Вечный кот

                ВЕЧНЫЙ КОТ
                (дневник мизантропа)


                ВВЕДЕНИЕ

Лапки мои не приспособлены к клавиатуре компьютера, из-за чего этот текст я вынужден намяукивать на диктофон, после чего мой двуногий помощник переводит его в письменную форму. Авторство текста он, ясное дело, присвоит себе, но это меня не волнует. Меня куда как сильнее заботит, чтобы эту обреченную на бессмертие повесть он бы не переврал настолько безбожно, что потом мне веками придётся краснеть за его писанину.

Но – с другой стороны – что мне прикажете делать?

Я слишком слаб в человеческой речи, чтоб выражать на ней свои мысли и чувства (могу поддержать лишь простой бытовой разговор), и, стало быть, хочешь – не хочешь, попросту вынужден пользоваться услугами переводчика. И здесь я не одинок: почти все великие – и Шекспир, и Конан Дойл, и Евтушенко – были безжалостно перевраны толмачами.

Такова, вероятно, судьба всех гениев.  Но к делу, читатель, к делу!

Родился я в городе Ленинграде морозным январским утром 1947 года. Детство моё было детством безоблачным. Ведь так называемый «город Ленина» в те времена только-только начинал восстанавливать после блокады своё мяукающее и царапающееся поголовье, и наш брат котофей ценился почти на вес золота. И на двухмесячного меня претендовало целых четыре семейства: два пролетарских, одно профессорские и одно – работников торговли. Победила, как это ни странно, интеллигенция и моим номинальным владельцем стал доктор наук Марк Давидович Фрадкин.

Моей же реальной хозяйкой была его дочка Белла. Любовь сей весьма экзальтированной барышни к моей скромной усатой особе оказалась любовью, увы, совершенно безответной. Я и так от природы не слишком горяч, а после сделанной по приказу садиста-профессора операции и вовсе стал мизантропом. Но эта выросшая, несмотря на войну, в совершенно тепличных условиях девчонка умудрялась не замечать моей холодности и безудержно тратила на меня весь жар своего маленького сердца.

О, сколько с трудом заживающих ссадин оставил я на её курносом носике!

О, сколько глубоких и тоже неделями не заживавших укусов нанёс ваш покорный слуга на её крошечные фортепьянные пальцы!

Но всё это было напрасно, и сия глупенькая особа продолжала души во мне не чаять. Каждую среду и воскресенье она совершала неблизкое путешествие на Сенной рынок, где по самым грабительским ценам брала для меня молоко и печёнку. А, когда её строгий отец отворачивался, Белла тут же делилась со мною деликатесами из закрытого распределителя, куда Марк Давидович был прикреплён специальным решением горисполкома.

И вот вам обычный воскресный день нашего привилегированного семейства.


                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

                ГЛАВА ПЕРВАЯ


Первым, как везде и всегда в то далёкое время, просыпалось радио. Прорычав государственный гимн и отплевавшись последними известиями, оно вполголоса начинало бубнить передачу для тружеников села, на середине которой всегда просыпалась Белла.

Попив кофейку и выкурив самую сладкую утреннюю сигарету, студентка первого курса матмеха минут пятнадцать повертелась перед зеркалом и, надев свой беретик, пальтишко и ботики, отправилась на Сенной рынок, откуда часа через два притаранила мне литр молока и полтора фунта куриных желудков. Желудки я, ясное дело, проигнорировал, а вот молочко полакал от души, после чего минут пять покопался в деревянной коробке с газетами и свернулся клубочком на батарее.

И как раз в это время из профессорской спальной выпорхнула ещё одна ранняя пташка – двадцатидвухлетняя лаборантка Инночка, четвёртая (если я ничего не напутал) жена любвеобильного Марка Давидовича. А ещё через час наконец-то проснулся САМ. По заспанному лицу профессора можно было почти безошибочно вычислить (прошу простить мой эстонский), дала ему в эту конкретную ночь молодая супруга или же нет – не дала.

В то воскресное утро ответ на этот сакраментальный вопрос звучал положительно, и заросшая за ночь скрипучей щетиной ряшка профессора светилась таким безудержным счастьем, что даже отчасти утратила сходство с лицами остальных обезьяноподобных и стала слегка походить на лик существа куда как более высокого порядка – т. е. на морду кота, обожравшегося сметаной.

- Здравствуй-здравствуй, Инусенька! Бонжур, дочур! Как ваши дела и делишки? – пророкотал профессор и – отчего его сходство с гигантским котом возросло многократно – от души потянулся.

Инна в ответ возмущённо передёрнула бёдрами, а не уловившая всех этих фрейдистских подтекстов Белла радостно защебетала о двух отменённых контрольных, об отданной ей только на ночь тетрадке стихов Гумилёва и о назначенном на ближайшую среду зубодробительном семинаре по эпохальной работе товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».

- И ещё, папочка, – вскользь  добавила дочка, – я сегодня вернусь домой поздно, но ты не волнуйся.

- А с чего это вдруг? – невнимательно удивился профессор. – И кто же будет тогда читать Николая Степановича и готовиться к семинару?

- Ничего! – легкомысленно  отмахнулась Белла. – Гумилёва я прочту утром, а до семинара ещё уйма времени.

- Куда хоть идёшь-то? – спросил отец.

- На творческий вечер Павла Антольского.

- Вместе с Лариской?

- Нет.

- Что, на пару с Борюсиком?

- Да, папа… с Борей, – после крошечной паузы ответила Белла и – покраснела.

Умная Инна тут же бросила на почти что ровесницу падчерицу настороженный взгляд, но так ничего и не сказала.

              НЕОБХОДИМЫЕ ПОЯСНЕНИЯ ОТ КОТА-ЛЕТОПИСЦА

«Борюсиком» фамильярный профессор называл старосту Беллиной группы Борю Стругацкого, с которым у Беллы примерно месяц назад началась жаркая Комсомольская дружба с намёком на большее. А легкое покраснение щечек у профессорской дочери было вызвано тем, что её спутником на поэтическом вечере должен был стать не будущий знаменитый писатель, а совсем другой человек.

Но об этом чуть позже.


                ГЛАВА ВТОРАЯ

Мой литературный помощник советует мне почаще перескакивать с темы на тему, заверяя, что двуногим читателям это понравится. Ну, что ж… я, наверно, поверю своему помогайле на слово и – отвлечения ради – перемою все косточки своему номинальному владельцу.

…Итак, Марк Давидович Фрадкин был почти великаном («на два сантиметра выше Петра Великого») и находясь, что с ним случалось нередко, в подпитии, любил цитировать двуногого поэта-графомана Маяковского:

          Был я в сажень ростом,
          А на что мне сажень?
          Для работ таких годна и тля.
          Пёрышком скрипел я, в комнатёнку всажен,
           Плющился очками в комнатный футляр.

…Кстати, мой номинальный хозяин не имел ни малейшего отношения ни к атомной, ни к водородной бомбе. А так сладко и так мягко спал потому, что был личным любимцем товарища Сталина. Напечатанная в феврале сорок третьего в газете «Правда» статья профессора « Гёте против фашизма» очень понравилась Иосифу Виссарионовичу, и застеклённая фотокопия экземпляра газеты с карандашной пометкой:

«Браво, т. Фрадкин! Это статья НАСТОЯЩЕГО русского патриота. И. С.»

- висела в кабинете профессора на самом видном месте.

Впрочем, к чести «т. Фрадкина», высочайшей резолюцией он не злоупотреблял и экземпляром статьи с карандашной пометкой нигде не размахивал, из-за чего и коллеги у него за спиной шептали примерно следующее: «Да, конечно, жиду повезло, но везёт ведь тому, кто везёт, а Марк Давидович – трудяга, и, хоть с неба звёзд не хватает,  но членкором будет не маргариновым».

Уверяю вас, граждане: срубите охапку Сталинских премий, женитесь на юной красотке, получите от государства пятикомнатную, – и, если шелестящее у вас за спиною злословие не превысит такого (достаточно скромного) градуса, я сниму перед вами шляпу.

                НЕОБХОДИМОЕ ЗАМЕЧАНИЕ КОТА-ЛЕТОПИСЦА

Откуда у котов шляпы?

Так что эта сомнительная метафора остаётся на совести моего литературного негра.

                ****

Ну, а чуть ближе к вечеру у профессора с Инной был выход в общество. А именно – оба они посетили закрытый просмотр последнего фильма Чаплина «Огни рампы». Перед самым просмотром профессор успел подмигнуть своему закадычному другу Николаю Черкасову, так что сразу же после завершения фильма их бедным жёнам стоило адских трудов сперва отодрать обоих любимцев товарища Сталина от барной стойки, а потом, разлучив их друг с другом, рассадить по такси.

В машине Марк Давидович закемарил и поднимать на четвёртый этаж его без малого стопятидесятикилограммовую тушу пришлось хрупкой красотке-жене и водителю. Этот труд они завершили в полпервого ночи, но Беллы дома всё ещё не было.

Почуявшая неладное Инна минут сорок нервно расхаживала по профессорскому кабинету, напряжённо поглядывая то на копию пресловутой статьи в палисандровой рамке, то на висевшую неподалёку в рамке поплоше фотокопию так называемого «Бретонского пергамента», который упрямый Марк тщетно пытался расшифровать ещё со студенческих лет, то на разбросанную по письменному столу профессора машинописную диссертацию любимого Фрадкинского ученика Серёги Иванова, носившую несколько странное для современного уха название: «Французские стихи лицеиста Пушкина как вершина франкоязычной любовной лирики первой четверти XIX века». Вконец расхулиганившаяся Инна даже прочла пару-тройку страниц этой эпохальной работы и решительно вывела на полях: «Чушь собачья!».

И вот именно в это мгновение в дверях звякнул ключ, потом в прихожей чуть-чуть потоптались и на пороге профессорского кабинета наконец появилась загулявшая падчерица.

****

От Беллы чуть-чуть пахло водкой, но волосы были вложены и все – даже самые мелкие – пуговички застегнуты как надо.

«Слава богу! – мысленно перекрестилась Инна. – В руке пятак и сарафан не так – это пока не про нас». – А вслух заорала:

- Где ты шлялась до трёх часов ночи! Я вся извелась! Но… ведь ЭТОГО не было?

- Успокойся, мы просто гуляли, – ответила падчерица.

- К себе зазывал?

- Да, и очень настойчиво.

- А ты?

- А я не согласилась.

- А он?

- Ограничился страстными поцелуями и периодическими засовываниями пальцев под лифчик.

- Не боишься, что бросит как недотрогу?

- Нет, не боюсь, – Белла гордо огладила свои девственные прелести. – Никуда он не денется с этой подводной лодки. 

- Абсолютно уверена, что не сбежит?

- На все что. Заарканен и помечен.

- И совсем не жалеешь, что бросила Борьку?

- Немного, конечно, жалею, но… – Белла задумчиво навертела на палец свой чёрный локон. – За всех хороших и умных парнишек ведь замуж не выйдешь.

- Ну и дура! – отрезала мачеха.

- Это почему же я «дура»?

- По целому ряду причин, – Инна уселась за письменный стол и начала загибать пальчики. – Ну, во-первых, – загнула она один палец, – никто  на свете не знает, в кого твой Серёжа влюблён: в тебя или в твоего папу. А, во-вторых, отставной твой Борис не просто «хороший», а уникальный. На его толстых стёклах крупным шрифтом написано, что кого он в юности выберет, с тем всю жизнь и пробудет. А это знаешь, какая редчайшая редкость среди ихнего брата?

- Плевать!  – отмахнулась Белла.

- Вот поэтому я и сказала, что ты, Белка, дура.

- Инусь, хочешь правду?

- Конечно, хочу.

- Ну смотри, после не обижайся, – Белла вновь накрутили свой локон на палец и изо всей силы дёрнула. – Для меня очень важно, что Серый – русский. В отличие от.

- Мадемуазель малость антисемитка? – хмыкнула Инна.

- Заткнись! – заорала Белла. – Ни тебе – с твоей-то рязанской мордочкой – судить тех, кому выпало жить в еврейской шкуре. А я в ней – почти двадцать лет. Можешь называть меня кем угодно, хоть пособницей Гитлера, но я очень хочу, чтоб мои дети были Ивановыми, а не Стругацкими. Так как-то спокойней.

- А мои пускай будут Фрадкиными? – взвилась Инна.

- Но ведь это твой выбор. И у тебя, в отличие от меня, было не два, а сто двадцать два кавалера. Но ты выбрала папу. Наверное, из-за…

И Белла скосила глаза на текст в палисандровой рамке.

- Ах, вот как наша птичка запела! – тонко взвизгнула мачеха. – Хорошо,  теперь я скажу правду. Во-первых, среди моих ста кавалеров, – Инна встала из-за стола и подошла почти вплотную к Белле, – как минимум, четверть была много богаче Марка Давидовича. Например, Васька Званцев – замначальника Ленпищеторга. И в койке – орёл, и русский, естественно, и миллионщик, и десятью годами моложе твоего папы.

- Ну, и о чём же ты думала?

- О чём надо, о том и думала. Короче, слушай сюда: будь я действительно той шлюхой подзаборной, которой ты меня в глубине души представляешь, я сейчас бы напела, что люблю де твоего  папку безумно, что жить без него не могу и так далее. Но я скажу тебе правду: я отца твоего НЕ ЛЮБЛЮ, хотя и очень к нему привыкла за эти годы. Но для меня очень важно, что ОН меня любит. Причём – в отличие от Званцева – по-настоящему. Понимаешь, Бельчонок…

Инна стала расхаживать взад и вперёд по кабинету.

- Понимаешь, Бельчонок, – продолжила Инна и с деланным безразличием ткнула пальцем в распиравшие её белую блузку полушария, – когда эти сиськи обвиснут, а эта, – игривый шлепок, – очаровательная попочка покроется отвратительной апельсиновой коркой, Васька пошлёт меня нахрен, а твой папа – нет. Он меня будет любить и кривой, и косой, и беззубой.

- Да, это правда, – очень-очень серьёзно кивнула Белла.

- А вот твой Серёжа…

- А что с ним не так? – ощерилась падчерица.

- Да практически всё. Ты хоть замечала, как этот Серёженька пялится на моих… гм… поросяток, – Инна снова огладила блузку, – когда твой папа не смотрит?

- А он что… на них… пялится?

- Не то слово, Бел! Не то слово! Готов сожрать их без соли и хрена. И я тебе больше скажу…

Здесь юная мачеха осеклась на полуслове, а лицо её – вытянулось. В дверях кабинета стоял и почёсывался одетый в исподнее Марк Давидович Фрадкин.


                ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Замешательство Инны было, впрочем, недолгим. Как и любая жена, она умела читать лицо своего благоверного, словно открытую книгу – со всеми подтекстами и гипертекстами – и, разочек-другой посмотрев на профессора, убедилась, что секретного девичьего разговора он не подслушал и заботит его лишь одно – жгучий стыд за вчерашнее.

Как и все т. н. «слабохарактерные люди» Марк Давидович сперва попытался заговорить о постороннем (а именно – о «Бретонском пергаменте»), но потом перебил сам себя и спросил:

- Я вчера здорово… накуролесил?

- Да уж, – покачала красивой головкой супруга, – что было, то было.

- Морду хоть никому не начистил? И дамочкам  под декольте не заглядывал?

- Да уж лучше б заглядывал. Вы с Черкасовым целый вечер проспорили, кто гениальней – Чаплин или Ленин?

- О, боже! И кто это слышал? – простонал наповал сражённый супруг.

- Мы с Ниной Николаевной, ну, и… буфетчица.

- А она ведь наверняка Оттуда. И что ж теперь будет, Инусенька, что ж теперь будет?

- Ну, - съязвила жена, – за Николая Константиновича ты можешь не волноваться. Ему ничего не будет. На то он и Черкасов. Ну, а что касается тебя, грешного… – Инна тяжко вздохнула – Что ж, Марик, будем надеяться,  что твой талисман, – она чиркнула взглядом по палисандровой рамке, – тебя в очередной раз спасёт.

- Твои бы слова да Богу бы в уши! – прошептал  Марк Давидович. – Хотя я тоже надеюсь на лучшее, – и он сделал длинную паузу и почесал под кальсонной рубахой мохнатую грудь. – Ох,  и не вовремя я загулял! Ох, как, Инка, не вовремя! Ведь завтра в пять – научсов, а я в таком виде.

- Ты ж говорил, что во вторник?

- Перенесли. Академик вместе с Ильёй Григорьевичем вылетают во вторник в Нью-Йорк, на конгресс сторонников мира. А я в таком виде. Что делать завтра?

- Тебе что, – ухмыльнулась Инна, – коньяк в глотку насильно вливали?

- Ину-усь! Ну, не бей ты лежачего!

- Научный совет хоть серьёзный? – сменив гнев на милость, спросила супруга.

- Да вроде как нет… – задумчиво протянул профессор. – Хотя… чёрт его знает! Ведь Суконин с Белявским всегда держат камни за пазухой.

- Да ла-а-адно! – ослепительно улыбнулась жена – Тебе, как НАСТОЯЩЕМУ русскому патриоту, ничьи камни за пазухами не страшны. Бог не выдаст, хавронья не слушает. Но ты всё-таки покемарь до восьми. Тебе надо выспаться перед научсовом.

- Ага, – оживился профессор, – я уже побежал в нашу спаленку.

- Я имела в виду: покемарь на диване, – безжалостно уточнила Инна. – Ещё мне не хватало пропахнуть твоим перегаром.

Профессор покорно ссутулился и поплёлся к стоявшему в гостиной дивану. А минут через двадцать угомонились и обе барышни.


                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ну, а на следующее утро приходящая домработница Агриппина Акимовна принесла мне два фунта варёной трески. Деревенская дура не знала, что после проведенной по приказу профессора манипуляции любая рыба для меня – чистый яд, и постоянно пыталась меня накормить морепродуктами.

После того, как я этот данайский дар проигнорил, Акимовна, как всегда, поворчав: «Совсем эти явреи избаловали животную!» – разогрела мне на обед вчерашние желудки, которые я с отвращением, но поклевал. Потом Агриппина Акимовна навела в пятикомнатной корабельный порядок (несмотря на свою беспримерную глупость, Агриппина была прирожденной чистюлей) и, выпив вприкуску два чайника, удалилась в свою комнатушку на Лермонтовском, которую ей полгода назад подарил не по-еврейски щедрый профессор.

Ну, а где-то часа через три после этого начался второй акт нашей драмы.

                ****

Научный совет должен был завершиться в семь, но Марк Давидович возвратился домой лишь в половину одиннадцатого. После чего, не снимая плаща и ботинок, прошёл прямо на кухню и хрипло потребовал:

- Водки!

Если бы Марк Давидович разделся вдруг догола и сделал двойное обратное сальто, его домашние не удивились бы сильнее. Но, несмотря (а, может быть, именно благодаря) всей необычности этой просьбы, водка была тут же принесена и моментально выпита.

- Ну и как? – спросили хором обе девушки.

На что отродясь не ругавшийся матом профессор так же хрипло ответил:

- ***во.

Ну, а дальнейший рассказ гражданина Фрадкина был настолько необычен и страшен, что мы начнём его с красной строки.

                ****

Я даже не знаю… то ли в Марке Давидовиче и действительно умер великий актёр, то ли он так поднатаскался в лицедействе во время своих бесконечных пьянок с Черкасовым, то ли наши с девчонками нервы были настолько натянуты, что легко отзывались даже на самый слабенький раздражитель, но во время его рассказа все мы узрели заседание научсова воочию, так что даже сейчас – почти семьдесят лет спустя – я вижу его в виде крошечной театральной сценки, нечто вроде ещё одной «Маленькой трагедии» весьма, на мой взгляд, переоценённого двуногого драматурга Пушкина.

Итак, друг-читатель, с богом!

                ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

АВЕНИР НИКОДИМОВИЧ БАХМУТ – действительный член АН СССР, страдающий деменцией.

ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ СТУКАЛИН – парторг факультета. Высокий мужчина с плакатным русским лицом.

АЛЕКСАНДР БЕЛЯВСКИЙ – человек, выдающий себя за поляка.

СЕРГЕЙ ИВАНОВ – аспирант. Среднего роста блондин с неуловимым взглядом.

МАРК ДАВИДОВИЧ ФРАДКИН – заведующий кафедрой романской и германской филологии.

Ну и, естественно,

ХОР

или – как выразился знаменитый двуногий певец Высоцкий – всевозможные

ДОЦЕНТЫ С КАНДИДАТАМИ.

****

БЕЛЯВСКИЙ: Ну что же, товарищи, время, конечно, позднее и все мы, конечно, стремимся домой, но у нас остаётся один непогашенный пункт: утверждение для рассмотрения ВАКом кандидатской диссертации товарища Иванова (научный руководитель товарищ Фрадкин). Название этой – не побоюсь громких слов – эпохальной работы: «Французские стихи лицеиста Пушкина как вершина франкоязычной любовной лирики первой четверти XIX века».

ГОЛОСА ИЗ МАССОВКИ: Утвердить! Утвердить! Имейте совесть: половина восьмого.

БЕЛЯВСКИЙ: А ваше какое мнение, Авенир Никодимович?

АКАДЕМИК: Во…

                Всеобщее почтительное внимание.

АКАДЕМИК: Во…

                Внимание удваивается.

АКАДЕМИК (жутко фальшивя): Во по-ле бе-рез-ка сто-я-ла…

БЕЛЯВСКИЙ: Понятно. А вы что хотите добавить, Иван Васильевич?

СТУКАЛИН:  Что ж… я тоже считаю, что эта работа заслуживает самой высокой оценки.

МАССОВКА: Голосуем! Голосуем!

СТУКАЛИН: Не всё так просто, товарищи. Хотя сама кандидатская – выше всякий похвал, но имеется ряд неприятных нюансов. Слово предоставляется самому Сергею Александровичу Иванову.

ИВАНОВ: Дорогие товарищи! Я, если честно, в первый раз выступаю на учёном совете и поэтому очень волнуюсь. Прошу вас быть максимально снисходительным к моему дебюту.

МАССОВКА: Смелее-смелее, юноша! Дуй с горы!

ИВАНОВ: Благодарю за поддержку. Итак, я целых полтора года писал эту работу и всё это время меня глодал червь сомнения: слишком уж велика была разница между тем, что мой научный руководитель советовал мне излагать официально и тем, что он мне говорил с глазу на глаз.

                Оживление в зале.

Не скрою, что это решение – рассказать обо всём – пришло ко мне далеко не сразу. Мешали интеллигентские страхи «прослыть доносчиком». Но когда мой научный руководитель замахнулся на Пушкина…

                Всеобщий гул ужаса.

Да-да, именно на Пушкина! После этого я, уж простите, не выдержал и позабыл обо всех предрассудках. Ведь для каждого русского сердца одно из самых священных имён – это Пушкин. Я даже думаю, что самые оголтелые эмигранты-антисоветчики где-нибудь в Париже или Нью-Йорке, услышав такое, не выдержали бы и плюнули бы гражданину профессору прямо в лицо!

                Аплодисменты.

Ведь идея моей диссертации заключается в том, что никто из французских пигмеев – ни Лафарг, ни Верлен, ни Мюссе – не мог даже приблизиться к тем горним высотам, на которых парил юный Пушкин. Но, оставаясь со мной с глазу на глаз, гражданин Фрадкин не раз и не два по-смердяковски высмеивал этот наш главный тезис и, не решаясь атаковать Солнце Русской Поэзии напрямую, покусывал его исподтишка, утверждая, что пушкинские иноязычные поэтические упражнения самостоятельной художественной ценности не имеют, и что, мол, нечто очень похожее писали дамам в альбомы десятки, если не сотни французских и русских дворян. Не Верлен, не Мюссе, не Гюго, а рядовые феодалы!

                Возмущение в зале. Слышны отдельные выкрики: «Дурную траву с поля вон! Покончим с фрадкиными и фрадковщиной!».

И это были далеко не единственные, выразимся максимально мягко, достаточно «странные» утверждения моего научного руководителя. Стихи великого революционного демократа Добролюбова он называл «беспомощными» и противопоставлял им вирши террориста Гумилёва. А не далее как вчера этот, с позволения сказать, «учёный» и вообще дошёл до ручки и в состоянии очень сильного алкогольного опьянения (а ведь, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке) пытался убедить артиста-орденоносца Черкасова, что американский комик-миллионер Чарльз Спенсер Чаплин де гениальней самого Владимира Ильича Ленина!

                Звенящая тишина в зале.

БЕЛЯВСКИЙ: Марк Давидович, это правда?

ФРАДКИН: Меня неправильно поняли.

БЕЛЯВСКИЙ: Марк Давидович, не виляйте: «да» или «нет»?

ФРАДКИН: Да, я это говорил.

                Новый гул возмущения. Иванов молча разводит руками.

АКАДЕМИК: Да здравствует великий Сталин!

                Оглушительный грохот аплодисментов. Все (включая опального Фрадкина) встают.

БЕЛЯВСКИЙ (минут через пять, когда аплодисменты затихли): Но при этом партия учит нас максимально бережно обращаться с молодыми кадрами. И я считаю неправильным, если молодой аспирант Иванов не защитит диссертацию только из-за того, что его научный руководитель оказался подонком. Ведь сама диссертация превосходна?

МАССОВКА (нестройно): Да-а!

БЕЛЯВСКИЙ: И я предлагаю такой вот, товарищи, выход: диссертацию утвердить, но вместо оскандалившегося Фрадкина назначить научным руководителем товарища Стукалина. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Единогласно. Ну, а Марком Давидовичем, насколько я понимаю, должны уже заниматься не мы, а компетентные органы.

АКАДЕМИК: Это…

                Уважительная тишина.

БЕЛЯВСКИЙ: Да-да, мы вас слушаем, Авенир Никодимович.

АКАДЕМИК (фальшивя): Это было у мо-о-оря, где ажурная пе-е-ена, где встречается рэ-эдко городской э-ки-паж. Королева играла в башне замка… А вот что же она там играла? Не помню.

БЕЛЯВСКИЙ: Шопена. Заседание объявляю закрытым.


                ГЛАВА ПЯТАЯ

Довольно недавно – лет где-то пятнадцать назад – я наконец овладел русской грамотой и прочитал весьма популярного у обезьяноподобных литератора Достоевского. Писатель этот мне не понравился.

Ну, во-первых, слог.

Стиль настолько ужасен, что встречаются лишние даже и не слова, а – абзацы и главы.

Во-вторых, совершенно невозможные характеры. 

Я прожил долгую жизнь и люди в моём присутствии, как правило, раскрывались до донышка. Но за все эти годы я не встречал ни одного Свидригайлова и ни одного Рогожина, не говоря уж о Сонечке Мармеладове и её папе.

Не бывает на свете ни таких проституток, ни таких алкоголиков, ни таких растлителей малолетних. Обезьяноподобные устроены по-другому.

Не бывает и таких громоподобный скандалов, которые сотрясают романы этого беллетриста почти в каждой главе.

Но…

Но то, что случилось в квартире профессора в ту ужасную ночь, кажется мне ожившей цитатой из Фёдора Михайловича.

                ****

Сперва воцарилась неправдоподобно долгая тишина. А потом прозвучал голос Беллы:

- Папа, а тебе не стыдно?

Профессор опешил:

- А чего же я должен стыдиться?

- Ну, хотя бы того, что ты фактически оклеветал Серёжу, выставив его чуть ли не доносчиком, хотя он в сотни раз лучше тебя. Во всех отношениях.

- Это чем же он «лучше»?

- Тем, что он – честный. А тебе страна дала всё, но ты всё равно продолжаешь держать какую-то фигу в кармане. И это отвратительно.

- Постой, Белка, постой, – задумчиво пробормотал Марк Давидович, – а ты случаем не с Ивановым провожжалась до двух часов ночи?

- Папа, мы не «вожжались», а просто гуляли, – отрезала дочь. – И тебе, пожилому развратника, таких чистых отношений не понять.

(Здесь Инна слегка гоготнула в кулак, но потом взяла себя в руки).

- Да где уж нам уж… – пробормотал профессор и, присев на топчан, наконец-то снял плащ и правый ботинок. – Так ты, значит, от меня отмежевываешься? И завтра выступишь с соответствующим заявлением? Чёрт его знает, может, и поможет.

- Да, – закивала Белла, – завтра я выступлю с решительным осуждением твоих антисоветских взглядов. И не из страха, а по убеждению. Мне всегда была очень противна окружающая тебя… грязь: и вечное пьянство, и вечный разврат, и вечная антисоветчина.

- А ты помнишь, как в эвакуации я читал тебе «Одолеем Бармалея»?

- Папа, это демагогия! Ты же сам меня учил всегда ставить общественное выше личного.

- А «общественное», – скривился профессор, – это твой кобелина? Ты ловко устроилась, доченька!

- Сами вы «кобелина», Марк Давидович! – крикнула Белла.

- Ну, конечно-конечно, я – кобелина, а Иванов – ангел божий. И в штанах у него партбилет вместо хрена.

Услышав такое, Белла забилась в истерике, а Инна принялась её утешать, время от времени бросая на Марка Давидовича ненавидящие взгляды.

- Надеюсь, вы, Марк Давидович, понимаете, – проревевшись, заметила Белла, – что после всего, что вы мне сказали, я не смогу больше жить вместе с вами под одним кровом?

- А с кем же ты будешь, голубушка, жить? С Серёгой?

- Хотя бы. Надеюсь, вы разрешите мне вызвать такси по вашему телефону?

- Я-то, положим, и разрешу, – прорычал Марк Давидович, – но ты должна помнить, что это только в цивилизованных странах такси приезжает сразу же после вызова, а в нашей сраной Совдепии между приездом и вызовом может пройти двое суток. Так что, Белка, ложись. Утро вечера мудреннее.

- Я могу решить эту проблему, – вдруг подала голос Инна.

- Что?! – в один голос спросили её папа с дочкой.

- Проблему с вашим такси я решу, – продолжила Инна Михайловна. – Где моя записная книжка? Впрочем, книжки не надо. Я вспомнила номер.

Здесь Инна приблизилась к тумбочке, сняла с рычагов тяжёлую чёрную трубку, поднесла её к уху и, накрутив чей-то номер, произнесла:

- Алло, Вась, это ты? Представляться не надо? Ещё помнишь мой голос? Отлично. Ну, как ты там, Вася, ещё не женился? И не подженился? Всё меня ждёшь? Ага, так я тебе и поверила. Короче, Васенька, слушай: ты знаешь, что такое выиграть миллион по трамвайному билету? У тебя есть такой шанс. Для этого ты должен сейчас сесть в свою «Победу» и подъехать к Маклина, 14, где я тебя буду ждать возле второго подъезда. А что будет дальше? Дальше, Вася, весёлым пирком да за свадебку. Да, всё через ЗАГС, поджениться не выйдет. Что скажешь? Ты полностью «за», но ты сейчас выпивши и сесть за баранку не можешь? Тогда всё отменяется, и я буду звонить другому человеку. Да какая, Вась, разница: ты его всё равно не знаешь. Что? Уже выезжаешь? Ну, вот и отлично. Но здесь есть нюанс: я буду с подругой. Да, очень красивая, но не про твою, Вася, честь. Тебе нужно будет её отвезти на другой конец города, на Огородный. Бензинчику хватит? И ты когда будешь? Через десять минут? Мы с моей подружайкой будем ждать тебя возле второго подъезда. Ну, всё, Вась, до встречи!

Инна бросила трубку и тихо спросила у падчерицы:

- Ты уверена, что твой козёл тебя примет?

Белла молча кивнула, а белый, как простынь, Фрадкин продолжал сидеть на диване с ботинком в руках и смотреть в одну точку. Чуть смущённая Инна нежно погладила его начинающую лысеть макушку и спросила:

- Маркуш, ты в порядке? Марик, ау! Ну, ведь ты у нас умный человек, и должен всё сам понимать. Я, наверно, была не самой хорошей женой, но я тебе не изменяла и… чем хочешь клянусь! …собиралась с тобой быть до старости. Лет до сорока. Но, Марк, к одной стенке мы с тобой становиться не договаривались. Я ведь не Ева Браун, да и ты, дорогой, не Гитлер.

Профессор никак на эту тираду не прореагировал.

- Маркуша, – продолжила Инна, – ну, нельзя так расстраиваться из-за какой-то, прости, ссанной дырки. Тебе вышка светит, а ты заморачиваешься из-за ерунды. Ма-аркуш, дырок много, а жизнь-то одна. Согласен?

Но профессор всё так же отказывался выходить из сковавшего его члены ступора.

- Ну, лапусик, ну так же нельзя, – промурлыкала Инна. – Ну, что я для тебя могу сделать? Хочешь, дам на прощанье? Новый муж подождёт.

Волшебное слово «дам» всё же добралось до нервных центров профессора и он глухо ответил:

- Нет, спасибо, не надо. Да я сейчас и не смогу ничего.

- ТЫ и… не сможешь? – удивилась бывшая.

Под окном забибикали.

- Ну, не хочешь, как хочешь, – обиделась Инна и, конфузливо клюнув профессора в щёку, продолжила – Не поминай меня лихом. А мне было с тобой… хорошо. Белла, чего ты копаешься? Да чёрт с ними, со шмотками! Завтра всё заберём. Вместе с Кактусом. Детей нам Бог не дал, так что, Марк, пусть хоть кот… Что значит, сама не хотела? Ну да, не хотела и правильно делала. Детей в этой ****ской стране заводить нельзя. Что б сейчас с ними было? Короче, Марк, завтра мы с Васей ещё раз заедем и заберём все вещички и Кактуса. Ну… ещё раз – прощай. И дай тебе Боже выпутаться по-лёгкому.

- До свидания, папочка, – пискнула Белла и обе девчонки исчезли.

                ****

Лишь минут через двадцать после их исчезновения Марк Давидович встал, подошёл к стене, сорвал со стены фотокопию в палисандровой рамке и растоптал её своими огромными ножищами.


                ГЛАВА ШЕСТАЯ

А в следующие несколько недель случилось вот что:

Самое-самое главное – Инна своё обещание выполнила и уже на следующее утро забрала меня вместе с вещами.

Через четырнадцать дней Марка Давидовича взяли.

А ещё через пару недель до конца насладившийся Беллой Серёга, к чему-то придравшись, выгнал её на улицу и она от стыда наложила на себя руки.

Вот такие, читатель, итоги.

Морали не будет.

                ****

А сейчас пара слов о моём новом семействе.

                ****

Согласитесь, что есть немалая сладость в том, чтобы в самом конце своей жизни признаваться в нестрашных грехах бурной молодости. Так и я не могу не признать, что в начале пятидесятых не был свободен от юношеского максимализма. И мой тогдашний (по-юношески категоричный) взгляд на союз Марка Давидовича и Инны мало чем отличался от отношения к ним Агриппины Акимовны Москалёнок.

- Сам Марк Давыдыч – гоняя свои нескончаемые чаи с соседкой, почти всегда говорила она, – хотя и яврей, но человек очень хороший. Не жадный и уважительный. И людям он мил. Он, Маш, с такими людЯми дружбу завёл, что – закачаешься! С самим Колькой Черкаскиным – скоморохом-орденоносцем. Наш Марк с энтим Колькой – ну, просто-таки не разлей вода. Хотя б раз в неделю либо он к нам зайдёт, либо яврей – к нему. И я тебе вот что, Маруся, скажу: покуда Колька тверезый, то не бывает на свете человека лучше. Ну а, коли напьётся, то – как все мужики – говным-говно! И про супругу евонную Нин Никалавну я тебе слова худого не вымолвлю. Самая она, что ни на есть, великомученица при таком-то при муже. А вот Инка хозяйская – сучка!

- Чего, шибко ****ует? – откусив кусок сахара, заинтересованно переспрашивала соседка.

- Вопче не ****ует, – поджимала губки Агриппина Акимовна.  – Чего нет, того нет. Но верёвки из Марка Давыдыча вьёт такие, что, Маш, ни в сказке сказать, ни пером описать! Луну с неба захочет – наш яврей её сымет. Скажет яйцы отрезать – он пусть не все, а одно, но откочерыжит.

И т. д., и т. п.

Причём признаюсь вам сразу: не только эта дура колхозная и ваш покорный слуга, но и все их друзья и знакомые (включая и Нину Николаевну, и её мужа-орденоносца) считали Инну тираншей, а Марка Давидовича – бесхребетным подкаблучником. Но что такое истинный муж-изгой при беспощадной стерве-супруге, я увидел только на новой квартире на Римского-Корсакова.

Хотя новый Иннин супруг Василий Макарович Званцев с первого взгляда меньше всего походил на подкаблучника. Этот среднего роста брюнет с тяжёлым взглядом вызывал у всех своих подчинённых ужас, а у начальства – невольное уважение. Всесильная ленинградская торговая мафия, съевшая и закусившая не одним директором Ленпищеторга и не одним начальником ОБХСС, ходила перед Василием Марковичем на цыпочках. И – самое-то смешное! – что всех своих женщин до Инны Василий ни в грош не ставил и менял, словно перчатки.

Но, если за всю свою долгую жизнь я видел когда-нибудь человека, попавшего в полное сексуальное рабство, то это был именно Званцев, и рядом с ним Марк Давидович казался строгим супругом и равноправным партнёром.

Судите, товарищи, сами: да, оба Инниных спутника исполняли любое её желание незамедлительно. Но слишком уж различались сами желания: и если у Фрадкина Инна выклянчивала билеты на закрытый просмотр, понравившееся платье в комиссионке и путёвку в Сочи, то у Званцева – причём вымогала, а не просила – ежесезонно обновляемые коллекции от лучших ленинградских (а то и московских) портных, перманентно зарезервированный столик в «Астории», круизы по Средиземному морю и – новенький «Опель-супер» вместо «колхозной» (с точки зрения Инны) «Победы».

(Последняя Иннина блажь обошлась Званцеву в пятьсот тысяч и едва не поставила его на грань банкротства).

…Ну а, где, господа, материальные трудности, там и скандалы. Самый страшный из них случился из-за такой ерунды, что и вспоминать неудобно. Из-за каких-то двух тысяч (зарплаты профессора). Суть же конфликта сводилась к тому, что модница Инна заказала у корифея Конягина пальтишко из шевиота, причём – такого смелого кроя, что все подруги должны были, взглянув на его, сперва покрутить пальцем у виска, а потом коллективно сдохнуть от зависти. Корифей Конягин – в отличие от ещё одного виртуоза иглы и напёрстка Фляйшмана – драл с клиентов по-божески и за пошив верхней вещи из материала заказчика брал обычно две тысячи, но Иннин заказ был таким необычным, что он сумму своего гонорара удвоил.

И вот эти две жалких тысячи и стали соломинкой, едва не переломившей спину верблюда.

                ****

Василий Макарович бросил на стол пару заранее обговоренных тысяч и заявил, что недостающую сумму супруга может найти где угодно. Хоть на панели.

После чего оглушительно выстрелил дверью и удалился.

Услышав такое, Инна тоже начала нервничать и, перебегая из комнаты в комнату, минут десять-пятнадцать била чашки и стёкла, но потом успокоилась и, примерив пальто, пару раз продефилировала перед зеркалом.

«Нет! – подумала Инна. – Конягин такие деньжищи всё-таки просит не зря!».

Пальтишко было просто изумительным. Таким бесконечно потрясным, что уже не подруги, а сама Алла Ларионова, завидев нашу красавицу в этой обновке, должна была выдрать в отчаянии все свои жидкие лохмы.

И вот именно в эту минуту раздался звонок. Инна бросилась к входной двери, ожидая увидеть пристыженного и капитулировавшего мужа, и, придав своему по-прежнему очень хорошенькому личику выражение оскорбленной непреклонности, распахнула дверь настежь.

Но на площадке стоял не Званцев. Тусклый свет жэковской лампочки освещал очень худого и очень высокого старика, в котором Инна – не сразу – но всё же узнала Марка Давидовича Фрадкина.


                ГЛАВА СЕДЬМАЯ

- Здравствуй, Инусенька, – прошепелявил беззубым ртом Марк.

- Здравствуй… ты – жив? – удивлённо прошептала Инна.

- Как видишь.

- Ты что… убежал?

- Нет, меня полностью реабилитировали. И даже на кафедре восстановили. Правда, уже не профессором, а доцентом. И знаешь, – Фрадкин смущённо хихикнул, прикрывая провал рта ладошкой, – кто мне сейчас больше всех помогает?

- И кто?

- Василий Иванович Стукалин. Он стал теперь ярым хрущёвцем и моим ангелом-хранителем.

- А этот, – наморщила лобик Инна, – как там его? Иванов? Он сейчас где?

- Как только узнал, – усмехнулся доцент, – что я скоро откинусь, уехал в  Ташкент и сидит там, как мышка за веником. 

- А иначе ты бы его… ? – ужаснулась бывшая.

- Не пори ерунды. Просто б морду начистил. И хватит.

- Из-за Бе…?

- Не надо имён. Ещё не зажило.

- Извини. Не подумала. И ещё раз прости, что морожу тебя на пороге. Раздевайся и топай на кухню. И как тебе, кстати, мой пальтуган?

- О-ча-ро-ва-тель-но! – расплылся в беззубой улыбке  бывший профессор. – Вещица от Флайшмана?

- Нет, от Конягина.

- Тоже sharmant.  Твой сейчас дома?

- Нет.

- Значит после познакомимся.

К этому времени свежеиспечённый доцент на пару с чужою женой оказались на кухне (где ваш покорный слуга отдыхал на кушетке из красного дерева) и уселись за столик.

- Что будешь пить? – поинтересовалась Инна.

- А что есть?

- А что хочешь, – с плохо скрываемой гордостью перечислила она, – водка, коньяк, ром, джин, виски.

- Неужели есть даже виски?

- А то! Причём двух сортов: «Ред» и «Блэк лейбл». Ты какой выберешь?

- Мне, если можно, простой русской белой. Грамм сто пятьдесят.

Просьба была незамедлительно выполнена и бывший профессор единым духом опорожнил почти полный стакан «Столичной-экспортной» и закусил его маринованным грибочком.

- Понимаешь, Инусенька, – отдышавшись, продолжил разжалованный в доценты профессор, – то, что мы здесь с тобою сидим, – это, в сущности, чудо. Ведь зеки моих габаритов из лагеря не возвращаются. Что с моим ростом и весом обычная пайка? И я уже доходил на той зоне под Магаданом, когда меня спас… Знаешь, кто? Ванька Правдин!

- Это ведь, – снова наморщила лобик бывшая, – тот самый гуляка-студент, которого ты выгнал в сорок девятом?

- Нет, в сорок восьмом. И он сделал на зоне просто головокружительную карьеру и к моменту нашей с ним встречи в пятьдесят втором был уже очень и очень уважаемым блатным. И, впервые узрев его ТАМ, я был просто уверен, что за мною пришла костлявая, и – веришь-нет? – не очень-то и испугался. Нет, я не герой ни разу, но опрятная, быстрая смерть от ножа казалась мне в тот момент предпочтительней позорной и долгой гибели доходяги. Плесни мне, пожалуйста, – если, конечно, не жалко – ещё spiritus vini.

- А тебя не…? – всполошились хозяйка.

- Нет, Инка, не  развезёт, – твёрдо пообещал Марк Давидович. – В этом я тоже переменился. Пью водку, как воду.

- Ну, Марк, смотри. Я тебе верю, – кивнула Инна Михайловна и нацедила бывшему мужу ещё полстакана экспортной, моментально исчезнувшие в его огромной беззубой пасти.

- Ежели всё излагать по порядку, – закусивши куском ветчины, продолжил профессор, – то спасение моё пришло вместе с последним этапом с материка. Впереди колонны вышагивала маленькая группка блатных, а впереди группы шёл Ванечка Правдин с гитарой.

Я практически сразу признал его. Он меня, к сожалению, тоже.

- Гряждянин бывший професер, наше вам с кисточкой! – выкрикнул Ванька и, ударив по струнам, шутовски поклонился.

- Здравствуйте, Ванечка, – как можно спокойней ответил я, внутренне готовясь к неизбежному.

- Какой он тебе, нахрен, «Ванечка»! – прокричал из середины ватаги маленький ворик с дегенеративным лицом, как бы взятым из иллюстраций к Ламброзо. – Он для вас, фрайеров, либо честный вор «Правда», либо «Иван Сергеевич». Понял, сука? А ты, я смотрю, хотя и длинный, но ни *** не вежливый.  Так что надо тебя слегонца поучить интеллигентным манерам. Тебе повезло, сегодня я добрый, так что сам выбирай: либо тебе поломают ****о, либо сунут пёрышко под рёбрышко. Чего нравится больше?

- Эй, Клещ, остынь, – негромко прикрикнул Ванечка. – Этот длинный жидок – мой старинный знакомец, и что с ним теперь делать, решать буду я. Понятно? Без приказа не трогать. Ну а ты, Давид Маркович, приходи ко мне в пятый барак сразу после отбоя. Там мы и решим, чего с тобой делать.

                ****

- Воровскую проверку, – продолжил Марк Давидович – я, как ты понимаешь, прошёл (иначе бы мы с тобой не разговаривали), и по окончанию оной наелся от пуза. Увы! – не за столом будь сказано – за час до подъёма все воровские деликатесы покинули мой организм вместе с алиментарным поносом (бичом всех дистрофиков). Лишь где-то раза с четвертого-пятого блатные харчи потихонечку стали усваиваться и голодная смерть отступила.

Для чего я был нужен Правдину?

Скорее всего, для «ученых базаров», по которым он очень соскучился и вести с остальными ворами не мог. После каждого моего прихода он практически сразу начинал вполне себе культурную – без мата и фени – беседу, продолжавшуюся иногда и полночи. И, что всего удивительней, те же самые интеллигентские словечки, которые в наших устах – устах укроп помидорычей и асфальт тротуарычей – вызывали у прочих зека только хохот, выходя из уст вора Правды, шли ему в плюс и только повышали его авторитет среди урок.

Во время этих бесед разделявшую нас социальную пропасть он обозначивал одним-единственным штришком: упорно именовал меня не «Марком Давидовичем», а «Давидом Марковичем» – и мне, при всей моей интеллигентской наивности, всё же хватило ума его не поправлять.

В пятый барак я ходил два-три раза в неделю в течение двух с половиной лет и где-то на середине этого срока  приткнулся придурком в санчасть. Так что на пятом году своего заточения я не только совсем перестал походить на ходячий скелет, но даже сумел отрастить небольшое пузцо, которым очень гордился.

Правда, всю эту чичиковскую дородность я до тебя не донёс, потому что весною пятьдесят пятого пришедшие с новым этапом суки посадили Правдина на перо, после чего я не только лишился полночных банкетов, но и снова загремел на общие, что мало способствовало сохранению жировых отложений, но – Гуталин уже сдох, режим резко смягчился и голодные смерти стали редкостью. А ещё через год мне вообще обнулили и приговор, и минус, и подарили возможность поменять солнечный Магадан на Петербург.

- Но я тебя, Инночка, – продолжил Марк после паузы, – потревожил не для того, чтобы просто поведать свою одиссею. Цель моя поважней.

- И какая? – спросила Инна.

- Сейчас приму ещё сто и продолжу.


                ГЛАВА ВОСЬМАЯ

- Ты ведь, наверное, помнишь, – прошепелявил профессор, допивая «Столичную» и убирая бутылку под стол, – ВТОРУЮ мою фотокопию над столом в кабинете? Ту, что в рамке попроще.

- Бретонскую рукопись?

- Её самую. Так вот, студенту четвёртого курса Правдину на последнем в его жизни экзамене достался билет, первым вопросом в котором стоял именно Бретонский пергамент. Так что мы с вором Правдой довольно часто его вспоминали, настолько часто, что однажды в своём бараке перед самым подъемом, ворочаясь с боку на бок, я вдруг увидел во сне… нет-нет, не Периодическую таблицу элементов! …Я вдруг ясно увидел Бретонский пергамент – до самой последней буковки и чёрточки – и, проснувшись (карандаш, к счастью, был под рукой), тут же его скопировал на обрывок газеты.

Но чудеса на этом не кончились. Ведь вторым вопросом в том роковом билете был Bede the Venerable (Беда Достопочтенный), а именно – знаменитый его комментарий к XIV главе Книги Царств, который уже ушлый Ваня помнил почти наизусть.

- Почему ж он тогда провалил тот экзамен? – удивилась Инна.

- Спецом, Инка, спецом. Ваня уже и тогда весь погряз в криминале и ходить в универ ему было не по понятиям. Хотя помнил он всё – всё что, когда-нибудь видел, читал и слышал, включая и совершенно не нужный ему комментарий к XIV главе Книги Царств (на латыни). Ну, а дальнейшее было классической магией: когда мы совместили оба текста: и Ванечкин комментарий, и мою Периодическую таблицу элементов, пардон, мой Бретонский пергамент, то неожиданно выяснили, что, если каждую римскую цифру в длинном тексте Пергамента заменить на латинскую букву с таким же порядковым номером от начала Коммента, получается более или менее связный текст на атомной смеси трёх языков: древнебретонского, староваллийского и кухонной латыни. Ну, а после того, как Иван (ты только Инна не смейся!) по своим воровским каналам сумел выписать из Ленинки единственный в Советском Союзе экземпляр древнебретонско-французского словаря, а потом из Публички – чуть менее редкий староваллийско-английский словарь, мы с ним сделали то, что с 1823 года не удавалось сделать ни одному учёному. Т. е. расшифровать Бретонскую рукопись.

- Ну, и что же там было написано? – незаметно зевнув, поинтересовалась Инна.

- Да так, ерунда, – усмехнулся профессор, – всего лишь рецепт Бессмертия.

-????

- Ну… или, точнее, того, что казалось древним бретонцам бессмертием, – возможность прожить десять жизней. Если дословно, то там говорилось, что каждый рождённый женщиной и самостоятельно расшифровавший Пергамент,  может только однажды воспользоваться этим рецептом и, изготовив отвар из двадцати семи трав, даровать это псевдобессмертие себе и ещё одному человеку.  Кстати, сам автор рукописи был, судя по всему, законченным эгоистом и обессмертился единолично, прожив семьсот с лишним и умерев при Людовике XIV, о чём он перед самой кончиной оставил в пергаменте шифрованную запись на новофранцузском.

- Марк, а ты, часом, не…? – переспросила Инна Михайловна и отсела подальше.

- Нет, Инночка, я не сумасшедший. В доказательство могу прочитать алфавит в обратном порядке. Что, веришь на слово? Ладно, не буду. Тогда сразу к делу: эликсир я сварил час назад и уже выпил свою половину. А вот это, – Марк Давидович достал из-за пазухи небольшую пробирку, – твоя, Инка, доля. Да не бойся, не яд – он демонстративно отпил полглотка. – Вполне безопасно. Ты выпьешь?

- А это точно безвредно? – спросила весьма осторожная (как и все женщины) Инна.

- Точно.

- Погоди, дай мне всё же подумать, – хозяйка моя подпёрла кулачком щёку и выдержала мхатовскую паузу. – Как всё-таки таки жаль, – наконец-то продолжила она, – что ты не расшифровал этот чёртов пергамент лет десять назад, в мои девятнадцать. А сейчас мне уже двадцать девять и я совсем-совсем старая. Правда?

- Ну что ты, Инуська! – покраснел Марк Давидович. – Ты очень и очень..
 пикантная женщина. Я тебе это как мужчина говорю.

- Засунь своё мнение знаешь, куда? – скривилась красотка. – Ты столько лет женщин не видел. Тебе сейчас… как там Ильфы писали? …тебе сейчас и кобыла – невеста. Я видел бы ты меня поутру, без косметики… Бр-р-р! Морда опухшая, сиськи обвисли, ползадницы в целлюлите. И такой вот уродкой вышагивать по Вечности? В XXVII, а, может, и в XXIX век? Подлец ты, Маркуша, что не раскрыл секрет раньше. Ладно, давай сюда свою скляночку. 

Но здесь Марк Давидович вдруг подзамешкался.

- Маркуш, ты чего?

- Понимаешь, Инусенька, – прошепелявил беззубый старик когда-то бывший всемирно известным профессором, – я считаю своим… гм… долгом, тебя честно… предупредить, что… что вечно двадцатидвухлетней ты не останешься. Потому что… процесс… гм… старения приостанавливается около… пятидесяти.

- Во сколько?! Во сколько?!! – прохрипела Инна.

- Ну, может быть, лет в сорок пять. Так сказано в рукописи.

- Т. е. ты мне предлагаешь восемьсот лет топтать землю в виде облезлой пятидесятилетней кошёлки? Знаешь, Марк, поищи-ка себе другую дурочку!

- Другую искать уже поздно, – вздохнул бывший профессор. – Через пару часов эликсир уже выдохнется.

- Ну ты и авантюрист! А если б меня дома не было?

- Я знал, что ты дома. Я веду наблюдение за этой квартирой уже несколько дней. И, кстати, твой нынешний муж сидит сейчас в ресторане «Волхов» в двух кварталах отсюда. Так что нам надо поторопиться.

- Ну, давай, торопись, – пожала плечами бывшая. – Только я здесь причём?

- То есть…?

- Естественно! Я пить твою гадость не буду и являться потомкам в качестве позабывшей сдохнуть старухи – тоже.

- Ты очень об этом потом пожалеешь! – прошептал Марк Давидович

- Может быть, может быть… – поджала губки Инна, – но, став Вечной Бабкой, буду жалеть ещё больше. Так что вылей свою бормотуху в раковину.

Бывший профессор подошёл к раковине и вылил в неё полпробирки. Но потом простонал:

- Не могу. Слишком жалко.

- Тогда выпей сам, – захихикала бывшая. – Будешь жить не семьсот лет, а тысячу.

- Дополнительная порция не поможет. И даже, скорее всего, навредит. Хотя…

Свежеиспечённый доцент присел на корточки, выплеснул черный экстракт ко мне в миску и зашептал:

- Кис-кис-кис! Кактус-Кактус-Кактус! Подойди-ка сюда.

Ваш покорный слуга осторожно приблизился и, понюхав, лизнул это пойло. Вкус его мне понравился и уже через пару минут в моей мисочке было сухо.

- Теперь, Инка, нас двое: Вечный Кот и Вечный Жид, – назидательно произнёс Марк Давидович.

И здесь за спиной у него вдруг раздался негромкий, но очень отчетливый кашель, и вся наша троица: и Фрадкин, и Инна и я – обернулась.

На пороге кухни стоял, чуть покачиваясь, Василий Макарович Званцев.


                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

По выставленной вперёд нижней челюсти и чересчур напряжённому взгляду я сразу же понял, что мой номинальный хозяин пьян вусмерть и моментально шмыгнул под кушетку.

- Зда-асти-морда-асти! – протянул Званцев. – Вы только взгляните на эту жёнушку! Только муж за порог, она сразу гостей принимает. Или ты, сука, слишком буквально… и-ык… поняла мой совет по поводу… зарабатывания недостающей… и-ык… суммы?

- Вася!!! – крикнула Инна.

- ***ся! – в рифму ответил Званцев. – Что это, – он ткнул пальцем во Фрадкина, – за хрен… и-ык… с горы? И чего он здесь… делает? Объясни… и-ык… по-жа-луй-ста.

- Это бывший мой муж Марк Давидович Фрадкин, – испепеляя Василия взором ответила Инна. – А ты, милый Васенька, о скотском своём поведении, протрезвев, пожалеешь.

- Да я уже, сука, жалею, – заорал Василий Макарович, – что пять лет назад с тобою связался! Ты и бывшего мужа в лагерь загнала, и меня, жопой чую, на зоне сгноишь. Самка ты богомола несчастная! Ой, как же я те-бя не-на-ви-жу!!! Всю-всю ненавижу: и морду твою, и осиную талию, и тесную шмоньку, и стоячие буфера третий номер!!!!

- Так, всему есть предел, – пробормотала Инна. – Марк, нам сколько отсюда до дома твоего добираться?

- Минут сорок, – ответил Фрадкин.

- Пешком?

- Да, Инуська, пешком.

- Собирайся, пошли.

- Ну, и скатертью дорога! – согнулся в поклоне Званцев и едва не упал. – Ведь я-то себе на те бабки, что ты из меня высасывала, десять новых ****ей заведу, а ты-то что делать будешь? Как ты теперь будешь жить с этим… и-ык… седым нищебродом после всего, к чему я тебя приучил?

- Не всё в этой жизни можно измерить деньгами, – отчеканила Инна. – Пошли, Маркуша.

- На коленях ведь приползешь! – воздев длани кверху, заорал Василий, после чего таки грохнулся и, лёжа, продолжил. – Жопу ведь будешь мне целовать! Да только без толку, ибо назад я тебя – не пущу!!!

- Да-а, случай, похоже, неоперабельный – вздохнула Инна и, взяв Марка под руку, вышла в прихожую, где надела злосчастное шевиотовое пальто и, бросив на пол ключи, вместе с надевшим свой новенький ватник Фрадкиным вышла наружу.

Ну, а Званцев уснул. И то, что нашу открытую настежь квартиру за время его сна не обокрали, говорит многое о том времени.

                ****

Василий Макарович словно в воду глядел: один из супругов и вправду приполз на коленях и униженно вымолил примирения. Он ошибся только в одном – капитулировавшей стороной была не Инна, а, извините, он сам. Причём Инна его до конца не простила и водопад драгоценных даров, обрушившийся на неё, а именно: несколько норковых шуб, восточногерманский сервиз «Мадонна», чехословацкая стенка, финский холодильник «Розенлёв», турпутёвка в Индию, наборы французской косметики и итальянского нижнего белья, а так же банальные драгоценности из ювелирного салона «Яхонт» – воспринимались ею, как должное, и брезгливая складка в уголках её губ не расправлялась.

И всё это стоило денег. Огромных денег. Так что товарищу Званцеве – хочешь – не хочешь – пришлось расширить свой бизнес и, соответственно, на порядок увеличить и все криминальные риски.

(Напоминаем читателю, что по советским законам любой – даже самый плохонький бизнес (не говоря уж о подпольной империи Званцева) считался наитягтяйшим преступлением (хуже убийства) и карался расстрелом).

Но Василий Макарович не даром носил среди питерских спекулянтов уважительную кличку «Вася Мозгач».  Изобретённая им бизнес-схема приносила ему  миллионы, но при этом считалась мошенничеством и наказывалась детским сроком в пять лет.

Ну, а схема была такая: Званцев оптом (со всеми наценками) скупал в питерских ресторанах деликатесы и переправлял их в Грузию, где расплодившиеся при Мжаванадзе теневики охотно давали за них и полуторную, и двойную, и даже тройную цену. В результате практически все были в плюсе: и состоятельные грузины, не ронявшие форс на грузинских пирах, и ленинградские рестораторы, гарантированно выполнявшие план (ведь икра с осетриной в нищем «городе Ленина» раскупались не очень), и, естественно, сам Василий Макарович, загребавший деньги лопатой, – ну, а наша родная Советская власть не беднела при этом ни на копейку.

Но – как гласит популярная у двуногих пословица – сколько верёвочка не вейся, а конец придёт.

Пришёл он и Василию Макаровичу Званцеву.   


                ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

И я, и хозяйка до самого смертного часа будем помнить тот дождливый октябрьский вечер 1961 года, когда пришедший раньше обычного Званцев аккуратно снял плащ, аккуратно повесил его на вешалку, потом водрузил на полочку сверху мокрую шляпу, сдёрнул с шеи кашне и, так и оставшись в заляпанных грязью ботинках, прошёл на кухню, как всегда, сел за стол и, как всегда, загородился от Инны свежим номером «Известий» и через, наконец, пару минут произнёс:

- Мы с тобою разводимся.

- Нафига? – удивилась Инна.

-  Так надо. Чтобы ты не осталась на снегу с голой жопой. Сразу же после развода мы с тобою разъедимся по отдельным квартирам и ты с собой забираешь всё самое ценное и на время забудешь, как меня звали. Деньги на жизнь я тебе оставляю на восьми разных книжках. Там двадцать пять тысяч новыми. Должно хватить.

- Вась, ЧТО случилось? 

- То, что не могло не случиться. Я попал под каток. Иванишвили забрали. Через пару дней он расколется, и тогда придут и за мной. Так что время не терпит.

- О, Господи! – всполошились Инна. – Кто хоть тебя защищает?

- Таганцев. Лучший адвокат Ленинграда. Налей мне водки.

- Всю водку вчера Кацман выпил. Английский джин будешь?

- Давай.

И здесь Инна Михайловна со стуком выставила на стол бутылку «Бифитера», которую Василий Макарович выпил за десять минут, а потом зарыдал вдруг навзрыд.

                ****

Нет, всё же, мои дорогие читатели, Званцев недаром носил свою кличку «Вася Мозгач».  Вплоть до самого Нового года все события развивались по предсказанному им сценарию: через неделю Василия взяли, но к этому времени (хорошая взятка творит чудеса!) мы с Инной успели переехать в трёхкомнатную на Типанова, а Василий Макарович – в коммуналку на Перевозной, откуда уже окончательно переселился в «Кресты». Знаменитый Таганцев во время процесса творил чудеса и совершил невозможное: сбил срок заключения Званцеву до трёх лет с половиной.

А вот потом произошло непредвиденное. Итак, однажды в субботу (числа я не помню, но Старый Новый год уже справили) нашу с Инной квартиру сотряс наглый и долгий звонок.

На пороге стоял двухметровый красавец с тетрадкой под мышкой.

- Что вам угодно? – с тревогой спросила Инна.

- Ради бога простите, Инна Михайловна, – ответил красавец, – но я к вам из редакции.

- И?

- Мне поручено написать фельетон о вашем муже. О вашем бывшем муже. И, ради всего святого! Не закрывайте дверь. Для меня это КРАЙНЕ важно.

- Ладно, – смирилась Инна, – снимайте ботинки и надевайте тапочки. Что? Они вам малы? Тогда идите в носках. Носки рваные? Это ваши проблемы. Короче, гражданин из редакции, проходите на кухню и рассказывайте обо всём по порядку.

                ****

- Понимаете, Инна Михайловна, – продолжил этот фактурный брюнет, усаживаясь за показавшийся мне очень маленьким кухонный столик. – Меня зовут Сергей, а фамилия… впрочем, моя фамилия вам ничего не скажет.

- И всё же?

- Довлатов.

- Очень приятно. Инна Михайловна Званцева.

- Я очарован.  Так вот, понимаете, Инна Михайловна, меня только что отчислили из университета  и отсрочку от армии мне теперь может дать только служба в редакции. И в качестве первого творческого задания мне поручено написать фельетон про вашего мужа. Про вашего бывшего мужа. Рабочее название: «Собаке – собачья смерть!».

- «Собака» – это понятно, – хмыкнула Инна. – Но причём здесь, простите, «смерть»?

- А вы что… не знаете?

- Нет.

- Неделю назад, – глядя в пол, сообщил красавец, – вашего мужа… вашего бывшего мужа приговорили к высшей мере. На днях приговор приведён в исполнение.

                КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ