, подумал Ионов, даже террор можно считать эталонным.

После того, как было сделано главное, Александр ещё помог перенести в комнату вещи из машины. Женщина, обращавшаяся к нему льстивым голосом, потребовала, - уже совсем другим тоном, - чтобы он не уходил, пока они не пересчитают сумки. Это было бездарно фантастично. Наконец, ему удалось вернуться в свою комнату.
Вскоре в ней появился старик, лишённый пальца, присел ни кровать, с которой директор пыталась сорвать одеяло для Ионова и поспешил внести ясность насчёт прибывших тёток.

- Они мне никто. Чужие. Попросили до станции подвезти. На поезд торопятся.

- Как? Совсем никто? – переспросил Александр, удивлённый тем, что человек отправился в опасную ночную дорогу ради чужих людей.

- Второй жены дочки, - пояснил старик, - Я их не воспитывал.

Помолчали.

- Прошу прощения, - сказал старик, - Выпить не хотите? Спирт?

- Правильно поступаете, - одобрил он, услышав ответ, - Я это дело тоже брошу. Не надо мне этого. Меня спасут книги. Меня спасут хорошие книги. Вот вернусь, схожу в библиотеку районную. У нас в Домбаровке неплохая библиотека.

- Это хорошо, - сказал Ионов и подумал, что книги ещё никого никогда не спасали, что человека могут спасти только люди, да ещё Бог, потому что он тоже Человек. Мысль была бестактна даже в темноте и, чтобы скрыть её, Александр спросил:

- Простите, вы по профессии кто?

- Врач, - ответил старик, - Это мерзко.

В призрачном свете Луны, которая, совершив странный круг, вновь нарисовалась в окне (или это место такое нереальное?), Ионов ненадолго увидел лицо собеседника: постаревшего, но всё ещё красивого мужчины. Брови вразлёт, высокий лоб, рельефный, как у римского патриция носогубный треугольник. Породистое лицо. Уж кому было не дано.

- Между прочим, у меня сын вашего возраста, - доверительно сказал старик, приложившись к аптечному пузырьку, - в Челябинске живёт. И…внуки. Двое. Мальчики.

- Да?! – искренно порадовался Александр, - Это здорово.

- Хороший у меня сын, - сказал старик, - Нет, правда, хороший… Наверно, это я дурак.

Было в его словах что-то такое… Банальное, житейское, но переносимое с трудом. Александр не нашел ничего лучшего, кроме как сказать (это было недалеко от правды, но всей правдой не было, о, как мы не способны свидетельствовать друг за друга!), будто хочет в туалет. Но, сказавшись, ещё несколько минут сидел, глупо тормоша подушку и злясь на себя за это.

Как часто бывает после пурги, начало подмораживать, градусов на пять стало холоднее, определил Ионов, до двадцати уже доходит, пожалуй… Он шёл, ступая по чужим следам, ёжась и покрываясь гусиной кожей под курточкой, легкомысленно наброшенной на голые плечи. Дверь дощатого туалета казалась застывшей, как бы заранее требовала усилий, чтобы пропустить страждущего. Однако, не успел Ионов прикоснуться к железной ручке, как дверь распахнулась, едва не сбив его с ног. Изнутри вывалилось белое чудище. Пробежав шагов пять, монстр не удержался, рухнул в снег и развалился на три части: девушку, одну из двух свет, парня и одеяло в пододеяльнике. Сверкнув прекрасными обнажёнными телами, молодые люди вскочили, обнялись и побежали в гостиницу, волоча за собой счастливое одеяло. «Конечно, - с улыбкой подумал Ионов, - они, вся компания, тоже здесь, в этой галактике, в одном из её рукавов…».

- Знаете, - сказал он окоешнику, возвратившись в номер. Тот, высосав аптечный пузырёк, дремал поверх одеяла, не сняв даже ботинки, - Знаете, - сказал Ионов, - я думаю, зря мы придаём всему такое большое значение, ведь это всё не наше отнюдь…

- Знаю, - сказал старик.

- Это всё фантастика, небывальщина, то чего не может быть никогда… Бытие удивительно, потому что не наше.

- Знаю, - сказал старик и поступил совершенно фантастично: отвернулся и захрапел.

Ионов ещё долго лежал без сна, захваченный каким-то светлым равновесием. Он чувствовал, что эта поездка в Челкар, где он надеялся найти Галину Параскевову, когда-то работавшую в местной школе учителем географии, эта тоска по ней, точившая невнятно много лет подряд и прорвавшаяся вдруг, затопившая душу, сделав её, душу, невосприимчивой ни к чему иному… эта сумеречная степь и пророческие токи высоких энергий, наплывавшие из неё… эта фантастическая ночёвка в гостинице, странно начавшаяся в директорском квази-кабинете… утром надо будет познакомиться поближе, в ней что-то есть… этот несчастный, но стоический человек и даже его никтошные дочери, - не пройдут для него, Ионова, даром, подобно тому, как проходили значимые, казалось, события. Попутное вдруг обрело смысл, хотя и непонятный. Возможно, смысл всегда в попутном, а не в значимом, не в том, в чём мы сами видим смысл? Устремлённое вверх лицо его работало над собой, формируя новую улыбку, - узкогубую, благостную, равнодушную, как у Будды. В человеке действия, имевшем за плечами двадцать полевых сезонов, встречавшемся с медведем в тайге и ядовитой змеёй в пустыне, выпившем с друзьями и врагами не один декалитр ядрённого спирта, наметившем трассы двух газопроводов века, в человеке, старательно державшем себя на самой стремнине жизни, чтобы не разнюниться, не стать, не дай Бог, философом или поэтом, - происходила непонятная ему самому трансформация. Захваченный этой внутренней работой, он не обратил внимания на узкую полоску яркого света, который, как оказалось, уже подключили к гостинице, пробившуюся в поддверную щель. Свет сопровождался криком, который Александр тоже внял не сразу.

- Ненавижу!..., - кричала женщина, - И никогда не любила! Всем-то ты добрый, да? Бессердечно добрый человек!...

- Всю жизнь ты мне переломала! – мужской голос, - Пойдёшь домой? Нет?!...

Ещё один протяжный вопль, непонятно чей и глухой звук удара. Хруст, хрип, протяжный стон.

- Галя…а! – раздался жуткий мужской крик.

Ионов выбежал в коридор. В поверженной насмерть женщине, которую уцеловывал, воя, крупный мужик в белом монгольском полушубке, крапленом кровью, он узнал вначале директора гостиницы, а потом ту, встреча с которой была главным событием его жизни. Муж убил её топором, который Александр оставил в коридоре.