Байки и курьезы Большого Театра

     Моя служба в храме Мельпомены – Большом театре началась 6 ноября 1977 г. Запомнилось, потому что в первый рабочий день меня включили в команду, которая должна была повесить государственный флаг СССР на фасаде театра. На следующий день отмечалось 60 лет Великой Октябрьской Революции с парадом на Красной площади и торжественным концертом в Большом театре. Команда вешателей флага состояла из бригадира с густой кучерявой окладистой бородой (мы его потом звали «дядька Черномор») и трех студентов из разных институтов: геологоразведочного института - это я; консерватории - музыкант и авиационного института (МАИ - авиатор). Вы меня спросите, почему студенты и почему именно из этих институтов. Частично могу ответить, а что-то для меня скрыто в тумане времени. На каждый зимний сезон Большой набирал монтировщиков декораций - студентов. Руководят бригадиры, которые работают в театре на постоянной основе и выезжают на гастроли, как правило летние, вместе с артистами и уже там набирают местных рабочих. Бригадиры все знают: где взять, куда тащить, где подвесить, профи в этом деле и действительно монтировщики декораций. Их задача командовать и показывать пальцем. Работают династиями. Командировочные и суточные в какой-нибудь Японии или США с лихвой покрывают все их потребности. Студенты – это вспомогательная рабочая сила, причем явление это не массовое, человек по пять от каждого института. Работает не формальное саморегулируемое студенческое братство. Переходишь на 5 курс (дипломный) и уступаешь место следующему студенту из своего института. Летом затишье, все разъезжаются: театр на гастроли; студенты на практики, в стройотряды и каникулы. И этот цикл повторялся каждый год. Честно не знаю, как сейчас, но меня поражало, что именно эти три института оказались в числе избранных. Если консерватория и геологоразведочный находятся хотя бы рядом с театром, на соседних улицах, то МАИ это метро «Сокол», Ленинградское шоссе, но тем не менее из года в год, именно эти три учебных заведения занимают вакансии на зимний сезон в Большом. Ментально мы тоже были очень разные. Музыканты – утонченные натуры и было ощущение, что готовы работать и бесплатно, лишь бы им позволили находиться за кулисами и дышать одним воздухом с кумирами. Геологи и авиаторы были более меркантильные и практичные мужички. Различия не мешали нам трудиться вместе, и я не могу вспомнить ни одного конфликтного случая.

     Возвращаюсь к процессу водружения флага, который сам по себе не представляет особого интереса, один вставляет в флагшток, двое братьев-студентов его придерживают веревками, что бы не нырнул вниз, а дядька Черномор руководит. Интерес представляет место – площадка с квадригой Аполлона и четверкой лошадей над главным входом в театр. Я уверен, что на этой площадке никогда не ступала нога ни одного солиста Большого театра. Сами мы туда попали через большое центральное окно с парадной лестницы. Скульптурная композиция, конечно производит впечатление. Высота около 6,5 метров. Листы меди. Автор Пётр Карлович Клодт. Не зря известна грубоватая солдатская шутка Николая I, сказанная в адрес скульптора, которому он отдал государственный заказ: ««Ну, Клодт, ты делаешь лошадей лучше, чем жеребец». Когда мы пробирались под брюхами коней, а это оказались именно кони, а не лошади, то было ощущение, что кому-нибудь на голову оторвется фолликула размером с футбольный мяч. Еще большее потрясение мы испытали, когда взглянули на Аполлона, который стоял обнаженный во всей своей мужской красоте с физиологически проработанным мужским достоинством соответствующего размера. Масштабирование пропорционально применяется не только к коням. Авиатор, изумленно спросил у нас: «А чего это кучер голый?». Музыкант, блеснув очками раздраженно ответил: «Это бог Аполлон, бог света и покровитель искусств, защитник муз».  Обалдел даже наш дядька Черномор. «Не зря свой хлеб в консерватории жуют» - подумал я. Музыкант еще чего-то продолжал бубнить про коней, запряженных в квадригу, что каждый из них олицетворяет, но его уже никто не слушал, все задрав головы рассматривали Аполлона. Бог стоял совершенно обнаженный на осеннем ноябрьском ветру и с грустью и тоской смотрел на суету площади имени Свердлова (в 1990 г. было возвращено историческое название Театральная площадь) через которую от Боровицкой площади по проспекту Карла Маркса (ныне Охотный Ряд) до площади Дзержинского (Лубянка) в обе стороны неслись автомобили, а на противоположной стороне у входа в метро суетились москвичи. Читатель, если кто-то из вас хочет увидеть Аполлона в таком виде, как я его увидел, достаточно взять в руки 100 рублевую купюру Банка России на которой изображено здание Большого Театра, а на обратной стороне квадрига с Аполлоном во всей красе, летящая над портиком Большого театра, которая теперь считается символом этого московского театра. Сегодня все изменилось, Аполлон обзавелся лавровым венком в правой руке, а также фиговым листком соответствующего размера, который прикрывает причинное место. Есть расхожее выражение: «Он никогда не прикрывался фиговым листком» или «За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика» которое так любят политики, но это, наверное, первый случай в мировой истории скульптуры, когда последняя, простояв свыше полутора веков (155 лет), вдруг заболела пуританством и прикрылась фиговым листком. Этот курьез приключился после комплексной реставрации в 2005-2011 годов, о которой до сих пор спорят искусствоведы, журналисты и блогеры.
    
     Молодой студенческий организм требовал калорий и ему было не важно вечерняя смена или дневная, подай еду. В студенческой среде тогда ходил анекдот:
Студент подходит к буфетной стойке: «Дайте, пожалуйста, две сосиски».
Очередь (с ненавистью): «Шикуешь?». Студент: «И шестнадцать вилок, пожалуйста».
      
     В театре все было организовано на славу, по высшему разряду. Существовал буфет для рабочих (на первом этаже) и буфет для артистов, этажом выше. Выбор в буфете, на самом деле был не велик, яичница, сосиски, ряженка, кефир, сметана, чай, кондитерская выпечка. Сухое перечисление, а на самом деле, например, сосиски настоящие, ароматные и розовые (не серые), варятся прямо у тебя на глазах в специальной кастрюле и таких вкусных я потом не ел ни в одной стране мира где бывал, не говоря о самой Москве. Тоже самое можно сказать и о ряженке с кефиром, которые продавались в стеклянных пузатых бутылочках 0,33 л с фольгированной крышкой. Видимо это была какая-то поставка со специального пищевого комбината, иначе я это объяснить не могу. Буфет пользовался популярностью не только у нас работяг, но и звезды балета периодически спускались к нам из репетиционного зала, одетые в трико, в вязанных гетрах до колен. Время на перекус у нас обычно появлялось, когда на сцене идет действие, до антракта (смена декораций) минут 40, поэтому я был удивлен, когда однажды в буфет забежал бригадир дядька Черномор, оглянув сидящих за столиком и выхватил меня взглядом. Дожевывая булку на ходу, поплелся за ним. Спустились вниз под театральную сцену, где находились различные лебедки и механизмы и было очень слабое, так называемое дежурное освещение. Пробравшись через лабиринт механизмов, вышли к лебедке, которая опускает люк в полу сцены. Наверху гремела опера «Зори здесь тихие» композитора Кирилла Молчанова, его же музыка была и в одноименном фильме. Мне, никак не меломану, нравилась эта опера, где звучали обычные человеческие песни под гитару. Оказывается, скоро должна была быть сцена, когда одна из героинь вязнет в болоте и я должен в этот момент покрутить за ручку лебедки, опуская девушку вниз, полный эффект тонущего человека среди декораций водорослей. Только в фильме она тонула молча, а здесь с прощальной арией. Бригадир ушел на верх, оставив мне рацию, по которой должен был дать команду. Я присел на заблудившийся по чьей-то прихоти здесь царский несколько облезлый трон, смотря на рацию, слушая музыку и топот ног наверху. Наконец поступила команда: «Опускай». Схватился за рукоять лебедки и начал со скрежетом опускать люк. Тонущая девушка, изгибаясь всем телом и стараясь по быстрее уже утонуть сложилась почти пополам, но ее голова и плечи все равно торчали над водорослями, а люк скрипнув напоследок, отказался двигаться ниже. Ария утопленницы допета, оркестру пора начинать играть следующую сцену, а у нас трагедия не думала заканчиваться. Коленки певицы в рваных армейских чулках торчали в щели люка, но сама она пролезть в эту щель не могла. Рация чего-то хрипела и иногда, как мне казалось, прорывались не цензурные выражения. Из темноты появился Черномор со взмокшим от пота лицом, паутиной на бороде и ломиком в руке. Девушка зашептала: «Мальчики спасите, не могу больше!». Хотя из мальчиков явным мальчиком был только я, бригадир никак не подходил под это определение, спасать пришлось ему. «Подымай люк вверх» - рявкнул он, я судорожно начал крутить вверх и зажимать коленки артистки, которые теперь не хотели вылезать из щели. «Ой!» - заверещала севшим хриплым голосом хозяйка коленок. Бригадир с озверевшим лицом вставил свою железяку (лом) куда-то в шестеренки, произнес что-то очень русское ругательное и навалился всем телом, а мне крикнул: «Лови!». Хрустнуло в механизме лебедки и действительно, люк рухнул, я успел схватить девушку за плечи, а бригадир не растерялся и плотно держал ее за коленки. Наверху облегченно заиграла музыка следующей сцены. Девушка, которая оказалась еще и блондинкой, лежала горизонтально у нас на руках, Черномор задумчиво рассматривал ее коленки. «Ребята, опустите» сказала заслуженная артистка, солистка государственного академического Большого театра СССР. Он взял ее за руку и повел в темноту на выход из лабиринта сценических механизмов. Я деликатно отстал и из-за этого потом тоже деликатно плутал под сценой, пока не вышел к людям.

     В социальных сетях, инкогнито, путешествует рассказ о балете Минкуса «Дон Кихот» на сцене Ленинградского Кировского, ныне Мариинского театра где Дон Кихот и Санчо Панса разъезжали по сцене соответственно на коне и на осле. Трагикомичная ситуация, случившаяся на этом представлении, видимо привела к срыву спектакля и как якобы сказал Ираклий Андроников: "Можно посылать соболезнования цирку. Их лучшее представление прошло в Мариинском театре"... Я склонен верить описанному, хотя в Большом театре тоже использовали периодически животных, но до такой клоунады дело не доходило. В Большом использовали лошадей во многих постановках-операх: «Хованщина»; «Руслан и Людмила»; «Травиата»; «Царская невеста» и «Дочь фараона». Были и гастрольные спектакли, например, «Князь Игорь». Я прошу читателя меня извинить за то, что я точно не могу назвать постановку, в которой происходило следующая сцена, но она у меня перед глазами живехонькая. За кулисы приводят лошадь, мудрую, видимо цирковую, которую трудно испугать и удивить, ведет ее дрессировщик. Ставит и двое рабочих подтаскивают стремянку, с помощью которой главный герой оперы (мне кажется князь Игорь, но могу ошибаться) громоздится в доспехах на ее спину. В одной руке щит, в другой копье выезжает из-за кулис, но так, чтобы круп лошади, а точнее ее хвост был спрятан за кулисами. Звучит музыка, солист поет арию, а лошадь в такт музыке эвакуирует содержимое желудка и из-под хвоста конские каштаны летят, нет не на пол, а в специально приготовленное огромное резиновое ведро, которое под хвостом держит конюх-дрессировщик. Искусство требует жертв, как бы банально это не звучало.
    
    Среди нас были любители, которые даже менялись рабочими сменами (с дневной на вечернюю), чтобы увидеть фуэте любимой балерины. В спектаклях классического балета «Корсар», «Дон Кихот», «Лебединое озеро» в некоторых партиях примы исполняют по 32 фуэте на кончиках пальцев (пуантах) подряд и в концовке, как правило вылетают за кулисы, обессиленные. Понятно, что это прежде всего огромный физический труд, балерины потеют, пот с них веером разлетается по сцене и часть попадает на театральных фанатов-маньяков, которые сидят за кулисами. В это время на сцене Большого восходила звезда будущей народной артистки СССР Нади Павловой, которая блистала со своим мужем и партнером Вячеславом Гордеевым. Мой хороший товарищ и однокурсник по институту Сергей К., который собственно и привел, и внедрил меня в театр, всегда отличался парадоксальными суждениями и размышлениями. В спорах с оппонентами, когда заканчивались уже все аргументы, он приводил последний: «Да что ты со мной великим Сергеем К. споришь, да на меня в кулисах Большого Театра капал пот самой Надечки Павловой». Он так и говорил ласково «Надечка» и как правило, в геологическом производственном споре, этот последний аргумент помогал. Или вот его рассуждение на тему «Идиотизм сельской жизни». Он мог на эту тему размышлять, т.к. сам был выходцем из небольшого городка под Донецком. «Живешь ты в каком-нибудь Мухосранске» - говорил он - «И понимаешь, что у тебя нет возможности сходить в Большой Театр и тебя тяготит этот идиотизм, а живешь в Москве и сама возможность, пусть ты ей и не воспользуешься, сходить в театр приводит тебя в гармонию с окружающим миром». Сегодня я, например, не согласился бы с такой трактовкой, впору уже начинать говорить об «Идиотизме городской жизни», но спорить с товарищем, мировоззрение которого сформировалось в том числе и под воздействием пота Надечки – это бесперспективное занятие, как вы понимаете. Кстати, он даже ухитрялся получать выгоду от наличия пропуска со своей фотографией в Большой театр, который нам каждому после тщательной проверки выдавали. Сейчас это назвали бы кешбэком. Я даже не подозревал его в таком коварстве, он размахивал этим пропуском в общежитии, обещал контрмарки и с его слов «открывались любые двери в девичьи комнаты».
    
     Чтобы читателю было не обидно за наше домашнее название Мухосранск привожу аналоги с других языков мира: немецкий Hintertupfinger (Подальшезапиханск); польский Zadupie (Зажопинск); чешский Prdelakov (Задрипанск); нидерландский Gatver (Дыроместск). Не привел откровенно не цензурные названия с английского и сербского языков. Как видим наш Мухосранск в общем ряду выглядит даже изыскано и с некоторой претензией на художественность образа.
    
     Студенческая жизнь подразумевает полуночные подготовки к очередным экзаменам, зачетам, написанию курсовых работ, да и просто веселые ночные застолья по поводу и без оного. Естественно, что на работе такой индивид ищет в перерыве где ему прикорнуть, пока не позвали на трудовые подвиги. Я не был исключением и однажды нашел рядом со сценой большую комнату в которой стоял белый рояль, а за ним роскошный кожаный диван. В центре комнаты стояли ряды передвижных на колесиках штативов с вешалками артистических костюмов. Это помещение-костюмерная использовалось для одновременного переодевания больших групп артистов, например, в опере «Война и Мир» в антракте спектакля музыканты из оркестровой ямы дружно наряжаются в придворных музыкантов и потом играют на балу уже с балкона дворца где происходит действие. Место мне показалось уютным и тихим, я прикорнул. Вскоре меня разбудил монолог, который велся на повышенных тонах – за вешалками с одеждой стояли две женщины. Одну я узнал, да и трудно ее было не узнать, исполнительница главной партии в опере «Кармен», выдающееся меццо-сопрано Большого Театра, народная артистка СССР и обладательница множества регалий, а вторая ее персональная художник по костюмам (костюмер). Проблема заключалась в том, что одна из многочисленных нижних юбок концертного костюма сползала и висела на бедрах у артистки, понятно, что это вызывало дискомфорт, ария сопровождалась мыслями, как бы не потерять юбку на сцене. Дальнейшее действо развивалось с кинематографической быстротой. Солистка повернулась ко мне задом и задрала юбки, а ее костюмерша трясущимися руками выхватила из своего ридикюля большую булавку, прицелилась и вонзила. Попала не туда. Хорошо поставленное меццо-сопрано без проблем сотрясло воздушные массы помещения, задребезжали внутренности рояля. Я затих, подобрав ноги и забившись в угол дивана. Проблема не в том, что я увидел эротическую сцену в виде нижнего белья солистки, а в том, что я получается подглядывал. Как долго я продержался бы в театре в случае моего разоблачения можно только догадываться, но пронесло и после этого я стал поклонником великой артистки.
    
     Оглядываясь в те счастливые времена, как говорит еще один мой товарищ, «лохматой юности», понимаешь, что самое дорогое что у нас было – это время, при этом не оставляет ощущение, что время работы в Большом Театре – это время упущенных возможностей.