Боль-2

В очередной раз я попал в Главный военный клинический госпиталь имени академика Н.Н. Бурденко сразу после встречи Нового 2011 года.

- Анатолий Дмитриевич, вас приглашает лечащий врач, - раздался нежный, немного грудной, голос дежурной медсестры, отрывая меня от раздумий, которым, я в данную минуту предавался от ничегонеделанья, обратив взгляд в высокий потолок больничной палаты и абсолютно отключившись от окружающего мира. Голос медсестры возвратил меня от воспоминаний в реальную действительность. Я нехотя встал, надел свои, видавшие виды шлёпанцы, и поплёлся в ординаторскую. Конечно, заранее знал, о чём сейчас пойдет разговор.

Лечащий врач, Игорь Алексеевич, плотный, немного грузноватый доктор, любивший пошутить в любой ситуации, участливо справился о моём настроении, самочувствии, обстановке в палате, затем задал обязательные в таких случаях медицинские вопросы. Для меня эти специальные вопросы трудностей не представляли, и потому ответил на них с легкостью, как будто читал наизусть заученное в детстве стихотворение. Проявляя уважение к самому доктору и его профессии, старался не показывать вида о том, что всё, что происходило сейчас в ординаторской, мне порядком поднадоело, что это неинтересно, скучно и, по большому счёту, уже где-то безразлично.

- Завтра операция, - неожиданно объявил доктор своё решение, - давайте не будем терять драгоценного времени - чем раньше, тем лучше.

- Как завтра? - не понял я. - А обследование, мы же должны провести большой курс дополнительного обследования? Настолько большой, что и в неделю не уложимся?

- А зачем его проводить, если мы имеем все результаты предыдущего обследования, совсем свежие, буквально месячной давности. Осталось сделать кардиограмму сердца и получить разрешение у кардиолога на операцию. Это надо сделать сегодня, так что поторопитесь, Анатолий Дмитриевич.

Действительно, что могло измениться за месяц? "Врачам виднее", - подумалось мне, да и надоели порядком все эти томографии, рентгены и прочие облучения и исследования, которые я уже ненавидел лютой ненавистью. Но что делать, они были информативны для врачей.

Доктор внимательно смотрел на меня, думая, что я размышляю о предстоящей скорой операции. А, может быть, он думал, что я, по каким-то только мне известным соображениям, рассчитываю оттянуть наступление неприятного момента, иметь какой-то резерв времени, чтобы настроить себя на операцию, подготовиться к ней морально и физически. Смотрел и ждал, оставляя больному время на осознание того, что только что ему сказал.

 А я думал совсем о другом – о странном совпадении чисел, связанных с датой 13 января. «Тринадцатая операция по счёту, тринадцатый день января, канун старого Нового года, плюс палата номер шесть», - мои мысли почему-то зациклились именно на этом, но я промолчал и вслух доктору ничего не сказал.

Игорь Алексеевич, опытный хирург, всё же уловил что-то в настроении пациента, что не могло его не насторожить.

- Вас что-то смущает, Анатолий Дмитриевич? Может быть, у Вас есть основания сделать операцию несколько позже?

- Нет, что вы, доктор, всё в порядке, я готов к такому повороту событий, давайте подпишу документ о своём согласии на операцию. Тем более, всё, что с этой процедурой связано, мне давно известно.

Выслушав рекомендации по подготовке к операции и расписавшись в предложенном документе, я вернулся в палату, взял у сестры историю болезни, сунул её в целлофановый пакет, с которыми обычно ходят в магазин, и пошёл по знакомому кругу: на кардиограмму, а затем - к кардиологу. Проблем не возникло, кардиолог внимательно выслушал моё краткое повествование о причине обращения, измерил давление, полистал историю болезни, посмотрел кардиограмму и сделал соответствующую запись, пожелав удачно перенести операцию. Вернувшись в отделение, отдал историю болезни дежурной медсестре, забрался на кровать и вновь предался воспоминаниям, отключившись от всего мира, в том числе и товарищей по палате – офицеров, уже достаточно немолодого возраста, пришедших в лечебное заведение далеко не для удовольствия.

Таких людей в отделении было большинство, и я любовно называл их одуванчиками. Они бродили по гулким коридорам старого здания, не имевшего в палатах для больных элементарных современных бытовых удобств. Бродили, как приведения, по одному или группами, о чём-то разговаривали, как всегда спорили на политические темы, клеймили позором нынешнее руководство Министерства обороны за проводимые реформы, а заодно с ним – всю действующую власть, начиная от муниципальных руководителей регионов, откуда приехали, и, заканчивая Правительством страны.

Вот и в этом отделении, где сейчас лежал, больничные палаты крошечные, койки стоят вдоль стен, между ними небольшой проход – вдвоем трудно разминуться. Санузлов в палатах нет, за исключением той, в которой я лежал вместе с еще тремя серьёзно больными военными пенсионерами.
Из окон сквозило так, что возможность заболеть воспалением лёгких или простудным заболеванием была чрезвычайно высокой. Штаты у медиков урезали до такой степени, что обслуживающего персонала было совсем немного, да и то это были, в основном, бабушки преклонного возраста, которые не могли в полном объёме подготовить к зиме огромные двухметровые рамы старого здания.
Раньше этим занимались солдаты, проходившие действительную службу при госпиталях, теперь же этим заниматься было некому. Территорию госпиталя, как и всю Москву, обслуживали гастарбайтеры, приехавшие на заработки из бывших республик Советского Союза.
На всех контрольно-пропускных пунктах стояли парни в какой-то непривычной для меня одежде. Раньше здесь также несли службу военнослужащие срочной службы, подстриженные и опрятно одетые, приветствовавшие проходивших офицеров отданием чести и тщательно выполнявшие инструкции по осуществлению пропускного режима. Нынешние же ЧОПовцы не вызывали никакого доверия, тем более, я прекрасно знал как они выполняют свои служебные обязанности. Но это всё бытовые мелочи, не столь значимые, на самом деле. Справедливости ради, стоит заметить, что ещё совсем недавно, находясь в госпитале на излечении, спокойно заходил и выходил с территории госпиталя по генеральскому удостоверению. Изменились порядки. Хорошо, если к лучшему, но ведь нет, стало всё гораздо хуже.

Вот так всегда - стоит мне попасть на больничную койку и мысли начинают свой бег по кругу со страшной скоростью, рельефно высвечивая в мозгу тот негатив, который я постоянно вижу вокруг себя. Так или иначе, подобным анализом, копанием в собственном сознании, поиском ответов на возникшие вопросы, как мне кажется, занимается каждый более-менее здравомыслящий человек. Лично меня поиски истины нередко приводили к неожиданным результатам, что заставляло пересматривать уже устоявшуюся точку зрения по тому или иному вопросу, но происходило это не так часто, как хотелось бы.

- Анатолий Дмитриевич, шестая палата, на клизму, - неожиданно раздался из коридора знакомый голос дежурной медсестры, возвращая меня в действительность, из которой выбыл на время, предавшись рассуждениям о зле, добре, справедливости и несправедливости в своей стране, встречавшимися повсеместно. Что-что, а предаваться мыслям я любил и потому частенько выворачивал наизнанку собственную внутреннюю сущность, пытаясь отыскать и понять то, что до этого времени было непонятным или неясным.

Поблагодарив медсестру за подготовленный материал, я успешно провёл необходимые манипуляции и вновь прилег на свою кровать у окна, где так сквозило, что, казалось, сдует с этой пружинной лежанки. Укутал окно толстым медицинским халатом, положил на подоконник покрывало, свитер, брюки, закрыл всё это шторами, но ничего не помогало, из окна всё равно дуло. Особенно мерзли ноги. Я знал, что через какое-то время медсестра появится вновь и принесет порцию расслабляющих снотворных препаратов, которые нужно принять на ночь и утром, чтобы и спать спокойно, и в полусонном состоянии прибыть на операционный стол. Я бы с большим удовольствием принял для этих целей другие препараты, более расслабляющие и более приятные, но понимал, что этого делать нельзя, поскольку действие наркоза от алкоголя может быть замедлено, а последствия непредсказуемы.

Часы показывали почти 22 часа. Официально до отхода ко сну оставалось чуть более одного часа. В военных медицинских заведениях на этот счёт строго, особенно, если с утра предстоит хирургическая операция.

Наконец, в накрахмаленном белом халатике выше колен и красивом чепчике с крестиком на боку, в палату впорхнула миловидная медсестра. Мне, конечно, было всё равно, какой длины на ней халатик и на какое количество пуговиц он застегнут, но истина дороже - девушка действительно была хороша. Не обратить внимания на эту красоту мог разве только слепой или безнадежно больной человек. Ни к той, ни другой категории я себя пока не относил и потому, всё мужское, что во мне еще осталось, пришло в движение, а внутренний голос призвал к всеобщей мобилизации организм, изрядно уставший от продолжительной болезни. «Их тут что, специально что ли подбирают -  одна краше другой», - подумал я про себя, заинтересованно, по-мужски, поглядывая на девушку.

Быстренько раздав указания товарищам по палате, она поставила передо мной два пузырька, в каждом из которых находилось по две таблетки - большая и маленькая.

- Больной, таблетки из первого пузырька вы примите перед отходом ко сну не позже 22 часов, из второго - в 7 часов утра. Вам всё ясно, больной?

- Ясно, сестричка, - улыбнулся я в ответ, - приму как приказываете, не извольте беспокоиться.

- Показывайте, как подготовились к операции, что-то больно вид у вас несерьезный.

Я стянул с себя всё, что было, и остался в одних плавках.

Плавки тоже снимать? - спросил, надеясь на отрицательный ответ. Всё-таки девушке на вид было не более двадцати - двадцати двух лет. Огромные, слегка раскосые карие глаза, здоровый румянец на щеках, чуть-чуть подкрашенные ресницы, полные губы бантиком в тон крестика на груди и чепчике, черные, как смоль волосы, выбивавшиеся прядью из этого самого чепчика, делали её неотразимой на фоне обшарпанной госпитальной мебели, стоящей здесь десятилетиями. Не выполнить любое из её распоряжений было невозможно по определению.

- Снимайте, - уверенно произнесла она.

Немного сконфузившись, я опустил плавки до колен, стоя перед девушкой и демонстрируя то, что всегда стеснялся показывать докторам, не говоря уже о миловидных медсестрах, понимая, что это необходимо и что передо мной не просто девушка, а медицинский работник, который не должен различаться по половому признаку. Легко сказать: "Не должен различаться", - глаза, что ли выколоть пациенту при виде такой красоты.

Девушка подошла поближе, улыбнулась, протянула руку, провела ею вдоль тела, проверяя насколько чисто я побрился и не осталось ли колючек щетины, которые при определенных обстоятельствах могут привести к инфекции, попадая в операционное поле.

- Повернитесь, пожалуйста.

- Зачем, мне ведь спереди, как я понимаю, операцию делать будут?

- Повернитесь, больной, во время такой операции всё может быть, -
настойчиво повторила девушка.

Я нехотя повернулся, смутившись в очередной раз не меньше её.

- А здесь почему не обработали? - она дотронулась до поясницы.

- Да здесь-то зачем?

- Затем, что так надо, - с ученым видом объяснила девушка. - Во время операции всё может случиться, я же вам уже говорила, поэтому и надо, - добавила она, сделав выражение лица ничуть не ниже профессорского.

- Сами справитесь или помочь?

- Справлюсь, - пробурчал я и только сейчас заметил довольные, улыбающиеся лица товарищей по палате. Конечно, это представление доставило им истинное удовольствие, особенно момент, когда медсестра водила своей нежной ручкой по моему животу.

- И чтобы в 23 часа вся палата лежала в кроватях, никаких телевизоров и баек про рыбалку, - напоследок распорядилась красотка. Показалось, что в этот момент она улыбалась уголками губ, игриво посматривая на меня.

Потом я нехотя поплёлся в ванную комнату, где с военной точностью с помощью товарища выполнил указания строгой медсестры, так и не поняв до конца, зачем она заставила обрить практически всё тело. "Им виднее, может быть, так и надо при данной операции",- успокоил я сам себя, хотя очень в этом сомневался.

Возвратившись на кровать, продолжил воспоминания с того места, на котором они были прерваны внезапно пришедшей делегацией от церкви.

При вариантах, которые нарисовали мне консультировавшие профессора, ни один не давал гарантии на более-менее нормальное качество жизни в отведенный судьбой отрезок времени.
Вместе с тем, растолковав мне дальнейшие перспективы на жизнь, ни один из медицинских светил не отказался от проведения сложнейшей операции. Четыре разных ведомства, четыре разных профессора, четыре доктора медицинских наук говорили одно и то же - они были готовы провести нужную операцию, в том числе и операцию, которая в России являлась "Ноу-хау" в лечении больных с подобным диагнозом. Родиной этого открытия была вроде бы Франция, но в России она только-только начинала применяться и пока не получила широкого распространения - процент послеоперационных осложнений был достаточно высок. Одним словом, идти или не идти на такую операцию,  предстояло решить мне самому. Опять выбор, опять муки, опять неизвестное, неизведанное и сомнительное будущее. И будет ли оно, это будущее? Выбор между качеством жизни и её продолжительностью врачи вновь взвалили на мои плечи. Ну да, жизнь моя, мне жить, а значит, и выбирать тоже мне.

Было от чего крупно задуматься. И, может быть, я решился бы на эту радикальную операцию по удалению всего органа, которую предлагали профессора военных госпиталей и института им. П.А. Герцена, но вот это «Гарантии никакой» практически не оставляло шансов на благоприятный успех. Зато оставался шанс на жизнь. Но жизни с таким качеством, как рисовали доктора, мне было тоже не нужно. Лучше прожить поменьше в достаточном здравии и практически при обычном качестве, чем жить подольше, но при этом мучиться самому и обрести на муки дорогих и близких людей. И от такого качества я наотрез отказался. С ума сойти можно, когда на человека, ещё вчера об этом ничего не знавшего, обрушивается подобное. Как кувалдой по лбу, честное слово.

И я в очередной раз тогда впал в тяжелейшую депрессию, да так намертво впал, что ни с кем не хотел общаться, никого не хотел видеть, слышать, за исключением одного человека - своей единственной, дорогой жены. Она, конечно, прекрасно всё понимала, сочувствовала, поддерживала, как могла. Да ещё дочери, две моих дорогих кровинушки, переживающие за отца не меньше и поддерживающие его морально многие годы, не говоря уже об этой, совершенно внезапно возникшей, ситуации. Дело дошло до того, что я отключил мобильный телефон и напрочь отрезал себя от всего окружающего мира. Требовалось время для осознания того, что новый диагноз подводит черту под всей моей жизнью, что приходится финишировать преждевременно, так и не достигнув желанного рубежа, о котором мечтал многие годы. Так и получается, к сожалению, в жизни -  пока есть здоровье, трудишься, зарабатываешь, созидаешь что-то на заработанные средства. И вот достиг пенсионного возраста -  жить, да жить в своё удовольствие. Жить для себя, детей, внуков, реализовывать мечты, увлечения, хобби, в полной мере использовать построенную дачную базу, выращивать томаты с огурчиками, ловить карасей, по вечерам у костра потягивать пиво, слушать любимые мелодии и т.д.

Когда об этом читаешь или слышишь, почему-то думаешь, что это никак не может коснуться тебя, что это может случиться с кем-то другим, но только не с тобой. Какое заблуждение! Как выяснилось, на моём месте мог оказаться любой человек, равно как я могу оказаться на месте любого, если рассматривать это место с точки зрения человеческих проблем. «От тюрьмы и от сумы не зарекайся», - до чего же умное русское народное изречение.

Человек, прошедший через ту или иную человеческую проблему, будь то горе, болезнь или смерть, коренным образом меняется. Меняется в своем отношении к окружающему миру, людям, происходящим в обществе явлениям. Он научается через всё это сострадать, у него обостряется чувство любви, он становится более сентиментальным, чувствительным к чужой проблеме, чужому горю. Он начинает лучше понимать жизнь, по-иному расставляет акценты в ней. Человек становится другим, более светлым и более чистым, нежели он был раньше, когда его не коснулась беда. Теперь не только его личная беда, но и беда другого, пусть даже соседа, приятеля, товарища, не говоря уже о родственниках, воспринимается совершенно иначе, она воспринимается на уровне собственной беды и оттого чувство сострадания и желание помочь превалируют над всем остальным, заполняя всего человека. Врождённое же человеческое сострадание к лицам, которым такое сострадание необходимо, как воздух, к сожалению, в современном мире явление редкое, эксклюзивное, штучное. Мы, в большинстве случаев, приходим к состраданию по отношению к другому человеку через собственную боль, через собственное страдание, через свой сложный жизненный путь. Точно также мы приходим и к Богу, как мне кажется -  через страдание.

Я понимал, что не один такой, что людей, страдающих подобным недугом, миллионы, и что пока во всём мире не найдено достойного ответного хода на этот вызов природы. Но рано или поздно, он будет найден, сомнений быть не может - возможно, через пять, может быть, через десять или двадцать лет. Одно только это утешало немного - люди, живущие в это время, будут лишены тех проблем, которые имеются у человечества сегодня. Правда никто не гарантирует, что не появятся новые проблемы.

Каждый из людей поступает в подобной ситуации по-разному. Одни, используя свои материальные возможности, едут лечиться за границу, например, в Израиль или Германию. Другие люди лечатся в России, тоже используя какие-то свои возможности: продают машины, квартиры, дачи, ищут связи, чтобы устроиться в престижную клинику, находят медицинских светил с мировыми именами, и всё ради того, чтобы использовать любой, даже самый маленький шанс, который уже не светит яркой звездой, а пробивается сквозь пелену ожидания едва заметной точкой, мельчайшей крупицей в мире надежды. Так и борются люди, поэтапно проходя весь тот путь, который предстояло пройти и мне, начиная с самого начала, когда впервые узнал о результатах биопсии. Вот она - точка отсчёта, и вот оно - начало переживаниям, которые невозможно описать простым человеческим языком, если только не сказать, что мир в одночасье рухнул, провалился и полетел куда-то глубоко в тартарары. Это шоковое известие я получил по телефону в начале июня 2010 года. Потом, когда немного пришел в себя, набрался мужества и поехал за документальным подтверждением в госпиталь. Результаты анализов получил на руки, до конца не поверив в их безошибочность.

Надо было что-то говорить жене, которая надеялась, что всё обойдется, не подтвердится, что всё это просто очередное обострение. Но ещё двумя месяцами назад, когда в подмосковном военном санатории «Марфинский» по результатам анализов  мне отказали во всех процедурах, кроме пиявок на больной позвоночник, внутри что-то щёлкнуло, шевельнулось и заточило острым клювиком под ложечкой, не отпуская ни на минуту. Это была тревога, идущая откуда-то из подсознания, внутреннего компьютера, который за многие годы научился безошибочно просчитывать комбинации, связанные со здоровьем. Замаячила впереди безрадостная перспектива...

Было несладко, душевное состояние стремилось к отрицательным значениям, надо было брать себя в руки и что-то предпринимать. И предпринял. Походы по врачам, слова утешения и в результате -  направление на углубленное обследование в 3-й  Центральный военный клинический госпиталь имени А.А. Вишневского, расположенный недалеко от города Красногорска.

В госпитале я впервые прошёл всестороннее обследование уже для подтверждения нового диагноза. Диагноз, к сожалению, подтвердился.  Надежда умирает последней, предстояла борьба, тяжелая и длительная, борьба за право продолжить жизнь на этом свете, борьба за право любить ещё какое-то время, быть любимым, нужным, энергичным и бодрым. Мировая статистика при положительном раскладе отводила для этого, в среднем, семь-десять лет жизни. А там, как повезёт... Это же в среднем, значит, прожить можно и пять, и пятнадцать и двадцать пять. Будем ориентироваться на двадцать пять, а то и больше, потому как умирать никак не хочется, ждут меня ещё в этой жизни дела...

Многое было передумано в течение прошедших семи месяцев. Ситуация для меня была уже не такой стрессовой, как в начале июня, я был спокоен, сосредоточен и знал почти всё о новой болезни. С помощью врачей была избрана схема лечения, исключающая на первоначальном этапе радикальное вмешательство в организм с целью полного удаления больного органа с близлежащими тканями. Это был трудный выбор и трудный путь. Половину его я уже прошёл, оставалось пройти вторую половину, частью которой и была вот эта операция, не столь радикальная, какой могла бы быть, дай я согласие на её проведение. Это был щадящий вариант, оставляющий мне возможность сохранить какое-то, более-менее, терпимое качество жизни на неопределенное количество лет. Дальше видно будет, по ситуации. Паники не было. Наоборот, была некая уверенность, что всё будет хорошо, что в ближайшие лет десять-двенадцать от этой ужасной болезни не уйду в мир иной. Дай-то Бог. Почему так всегда бывает, как только мне плохо, неустроенно, неуютно, как только что-то на грани, непременно начинаю вспоминать Бога, посещаю храм, прошу о помощи и ставлю свечку Святому великомученику Пантелеймону-целителю. Так было не раз и так должно быть в этот раз. Я перекрестился и со словами "Спаси и сохрани, Господи" пообещал себе, что сразу, как только станет возможным, схожу в близлежащий храм Петра и Павла, что расположен на Солдатской улице в Лефортово, поставлю свечку о здравии не только Святому Пантелеймону, но и Святому Николаю Угоднику, Казанской Божией матери, которую почему-то особенно почитал, а также, Всем Святым - есть такая замечательная икона и я хорошо её себе представлял.

Такого рода больных, каким я в одночасье оказался, как объяснили в поликлинике по месту жительства, принято ставить на учет в специальных Центрах или отделениях при поликлиниках, где они должны постоянно наблюдаться и по специальной государственной программе бесплатно получать необходимые лекарства на лечение.

Встав на учет и получив только половину рекомендованных военным госпиталем лекарств на руки, наконец-то я мог расслабиться и целых три месяца не посещать врачей, а точнее, посещать их ежемесячно, чтобы получить новую порцию дорогих препаратов. Цена одной упаковки такого лекарства колебалась в пределах от семи до десяти и более тысяч рублей. Вторую часть, рекомендованных госпиталем препаратов, мне не дали, сославшись на указание Департамента здравоохранения Правительства города Москвы. Разные ведомства - разные подходы, что тут скажешь. Я поверил гражданским врачам, не стал настаивать на обязательной выдаче второго препарата, которое стоило ещё дороже и, как впоследствии оказалось, совершил большую ошибку. Казнил, конечно, себя за это, но делать было нечего - поезд, что называется, ушёл. Впереди три месяца глотания таблеток, а потом надо было что-то решать, потому что продержаться на этих препаратах долгое время было нереально. Организм привыкал, их всё время надо было менять, а перечень не так уж и велик. Во всяком случае, так мне объяснили врачи.

Через три месяца, придя на очередную консультацию в поликлинику госпиталя им. Бурденко и побеседовав с начальником отделения, я получил предложение немедленно лечь в госпиталь и начать лечение с использованием аппарата дистанционной лучевой терапии. Ничего себе! С использованием аппарата лучевой терапии! Это что же, опять всё повторяется! Опять под эти лучи, в результате воздействия которых несколькими годами ранее я чуть было не загубил свой кишечник!

 Да, я действительно знал, что это такое, поскольку свои 40 грэй на разваливающийся больной позвонок, травмированный ещё в далекой лейтенантской молодости, ранее уже принимал. Хорошо, что всё тогда закончилось более-менее благополучно и удалось решить проблему, из-за которой пошел на это – позвонок перестал превращаться в желе, неправильные клетки погибли.

Теперь предстояло опять соприкоснуться с лучами, пройти ещё два курса лучевой терапии по семнадцать сеансов каждый, и получить в общей сложности дозу не менее 65-70 грэй. Лечиться необходимо было в стационаре, принимая одновременно с облучением  препараты, от которых становилось то холодно, то жарко, всё тело мгновенно покрывалось липким потом, бисером выступала испарина, начинали ныть и болеть суставы, а также все мышцы измученного лекарствами тела.

Я всегда с тяжёлым сердцем вспоминал это лечение, суть которого сводилась к тому, что каждое утро нужно было прибыть в лечебный кабинет с толстыми стенами. Кабинет был оборудован плотно закрывающейся металлической дверью, толщиной не менее 15-20 сантиметров. В этом кабинете находился старенький, видавший виды, но проверенный в деле, гамма-терапевтический ротационно-конвергентный компьютеризированный комплекс лучевой терапии "Рокус-АМ" отечественного производства. Необходимо было лечь на специальный столик и оголить то место, где лейкопластырем, посредством компьютерной разметки был обозначен крестик, означающий центр облучаемого участка. Далее всё происходило в автоматическом режиме под присмотром лечащего врача и фельдшера-оператора установки, находящихся в соседней комнате за экранами мониторов.

Милые, добрые люди в белых халатах как могли помогали каждому больному, укладывая его аккуратно на столик под аппарат, и непременно произнося слова о чудодейственной, волшебной силе лучей, идущих откуда-то изнутри аппарата. Каждый раз, лёжа неподвижно на этом столике, поворотом одних только глаз я с удивлением и восхищением сопровождал крутящийся вокруг моего тела барабан, время от времени стреляющий гамма-частицами в больной орган и прилегающие ткани. "Для надежности", - подумалось тогда мне, но решил поподробнее разузнать об этом методе у специалиста.

Как-то после очередной процедуры я заглянул к начальнику отделения лучевой терапии, милейшему доктору-учёному, и поинтересовался о радиоактивном источнике, применяемом в данном аппарате, происхождении этих самых чудодейственных лучей, о которых каждый раз напоминала медсестра - оператор установки.

Михаил Сергеевич тогда с удивлением посмотрел на меня, видимо, не так часто больные задавали ему этот вопрос, но всё же ответил.

- Если вам, Анатолий Дмитриевич, будет понятно, то я бы мог ответить на вопрос коротко: действующим лечебным фактором в этом аппарате является закрытый источник ионизирующего излучения, содержащий радионуклид Со-60. При распаде радионуклида образуется гамма-излучение, которое обладает значительной проникающей способностью и избирательно действует на клетки опухоли. Вот, собственно и вс. Вам что-нибудь понятно?

- Понятно, что проникает глубоко, чего уж тут не понять. Спасибо, Михаил Сергеевич, - и обескураженный я вышел из его кабинета.

Получалось, что в поле действия гамма-лучей, помимо больного органа, непременно должны попасть здоровые ткани или даже органы, коли они так глубоко и широко проникают в тело человека. Я знал, что каждый раз при сеансе облучения оператор установки устанавливала для меня индивидуально размеры воздействия этих лучей - 12,0 х 6,5 см. Это означало, что без отрицательных последствий для тканей и органов, попадающих в поле действия этих лучей, не обойтись, не смотря на всю избирательность, о которой говорил доктор. Да и был у меня уже горький опыт прежнего облучения позвонка, когда эта самая избирательность избрала не только больной позвонок, но и кишечник. Намучился тогда, что и говорить.
 
Вот и в этот раз последствия не заставили себя долго ждать - они наступили уже на десятом сеансе. Не передать словами мучения, которые я испытал, но продержался до конца, благо рядом были такие же ребята, проходящие уже второй курс и имеющие опыт подобных обострений при проведении первого курса. При этом все прекрасно понимали, что эти обострения локальны, они возникли сейчас, по горячим следам, поскольку организм, естественно, не мог не реагировать на внедрение в него, внешне невидимых, и даже никак не пахнущих гамма-лучей, пронизывающих всё тело насквозь. Об отдаленных последствиях пока никто не задумывался, в то время как мировая статистика бесстрастно приводила серьезный процент образования злокачественных опухолей в близлежащих к облучаемому органу тканей.

После первых семнадцати процедур я отдыхал дома примерно четыре недели. Отдыхом это назвать было трудно, поскольку обострения усилились. До начала нового курса лучевой терапии с ними надо было как-то справляться. Слава Богу, удалось.

На второй курс я прибыл уже во всеоружии - захватил с собой все необходимые препараты и начал применять их с самого начала, что существенно сгладило новые обострения, возникшие где-то опять на десятом сеансе облучения. Но опыт никуда не денешь, как говорится, не пропьёшь, и второй курс мне дался значительно легче.

Вот тогда-то профессор-консультант радиологического Центра, заслуженный человек в области медицины, просмотрев окончательные результаты анализов, полученных после второго курса облучения, сказал, что иного пути нет - дополнительно к облучению нужно провести операцию. Месяца через два, после того, как организм отойдет от облучения, она должна быть проведена. Иначе могут наступить необратимые последствия. Что было делать? Жизнь одна и пожить ещё хотелось немного, пусть не двадцать и даже не пятнадцать, а хотя бы лет десять, обещанных статистикой. Ну, очень хотелось. А кому не хочется? Впереди опять была борьба, и на эту борьбу следовало настраиваться серьёзно. Жить захочешь - настроишься. Пока не выписали из госпиталя, без особого настроения побрёл к знакомому профессору - тому, что неоднократно резал моё изуродованное шрамами тело. Похоже, вновь попадаю под его острый скальпель. Леонид Васильевич выслушал меня, внимательно прочёл историю болезни и назначил очередную госпитализацию ровно через месяц - затягивать время не имело смысла. Это означало, что сразу после новогодних каникул 2011 года я должен был прибыть в госпиталь. Да, воспоминания…, воспоминания…

Время приближалось к 23 часам, а я до сих пор не принял предписанные снотворные таблетки, которые принесла медсестра в накрахмаленном чепчике с красным крестиком. "Может не надо их принимать вообще", - подумалось мне. Немного поразмыслив и вспомнив свой предыдущий опыт, тихонько поднялся с кровати, прошёлся по полутемной палате, разминая затекшие от неудобной позы ноги, сделал пару физических упражнений, высыпал из пузырька в рот таблетки и одним махом проглотил их, запив кипячёной водой из пластиковой бутылки. Товарищи по палате уже сладко посапывали и похрапывали, а у меня сна и в помине не было.

Решив немного пройтись, чтобы окончательно разогнать кровь, застоявшуюся от долгого сидения на кровати, вышел в коридор, зажмурившись от яркого света.

- Анатолий Дмитриевич, а что это вы тут делаете? - услышал вдруг голос из-за стойки на посту дежурной медсестры.

- Гуляю, - вполголоса ответил медсестре.

- Поздно уже гулять, вам давно пора спать. Приняли таблетки?

- Конечно, ещё час тому назад. Только вот толку от них никакого. Наверное, вы мне дали слабые таблетки.

- Пойдёмте со мной в процедурный кабинет.

- Это ещё зачем?

- Ну, раз таблетки на вас не действуют, поставим укол, и уснёте, как миленький.

Никакого укола мне не хотелось, тем более с детства их боялся, но продолжить беседу с милой медсестрой был непротив.

- Может лучше чайку? - предложил я.

- Вы что! Меня же уволят! Да и клизму поставили уже. Никаких чаёв, - строго сказала медсестра и вышла из-за стойки.

«До чего же симпатична», - в очередной раз я поймал себя на этой мысли.

- Пожалуйста, идите отдыхать, поздно уже. Вам завтра предстоит трудный день, успеем ещё чайку попить. После операции, - обнадёжила девушка. - Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, - буркнул я в ответ и поплёлся к себе в палату.

«Надо будет непременно попить с ней чайку и поболтать о жизни, рассказать несколько стихов про любовь», - подумал я про себя, укладываясь спать. Мне всегда доставляло удовольствие читать свои стихи девушкам, особенно про любовь. Я понимал, что они несовершенны, но всё равно, девушкам стихи нравились.

Мысли переключились на свою, самую красивую и единственную любовь. Какие бы тут красотки не гуляли, а краше моей Клавушки и любимых дочерей, на всём белом свете нет. Так, в обнимку с этими мыслями и заснул.

Наутро проснулся рано, около шести часов, но находился в какой-то туманной прострации. Такое полусонное состояние ничегонехотения и ничегонежелания - только бы провалиться куда-то, ничего не видеть, не слышать, ни о чём не думать. Ощущение было знакомым, поэтому особых опасений не вызывало. Пересилив себя и привычно выполнив утренние процедуры, вновь улёгся в свою кровать, надеясь уснуть и добрать то, что можно было ещё добрать. Но не тут-то было.

- Анатолий Дмитриевич, на клизму, - уже почти засыпая, услышал все тот же голос прямо над ухом.

- Принесла нелегкая, - чертыхнулся я про себя.

Быстренько выполнив самостоятельно эту неприятную процедуру и проглотив оставшиеся с вечера две таблетки, вновь уютно устроился поспать.

- Повернитесь на живот, - неожиданно вновь услышал знакомый голос. - Поставим небольшой укольчик.

Я повернулся на живот, принял в ягодицу очередную дозу успокаивающего и вновь провалился в сон.

- Поднимите, пожалуйста, правую ногу, - опять услышал над ухом. - Мне нужно забинтовать вам обе ноги от ступней и выше колен эластичным бинтом.

Находясь в полудрёме, я по очереди поднял обе ноги, и девушка туго перебинтовала их. Перебинтовала и вновь куда-то отлучилась. Я снова провалился в сон - таблетки, принятые с вечера и утром, а также укол, поставленный в ягодицу, делали своё дело. Мой организм находился в таком состоянии, что из него можно было вить любые верёвки, но главным в этом состоянии был всё же сон.

- Больной, пора на операцию, - услышал откуда-то издалека голос медсестры. Голос был необыкновенно добрым, участливым, сочувствующим, как мне показалось.

Я открыл глаза и увидел рядом со своей кроватью каталку, накрытую простыней. В изголовье каталки лежала подушка, из-под нее торчал уголок черной папки. «История болезни», - догадался я.

- Снимите плавки и ложитесь, пожалуйста, на каталку, - попросила медсестра, держа в руках одеяло в белоснежном пододеяльнике с голубыми цветочками. Я скинул плавки и в чём мать родила перебрался на каталку, лёг, вытянул руки по швам, окинул палату безразличным взглядом и, как на такси, медленно выехал в широкий и длинный коридор. Волнения не было. Не было ничего, что заставило бы в эту минуту думать о предстоящей операции, её сложности или несложности, практическом опыте операционной и других бригад, принимавших участие в моей жизни на данный, достаточно непродолжительный отрезок времени. Стоявшие у входа в палату больные приветственно помахали вслед рукой, пожелав, видимо, успешного проведения операции. Все нужные слова были сказаны ещё вчера, с вечера.

- Всё-таки, операции избежать не удалось, что-то теперь будет..., - подумалось мне, прежде чем организм окончательно провалился в небытие...

Прошло почти три месяца после этой операции – начало апреля  2011 года. И всё бы было ничего, если бы опять не эти дурацкие обстоятельства, которые преследовали меня практически всегда, когда дело касалось хирургических операций. То ли иммунитет ослаб в результате частого внедрения скальпеля в многострадальный организм, то ли рок какой преследовал меня каждый раз, когда попадал в госпиталь, то ли ещё какая напасть старалась стать моей подружкой в послеоперационном периоде.

И этот раз не стал исключением. Долгое время не заживали швы, не заживали, хоть убей. Что-то там внутри происходило, воспалялось, изрыгалось наружу неприятными свищеобразными абсцессами, гнойными, малопривлекательными, болезненными. И это после выписки, когда врачи пообещали, что всё будет хорошо, что жизнь продолжается, что надо жить, не обращая внимания ни на что, поскольку всё, что можно сделать в этой ситуации, сделано.

И вот опять послеоперационные осложнения не давали покоя - швы гноились и никак не хотели заживать. Что делать? Терпеть? Уж больно не хотелось обращаться вновь к людям в белых халатах. Но выбора не было - время шло, а улучшения не наступало. Пошел вновь к врачам. Они внимательно посмотрели, пощупали, потрогали, понюхали и сделали заключение: организм не принял шовный материал, не переработал, а потому внутри возник абцесс. Слово-то какое противное – абцесс. Срочно, в течение одного дня, в который уже раз госпитализировали, через два дня провели повторную операцию в той же операционной, с тем же наркозом, но другой бригадой хирургов. И шовный материал достали какой-то заграничный, и применили его в надежде, что обойдётся. Я был в сознании, полудрёме, всё слышал и чувствовал, когда они вскрывали шов, что-то там внутри отрезали, говорили на малопонятном мне языке, потом мыли, потом штопали, потом, похлопав меня по плечу, ушли. А я остался лежать на операционном столе, ёжась от холода. Почему-то всегда в этих операционных ужасная холодрыга. Лежал, мёрз и ждал своей очереди на вывоз.

В это время в операционную привезли следующего больного - его должна была оперировать другая бригада хирургов за соседним столом. Возглавлял бригаду как раз тот самый хирург Игорь Алексеевич, который прооперировал меня три месяца тому назад.

- Ничего, Анатолий Дмитриевич, крепитесь, так бывает довольно часто..., - сказал, и отошёл к больному, по ходу отдавая указания  операционным сестрам.

Игорь Алексеевич был уже занят своим медицинским делом, когда меня переложили на каталку, отвезли в приёмник операционной, откуда медсестры отделения должны были отвезти в палату. Пока они не пришли, я лежал и думал о том, что это «часто», как выразился доктор, уж очень часто случается почему-то именно со мной, и что это мне порядком уже надоело, обрыдло, опротивело. Наверное, я что-то резкое должен был сказать Игорю Алексеевичу, но сдержался, отвернул лицо в сторону, чтобы хирург не заметил внезапно выступившие слёзы. Сколько же можно! То, инфекцию занесут, то шовный материал не тот применят, то ещё что-то не то сделают.... Понимал, что винить врачей нельзя, всякое бывает, но почему обязательно со мной? Нервы начали сдавать и, скорее всего, я бы сорвался в своих претензиях к врачам прямо в предоперационной, но подоспели сёстры,  и неспешно покатили каталку с моим организмом в палату.

Вскоре меня выписали из госпиталя, правда, ещё дважды в течение месяца хирург, проводивший последнюю операцию, вынужден был контролировать ход выздоровления. Он успокоился только тогда, когда увидел, что швы более-менее затянулись – шла вторая половина мая 2011 года. Что-то ждет впереди... Хотелось верить и надеяться на лучшее. Лучшее - какое оно теперь это лучшее, когда столько всего позади...
Февраль – май  2011 г. г. Москва.

P.S. От автора. Будем жить, дорогие друзья, верить, надеяться, любить!

С уважением, РАД
01.11.2024 г