Щука

1. Щука

– Сын-о-ок! Роса давно выпала. Быстренько вставай и умывайся. Только не шуми, все спят еще. Слышишь?
– У-гу...
– Давай по-армейски.
Перед рассветом ровное широкое дыхание сосен, влажных лопухов, некошеной травы замирает, словно в последний раз, до самых глубин вдохнув теплого ночного воздуха. Делается так тихо, что если вслушиваться, то покажется, будто вообще ничего нет. Раз, два... и боязно произнести «три». А может быть, и самого тебя нет?
– Так не годится... – снова папин шепот. – Полчаса уже прошло, а ты храповицкого задаешь. Старшина бы давно уже влепил тебе два наряда вне очереди. Ну что, спать будешь?
– С тобой иду, – бормочу я чужим, хриплым голосом, не открывая глаз. – Сейчас встану, – и молю про себя, чтоб две минуточки он дал еще поспать.
– Ладно, спи, разведчик. Только уж больше не просись на зорьку.
Какое счастье лежать под теплым одеялом. Все в доме и вокруг держит еще тот последний ночной вдох. Раз, два, три... Вода в умывальнике ледяная. Ломит зубы, изо рта падают тяжелые «помориновые» капли и расплываются на росистых лопухах. Папа наливает мне большую чашку душистого чая, делает бутерброд с колбасой...
Через десять минут мы шагаем в ногу по песчаной лесной дороге. Постукивают свинцовые грузила об удилища спиннингов, путаются друг с дружкой снасти удочек. У папы в свободной руке капроновый чулок с муравьями, у меня – консервная банка для червей. Одеты мы одинаково: кирзовые сапоги, широкие синие брюки, рубашки-ковбойки. Только ростом папа в два раза выше. И у него борода.
Солнца еще не видно. Мы выходим к шоссе и останавливаемся на обочине, любуясь, как до самого горизонта по асфальту стелются облака лазурного тумана. Папа глубоко вдыхает, я стараюсь вдохнуть еще глубже.
– Ну как, – спрашивает, – не жалеешь, что проснулся?
– Не жалею, – отвечаю я.
Червей мы копаем в нашем старом месте, между тремя березами. Сонные, блекло-розовые, они покорно вытягиваются из жирной земляной черноты. По топи, по бурым полусгнившим доскам мы пробираемся сквозь ивняк на берег Чертова болота – мелкого, заросшего осокой залива большой Волги. У нас две лодки: чтобы удобнее было бросать спиннинги, мы попросили у соседа дяди Толи запасную плоскодонку. Я с грохотом роняю тяжелую ржавую цепь на нос лодки, и кажется, проснется вся река; папа невольно качает головой; но тишина слипается. Лишь перешептываются камыши, и по студеной воде скользит колючая рябь.
– Наперегонки? – он ловко всаживает весла в пазы уключин.
– Согласен! – кричу я и первым же гребком обдаю себя с ног до головы.
Мы встаем на якорь в небольшой заводи. Отдышавшись, я разматываю удочки, насаживаю на крючки червяков, как учил папа – пронзая тугое колечко, – поплевываю: тьфу, тьфу, ловись, рыбка большая и маленькая, и забрасываю поближе к траве. Папа не признает магазинных поплавков и ловит на гусиные перья. Мне больше нравятся пластмассовые. Я напряженно слежу за ними. Две робкие поклевки, – вытаскиваю длинную кудрявую водоросль. Кругленький, с короткими сильными лапками паучок отвлекает внимание. Он пытается выбраться из круга, образованного леской на воде; ткнувшись носом, поворачивает в обратную сторону, разгоняется, рассекая головой воду, снова налетает на леску... Я приподнимаю удилище, и крупная светлая капля хлопает жучка по коричневой спинке. Он замирает на мгновение – и, очумев, быстро уносится в камыши. С берега прилетает чайка и кружит, глядя на меня то одним, то другим глазом. Убедившись, что лодка совсем рядом с гнездом, кричит гневно, потом жалобно, умоляюще. Не сматывая удочек, я вытаскиваю якорь и отгребаю ближе к Волге, в Никитин пролив. Там намного глубже, якорного каната едва хватает. Поплавки приходится поднять по леске.
Сосед дядя Толя рассказывал, что пролив этот назвали в память инспектора рыбнадзора Никитина, которого много лет назад браконьеры здесь утопили. Дядя Толя ненавидел браконьеров, и, когда начинал говорить о них, мама уводила меня в дом. Однажды я спросил дядю Толю, кто же такие браконьеры. Он с недоброй усмешкой ответил, что те, которые не уважают закона.
– Но и сетями ловить не по закону.
– Конечно, – ласково смотрел дядя Толя на свои длинные сети, сушившиеся перед домом. – Но это не браконьерство. Если закон уважать.
– Как это? – не понимал я.
– Вырастешь – поймешь.
Тому, что про дядю Толю рассказывали, – глухой старик Шувалов утверждал даже, что «он и порешил рыбнадзора», – я не верил. Я каждое утро видел, с какой любовью кормит дядя Толя голубей, чистит свою голубятню. Ребят он угощал лучшей в селе московской грушовкой и белым наливом, несмотря на скандалы, которые закатывала тетя Нюра. Рассказать ему можно было все, советы его были верными, и давал их дядя Толя серьезно, как взрослым.
...Клев начинается, когда солнце уже довольно высоко над синей полоской леса. Первым вытаскиваю небольшого крепкого ершика. Без него невозможна уха. Через несколько секунд на удочку, где был насажен муравей, – хорошую, с отцовскую ладонь, плотву; потом серебряного подлещика, опять плотвицу, красноперку... Лучше всего клюет окунь: стукнет по червяку носом несколько раз, примеряясь, – и уходит поплавок вертикально ко дну; тащишь, удилище выгибается, леска гудит под его упругой окуневой тяжестью, как басовая струна. Но окуней я ловил много и на удочку, и на спиннинг. Щуку бы взять. В июне попался щуренок; шуму наделал, воду вокруг лодки взбурлил, хлопнулся о борт и ушел. Рассказал отцу, он выругал за то, что не воспользовался подсачником.
Становится жарко, и клев кончается. С полчаса еще сонно гляжу на поплавки, на стрекоз, садящихся на кончики удилищ, на золотисто-розовые кувшинки... Жужжат мухи, далеко на шоссе глухо урчат машины. Глаза начинают слипаться...
– Сынище! Подкрепиться не желаешь?
– Люблю повеселиться, особенно пожрать! – кричу я, поспешно сматывая удочки.
Слюнки текут при виде разложенных на газете влажных, еще по-утреннему холодных помидоров, небольших темных огурцов в колючих пупырышках, куска вареной телятины, густо посыпанного солью. Лодка папина уже кишит рыбой: десяток плотвиц, несколько подлещиков, две красавицы щуки...
– Ничего, сын, я чувствую, что ты сегодня возьмешь хорошую щучку, – довольно улыбается папа, разрезая яблоко. – Сердце мне подсказывает.
– Да ладно тебе, пап...
Потом мы лежим в лиловой осоке на острове, купаемся, загораем, отгоняя навязчивых слепней. Папа засыпает и громко, протяжно храпит. Я смотрю на проползающие в сторону Калинина баржи с песком, на облака, на облитую солнцем песчаную отмель...

...На Чертовом заиграла рыба, посвежело.
– Пап, а в армии разрешается храпеть?
– У-гу...
– Вставай, вечерний жор проспишь. Па-ап!..
– Сколько же я спал?
– Часа три.
– Вот это да! Храпеть, говоришь? Нет, в армии – нет. Я никогда не храплю.
– Слепней отгоняешь?
– Не издевайся над отцом. За дело. Давай теперь спиннинг покидаем. Выгребаем на середину и пускаем лодки по течению. Тебе обязательно повезет. Грести бесшумно. Дистанция – пятьдесят метров.
Лодку тихо тянет по течению. Проверяю заводи и небольшие, чистые от водорослей пятачки. Катушка с американской леской, которую подарил папа, работает мягко, беззвучно. Спиннинг у меня одноручный, но бросаю обеими руками; хорошо бросаю, метко. Вон блестит пятачок, от которого перпендикулярно ходу лодки тянется узенькая дорожка. Раз... «Байкал» с грузилом точно ложится в середину пятачка. Терпение. Вон там, у охотничьего шалаша из высохших сосенок... Нет? Ей же хуже. А здесь-то наверняка заглотит – р-раз... коряга...– Па-ап! – кричу. – Что-то не очень!
– Надо работать! – весело отвечает он; у него дела идут, несмотря на обыкновенную леску и старый спиннинг. – Повезет, обещаю тебе!
Сперва кажется, что это опять коряга... Леска провисает, я хочу быстро намотать ее, присматриваю уже другую цель, – и вдруг резко дергает, ведет влево, к берегу... Щука! Большой и указательный пальцы соскальзывают с ручки катушки, метров пять лески возвращается в воду, затем становится легко, и я решаю, что сорвалась, но тут же снова чувствую тяжесть... Леска выглядит ненадежной, как только натягивается, останавливаюсь, боюсь разорвать ее. После нескольких сильных рывков, когда удилище сгибается в дугу и лодку словно подталкивает кто-то сзади, убеждаюсь в прочности лески, – смелей сокращаю расстояние, упершись левой ногой в борт. Настоящая огромная щука! А вдруг сом? Нет, откуда в Чертовом болоте сом? Подтягиваю и подтягиваю ее к лодке. Остается метров восемь; щука вылетает, изогнувшись, плашмя хлопается... Только бы не в траву!
– Сынище, что тащишь? – кричит папа.
– Н-ничего! – стиснув зубы, отвечаю я. – М-ме-лочь!
– Однако шумно...
Щука вырывает у меня метра три лески и заходит в темный блин водорослей. Чтобы не дать ей запутаться в них, изо всех сил работаю правой рукой, – десять, двадцать сантиметров, полметра, метр, два... Все равно я принесу тебя домой! Ты не такая уж большая, как казалось. Но сильная. И откуда в тебе столько? Главное, подтянуть к лодке. На этот раз уж я не растеряюсь – подсачник удобно лежит поперек скамьи. Нет, я не сразу покажу тебя папе. Положу в мешок, под плотву и окуней, а на берегу сразу накрою крапивой или лопухами. И дома не покажу, спрячу до утра в колодец. А утром... здорово будет утром! Проснусь попозже, выйду из дома, соберу клубнику в кружку и... отдам сестре: ешь, скажу, на здоровье; представляю, как она на меня посмотрит! И мама... Я неторопливо подойду к колодцу, насвистывая, достану тебя и небрежно так брошу на стол... Но куда же ты опять тянешь? Может, ты бешеная? Я уже устал с тобой... Выходи по-хорошему!
Щука снова вылетает из воды и яростно хлещет хвостом, брызги достают до лодки. Мне удается вытащить ее из водорослей. Вода кипит. Ну поддайся, что тебе стоит! Я не взрослый рыбак, как папа, ты первая у меня! Ну миленькая, пожалуйста, я очень прошу... Я напишу о тебе в сочинении «Как я провел лето»! Ну хочешь, я не буду тебя есть? Почему щука не может жить в аквариуме? Запросто! Ну куда ты опять тянешь!..
Глубина возле лодки небольшая, щука хочет зарыться в ил, застрять между корнями и корягами. Я изо всех сил противлюсь, но ей все-таки удается лечь на дно, во что-то упереться. Господи, всего три шага! Может быть, самому прыгнуть и вытащить ее? Нет, рыбаки так не делают. Я чуть отпускаю леску, и щука поднимается. Я резко рву удилище в сторону, она снова выпрыгивает из воды и падает в нескольких сантиметрах от моей ноги, можно схватить ее! Ах, черт, пошла под лодку! Сколько раз это случалось у папы. Снова отпустить немного, совсем чуть-чуть, чтобы она вернулась. Так, все правильно. Врешь, не уйдешь! Устала, чувствую, что вымотал я тебя. Ха-ха! Еще немного... Вот ты какая! Красавица! Огромная, блестящая... Она дергает вправо, и спиннинг чуть не вылетает из рук. Наматываю еще полметра, ставлю на тормоз, быстро наклоняюсь за подсачником... треск, визг, что-то лопается, ударяется о борт – перед самой водой я успеваю все-таки поймать катушку.
Вытягиваю леску руками – на стальном тройничке зеленеет пушистая травка. Щука ушла. Кладу катушку, запутанную в седую «бороду», на корму, смотрю на воду, на камыш...
Солнечная дорожка исчезает, утягивая за собой солнце. Темнеет. Кусаются комары, должно быть, больно... я не замечаю. Становится прохладно. Где-то рядом слышится всплеск весел. Поворачиваться не хочу. Устало распутываю «бороду»; леска еще больше запутывается... Заграничная называется, равнодушно думаю я, и странное ощущение, будто думает кто-то другой. Провалилась бы вся эта заграница со своей леской.
– Что невеселый-то, сосед? – слышу за спиной сиплый тенорок дяди Толи. – Случилось чего?
Его длинная синяя плоскодонка подплывает ближе. Я вижу на дне груду сетей с запутавшейся сухой осокой и блестками рыбьей чешуи. Дядя Толя поднимает весла, ловко свертывает небольшую самокрутку, склеивает ее желтой слюной и неторопливо прикуривает. Огонек освещает его острый, выступающий вперед подбородок, похожий на испачканный в цементе носок кирзового сапога. Перебитый длинный нос готов, кажется, подхватить самокрутку, если беззубый рот вдруг ее выронит. Маленьких, близко посаженных глаз не видно. Они всегда как-то остаются в тени, даже в солнечный полдень. Бывают глаза, которые не запомнишь. Вместо глаз – что-то неопределенно-расплывчатое, ненужное лицу. В глазах дяди Толи помню лишь блеск. Он-то и заставлял нас, мальчишек, отворачиваться, вселял какую-то неясную холодную тревогу.
– А-а, «борода» выросла! – смеется он сухим, отрывистым смехом. – Не беда. Лодочка как служит?
– Хорошо, спасибо, – бубню я себе под нос, чувствуя, что леска запуталась окончательно и остается лишь выбросить ее подальше в камыши.
– Давай-ка подсоблю, – ухватывает он клубок лески и двумя пальцами перекидывает себе в лодку...
– А вообще, – начинает дядя Толя не глядя взбивать клубок ладонями, словно подушку, – никогда не серчай. Мало ли что в жизни приключится. На то ты и мужик, чтобы распутать...
Он не распутывает, а хлопает, подкидывает и разбрасывает леску по всей своей лодке. Потом берет у меня спиннинг и быстро-быстро вращает катушку. Кажется, он не сможет намотать и несколько метров – одни узлы и петли, – но меньше и меньше остается лески на дне голубой плоскодонки. Наконец свинцовое грузило тыкается в верхнее кольцо удилища; дядя Толя ставит катушку на тормоз, цепляет за нее тройник и протягивает спиннинг, хитро мне подмигивая.
– Видал?
– Здоровски!
– А поймал-то много?
– Не, мелочь.
– Ты смотри, подлещичка-то ничего... И окушки, и плотвинька... Папка-то много взял?
– Много.
– Он у тебя рыбак, – с уважением цокает дядя Толя языком. – Но ты все-таки невеселый, сосед. Или замерз?
– Щуку я упустил.
– Да ну?! И хорошую?
– Очень.
– Жалко. Небось мамку с сестричкой хотел угостить? Это они вчерась под вечер приехали? Мой Рыжий чуть не задохся, лаючи...
– Они...
– В городе рыбки-то свежей не больно... Тем более – сынок взял... Надо бы щучкой их угостить из Волги. У меня тоже, бывало, запутается, запутается...
Чувствую, он что-то взвешивает в уме. Трогает рукой кончик своего странного носа, подвигается ближе к краю сиденья, и светлые струи с весел стекают ему на сапоги. Свертывает новую самокрутку. Прикуривает.
– Знаешь... – решившись, говорит сипло. – Тете Нюре брехать не будешь?
– Нет, а что?
– И папке своему не рассказывай, – дядя Толя наклоняется и вытаскивает жирную щуку. – Эвона, какая! – он высоко поднимает рыбину над лодкой. Бока и живот ее серебрятся в первом лунном свете, холодно синеет длинный стальной нос. Она уже не дышит, дядя Толя перебил ей хребет. – Не меньше твоей?
– Больше! – затаив дыхание, отвечаю я.
– Ну и бери на здоровье. – Щука глухо хлопается о дно моей лодки. – Ты поймал – и точка! Тоже пацаном был, знаю. Не серчай, – дядя Толя прощается глазами со своей добычей. – На то ты и мужик. Не кисни, как молоко. А лодочку с папкой покрепше замкните!
Плоскодонка его растворяется в темноте берега.
...Мы идем с папой через лес, через песчаный карьер, он хвалит меня, рассматривает щуку со всех сторон, вспоминает свою первую в жизни большую рыбину... Я молчу, уткнувшись глазами в пегую тропинку, и благодарю солнце за то, что оно зашло.
На сеновале я долго лежу с открытыми глазами, слушаю сосновую ночь, облизываю пересохшие губы, клянусь признаться утром....Как-то в сумерках – только пригнали коров – к дому соседей подъезжает синий милицейский газик с решетчатыми окнами. Тетя Нюра рыдает и проклинает мужа на все село. Дядя Толя выходит из дома ссутулившись. Высокий рыжеусый милиционер что-то говорит ему и подталкивает в спину. Родители поспешно уводят детей. Мы с папой стоим возле скамейки за штабелями дров. Перед тем как подняться по лесенке в кузов, дядя Толя оглядывается на голубятню... Я жду, что он посмотрит на меня. Но он не смотрит.
– Пойдем, сынок, – говорит папа и берет меня за руку. – Видишь, как бы веревочке не виться...
– Теперь на полную катушку впаяют за рецидив, – глухо бормочет кто-то из мужиков. – Все Толеньке припомнят: и рыбнадзора, и девчонку, которую он полотенцем удушил, насилуя… У нас на зоне таких мигом опускали. Или мочили.
Я смотрю на растворяющиеся в пыли красные фонари газика... Я чувствую себя виноватым во всем.

                На  фото Отец  и сын