70. В уральских владениях Саввы Морозова

Летом 1902 года Чехов неожиданно оставляет Книппер в Любимовке и едет вместе с фабрикантом-меценатом Саввой Морозовым в его имение в Прикамье – во Всеволодо-Вильве. А по дороге он писал Книппер: "Теперь я плыву по Каме. Погода чудеснейшая, ясно, тепло. Савва очень в духе... Береги себя, моя палочка. Без меня на дачу не переезжай, я скоро приеду, раньше 5-го июля. Я здоров, сыт, мне тепло. Не сердись, не скучай, а будь в духе". 
И шутит и строит планы: "Знай, что 2-го июля я буду уже в Москве. Меня ужасно мучает ревность, жене своей я не верю и потому спешу, спешу. Буду тебя колотить...
Береги свое здоровье, палочка, будь умницей. Если у Алексеева готово на даче, то 3 или 4-го июля мы уже переедем. Времени терять не будем. Спасибо тебе за добрые телеграммы" (22 июня 1902 года). "Я очень жалею, что я не с тобой, а один. Избаловался я". (23 июня 1902 г.)

Студент-практикант Серебров оставил воспоминания о приезде Морозова с Чеховым в Прикамское селение Всеволодо-Вильва. Здесь еще в 1808 году был построен завод по выплавке чугуна, но с истощением запасов руд производство прекратилось, и завод бездействовал, пока московский фабрикант Морозов не выкупил его у бывших хозяев Всеволожских. Энергичный Савва Тимофеевич довольно быстро наладил производство продуктов сухой перегонки дерева. А деловые люди всегда были интересны Чехову.

Поводом для приезда Чехова на Урал послужило открытие школы, построенной Морозовым для заводского населения поселка. Конечно, писатель не мог не согласиться поучаствовать в этом благородном мероприятии, ибо всю жизнь содействовал продвижению образования в провинциальные окраины России.
В имении Морозова Чехов не загостился, они были слишком разные люди. Да и взгляды на жизнь у них резко различались. Известно, что Савва Морозов щедро помогал революционерам-социалистам, вызвав замечание Чехова: «…Суетится перед революцией, как бес перед заутреней». Но и фабрикант не оставался в долгу, сказав о докторе Чехове: «И умный он, и талантливый, а в политике – уездный лекарь».

Между тем 23 июня 1902 года в уральских владениях Саввы Морозова готовились к приезду хозяина. Хлопот было по горло. В одном углу именья охотники стреляли дичь, в другом — рыбаки ловили в горной речке нежных харьюзов, чтобы было чем кормить Морозова.

И вот перед лицом встречающих из-за угла дома вихрем вырвалась возвращавшаяся тройка и разом замерла у парадного крыльца, окутанная догнавшим ее наконец-то облаком пыли. Из коляски легко, по-молодому, выскочил Морозов, без фуражки, в парусиновой блузе и высоких охотничьих сапогах. Его лицо — монгольского бородатого божка — хитро щурилось.

— А я вам гостя привез! — шепнул фабрикант Сереброву, здороваясь.

Следом за ним с подножки коляски осторожно ступил на землю высокий, сутулый человек, в кепке, узком черном пиджаке, с измятым галстуком-бабочкой. Его лицо в седеющей, клином, бородке было серым от усталости и пыли. У левого бедра на ремне через плечо висела в кожаном футляре квадратная фляжка, какую носят охотники. Помятые брюки просторно болтались на длинных, сходящихся коленями ногах.

В нескольких шагах от встречающих он вдруг глухо и надолго закашлялся. Потом отвинтил от фляжки никелированную крышку и, отвернувшись конфузливо в сторону, сплюнул в отверстие фляжки вязкую мокроту… Прищурившись, оглядел с высокого откоса млеющие в горячем тумане заречные дали, провел взглядом по изгибам полусонной речки и сказал низким, хриповатым от кашля голосом:

— А, должно быть, здесь щуки водятся?!
Это был Чехов.

День прошел в праздничной сутолоке. После легкого завтрака ходили осматривать ближайшие достопримечательности: спиртовый завод, новую школу, березовый парк.
Чехов шел медленно, глядя под ноги и отставая от других. Тонкой гнувшейся тросточкой он пробовал растрескавшуюся от жары землю, как бы не доверяя ее обманчивой внешности.

Темный, низкий, закопченный завод, где в огромных чанах и холодильниках сутками прели какие-то составы и жидкости, где не было живого огня и шума машин, Чехову явно не понравился. Морщась от уксусного запаха, он безразлично прослушал объяснения инженера, постучал из вежливости тросточкой по огромной бутыли денатурата и, не дождавшись Морозова, вышел на воздух.

В новую школу, куда за отсутствием крыльца надо было подыматься по узкой стремянке, Чехов даже не заглянул, и, пока Савва мерил рулеткой будущие классы и вычислял их кубатуру, Чехов сидел около школы на бревнах и, побрякивая жестяной коробочкой, которую он всегда носил в жилетном кармане, приманивал мятными лепешками деревенских ребят, собиравших около постройки сосновые щепы — матерям на растопку. Ребята шмыгали носами, подталкивая друг друга локтями, но ни один из них так и не решился подойти за конфетками к этому чужому «дяде», в очках со шнурочком.

Под зелеными сводами парка Чехов ожил, снял кепку, как в церкви, и, вытирая пот платком, сказал со вздохом и нараспев:

— Хорошо у вас тут… Бе-ре-зы… Не то, что у нас в Ялте. — И, как бы слегка капризничая, добавил: — Не понимаю: зачем это здоровые люди в Ялту ездят? Что там хорошего? Берез — нету, черемухи — нету, скворцов — и то нет!

Обед состоял из семи блюд, и каждое из них почему-то запаздывало. За столом собралась вся местная интеллигенция: лесничий, фельдшер, инженер и техники с заводов — нескладные, бородатые обломы, «рабочая скотинка» Морозова.. Все их внимание было приковано к хозяину. Они говорили, пили водку, смеялись тогда, когда говорил, пил и смеялся хозяин. На Чехова они не обращали внимания. Многие из них даже не знали, кто такой Чехов, и, прослышав, что он писатель, принимали его за помощника Морозова «по письменной части».

Чехов ничего не ел, кроме супа, пил привезенную с собой минеральную воду «аполлинарис» и весь обед недружелюбно молчал, лишь изредка и с неохотой отвечая на реплики Морозова, всячески старавшегося вовлечь его в общий разговор. Обед затянулся до сумерек. Когда все встали, Чехов, сославшись на усталость, ушел к себе в комнату.

Как-то раз, вернувшись из приемного покоя, куда он ходил смотреть, как лечат больных, Чехов, намыливая над умывальником руки, угрюмо проворчал, намекая на Морозова:

— Богатый купец… театры строит… с революцией заигрывает… а в аптеке нет йоду и фельдшер — пьяница, весь спирт из банок выпил и ревматизм лечит касторкой… Все они на одну стать — эти наши российские Рокфеллеры. По предложению Морозова было решено окрестить именем Чехова вновь отстроенную школу. Чехову это не понравилось. Он долго отнекивался, но наконец сказал, что «ради памяти потомства» он согласен.

Савва о нем говорил:
— Чему же вы удивляетесь?..  Вы читали его «Степь»? Помните там: «по небу чиркнули серной спичкой». Это он так про грозу, чтоб не очень гремела… Вот подождите, Илья-пророк припомнит еще ему эти спички! Отомстит ему старик… Он ведь, как все мужики, — злопамятный.
Так и случилось. Ночью разразилась страшная гроза.

Вот как описывает случившееся ночью Серебров, который спал в соседней с Чеховым комнате, чтобы помогать ему, если случится такая надобность:
"Меня разбудило ощущение близкой опасности. Я открыл глаза.
Комната была полна белым ослепительным сиянием, которое мгновенно исчезло, чтобы через секунду вновь появиться. Вокруг дома свирепствовала буря. Озверевшие серые огромные тучи лезли друг на друга, изрыгая огонь и грохот. Березы в саду, согнувшись, выли от боли, поражаемые косым дождем, который от молний казался стеклянным. От вихря и грома дом так сильно дрожал, что за вздувшимися обоями осыпалась штукатурка.

И вдруг сквозь грохот разрушавшегося неба я услышал протяжный, мычащий стоп…
Ухо, приложенное к стене, за которой был Чехов, подтвердило мою догадку… Стон повторился — мучительный, почти нечеловеческий, оборвавшийся не то рвотой, не то рыданьем.

Мне показалось, что Чехов умирает и что если он умрет, то это по моей вине. Себя не помня, как был, в одной рубашке и босиком, я бросился через столовую к комнате Чехова. У дверей я еще раз прислушался, стуча зубами.

Как это часто бывает в минуты ее наивысшего напряжения, гроза вдруг на мгновение остановилась. В доме стало тихо и страшно… И в этой тишине явственно были слышны сдавленные стоны, кашель и какое-то бульканье.

Я распахнул дверь и шепотом окликнул Чехова:
- Антон Павлович!
На тумбочке у кровати догорала оплывшая свеча. Чехов лежал на боку, среди сбитых простынь, судорожно скорчившись и вытянув за кран кровати длинную с кадыком шею. Все его тело содрогалось от кашля… И от каждого толчка из его широко открытого рта в синюю эмалированную плевательницу, как жидкость из опрокинутой вертикально бутылки, выхаркивалась кровь…
За шумом начавшейся опять грозы Чехов меня не заметил. Я еще раз назвал его по имени.
Чехов отвалился навзничь, на подушки и, обтирая платком окровавленные усы и бороду, медленно в темноте нащупывал меня взглядом.
И тут я в желтом стеариновом свете огарка впервые увидел его глаза без пенсне. Они были большие и беспомощные, как у ребенка, с желтоватыми от желчи белками, подернутые влагой слез…
Он тихо, с трудом проговорил:
- Я мешаю… вам спать… простите… голубчик…
Ослепительный взмах за окном, и сейчас же за ним страшный удар по железной крыше заглушил его слова. Я видел только, как под слипшимися от крови усами беззвучно шевелились его губы…"
На следующий день Савва, бросив ревизовать именье, увез больного Чехова в Пермь.