Кровь и портвейн в Пиньяо. Фантазии о Португалии

Было темно. Про такие ночи говорят «не видно ни зги». В такие ночи просыпаются и хохочут самые отъявленные негодяи и самые нежные принцессы, и не разберешь, кто есть кто.
Я путешествовал по долине реки Дуро уже несколько дней, и дни эти четко соответствовали количеству выпитого за день портвейна. Полная бутылка, однако, вгоняла меня в сон, и сон этот был роскошен и ярок. В нем шагали по широким неведомым мне улицам разноцветные слоны, и трубили во все трубы, и смотрели во все окна, и возвещали начало нового дня, нового города, новых людей.
Я не любитель портвейна. Однако мало-помалу я научился отличать нюансы и проникся этим обволакивающим мысли напитком, и он привлек меня, приворожил, удивил и даже как-то возродил, и поэтому на предложенное рекламным проспектом на общественном вокзале в Порту путешествие по реке Дуро я согласился, не раздумывая. Алкогольное путешествие обещало красивейшие зеленые склоны, виноградники, и остановки в самых приятных местах.

Я брел по палубе, и одинаковый черный цвет ее, небольшой рюмки в моей руке, реки внизу и неба над головой произвели на меня неожиданное впечатление – мне захотелось крикнуть, очень громко, чтобы крик мой смог прорезать эту темноту, слиться с тонким хлюпанием волн, сообщить следующему речному светофору, что наш корабль идет. Звучавший ранее голос красивой португалки или цыганки, поющей то ли песни, то ли какой-то молебен, а до этого буйный концерт их в номерах, все это закончилось уж с полчаса как, и казалось, что все уснули.
Ощущая себя мальчишкой, взялся я вдруг за поручни и громко, что есть мочи, прокричал в пустоту..Ооо -ооо.  Кажется, прошло всего две секунды.. а тогда мне казалось, вечность прошла, и из темноты посмотрело на меня это странное белое лицо, медленно, как в замедленной съемке, он повернулся и посмотрел на меня. Секунд пять – и вновь отвернулся. Ничего не прочитал я в этом лице, и менее всего – интерес, будто жизни в нем не было, и все человеческое тепло, весь румянец – забрал кто-то бестелесный и безмолвный, кто приходил до меня, забрал и унес. А это вот лицо осталось, живет, отдельною своею жизнью.
В паре кают зажегся тусклый свет. Я поспешил ретироваться в свою комнату.

На следующий день выглянуло солнце и опять прогнало навсегда эту одинокую мглу, которая поглощает корабли на реке. Солнце светило почти прямо с утра, и мои немногие соседи вышли показать ему свои носы. Почти всех их я увидел на нижней палубе.
На корабле, помимо меня, ехали три развязные девицы, не прекращавшие употребление портвейна и во время, и между остановками, без умолку болтавшими о мужчинах, ни одна из них не была,  по видимому, сколь бы то ни было счастлива, но это их нисколько не огорчало, ибо самое большое счастье, как известно, спускается в тот самый момент, когда ты уже и не думаешь его увидеть. А по потрепанным, но горящим румянцем лицам моих соседок, было понятно, что все у них обязательно будет впереди.
Среди пассажиров было несколько семейных пар. Дамы чопорно прохаживались по палубе, иногда в сопровождении своих мужчин, но корабль был невелик и все чаще, за бессмысленностью прогулок, та или иная останавливались у края палубы, чтобы рассмотреть долину во всем ее величии. В долине действительно было на что посмотреть, с реки это выглядело непростительно прекрасным, непростительно особенным, лучшим из того, что могло быть придумано и создано человеком на холмах. А какой прекрасный вкус дарили эти напитанные зноем и влажным речным воздухом виноградники.

Кавалеров этих дам можно часто было встретить отдельной компанией на курительной палубе, где они с сосредоточением поглощали табак и дегустировали дорогой портвейн по полглоточка, обсуждали котировки криптовалюты, вложения и выросшие цены на бензин. Разговоры этого рода утомляли меня, и участие принять в них я не рискнул бы, ведь за свою долгую жизнь с табаком я так и не успел познакомиться, зато познал множество иных удовольствий, о которых, впрочем, умолчу.

Плыла с нами и небольшая цыганская то ли семья, то ли просто шумная компания. Иногда они пели, и эхом их песен невыносимая тоска разливались тогда по воде, а нынче – они сидели где то в глубине первой палубы и шумно что то обсуждали, и выделялся голос главного их,  красивого седовласого мужчины, а женщина с ним рядом была, вероятно, его дочкою, так, во всяком случае, казалось, так как была она, как и он, пестра, развязна и черноглаза. Остальные двое были мужчины помоложе, быть может, брат и жених, или оба брата. Впрочем, подумал я, не так уж это интересно.
Горстка детей, сновавших по палубе с целью увидеть диковинную рыбу или найти тайные ходы, ведущие в трюмы с несметными сокровищами, всяческими пиратскими монетами и иными сапфирами, меня заинтересовала значительно больше, и, пользуясь суматохой, и тем, что шум, действительно, стоял кошмарный, я поспешил ретироваться на верхний уровень, где почти никого не было, думаю, не было только потому, что нещадно палило солнце.

На залитом солнцем балконе никто не отважился бы сидеть в это время, и в итоге там были всего двое, кому все неудобства казались незначительными, и первым был я, второго я нашел очень быстро, в тени единственного на палубе покосившегося зонта он сидел и читал толстую потрепанную книгу.
Когда он поднял на меня недовольное лицо, я подумал, что кожа у него совсем не такая белая, как мне показалось вчера ночью, напротив, скулы, явно подолгу видавшие прямое солнце, отливали красивой "пролетарской" бронзой и лицо его, не такое уже и молодое, как мне показалось вчера, уставилось на меня с выражением, в котором смешался и интерес, и недоверие, и враждебность. Так смотрят на муху, прежде чем решаются ее прихлопнуть, выслеживают и наблюдают. Мой визави спешно взял себя в руки, открыто и довольно ярко улыбнулся, и поспешно сказал «пожалуйста, составите мне компанию?» и вдогонку «день какой добрый». На моем визави была синяя тельняшка и светлые брюки, он был бы похож на отдыхающего немца, если бы не этот пронзительный взгляд, выдававший в нем человека, который находится не на спокойном отдыхе. Должно быть, он присоединился к нам прошлым вечером, или же днем. Иначе я бы видел его раньше, мимо него пройти казалось сейчас невозможным.
- Я только вчера вечером сел на корабль - словно прочитав мои мысли, добавил он.
- Рад встрече.
- Путешествую, пока это позволяет судьба. Река красива, не так ли? Эти холмы, виноградники, это просто создано чтобы быть на холсте какого-то художника
Я усмехнулся  - Да, я только сегодня думал об этом. Жаль, что я не обладаю даром писать. Такие же чувства были у меня в Тоскане, в Италии. Вы бывали в тех краях?»

Незнакомец напрягся, но это было заметно лишь по крохотному движению уголков его глаз, однако мой новый друг мастерски умел держать себя в руках, убедиться в этом мне случай уже представился. Не знаю, что он подумал в тот момент. Подумал ли он, что я хочу продолжить разговор, втянуть его в него, как в воронку? Или подумал, что я насмехаюсь над ним? Должен сказать, что у незнакомца не был вид человека, много путешествующего. Более того, он производил впечатление того, кто стеснен в средствах. И, несмотря на его браваду и откровенно красивую поставленную речь, я чувствовал, что на этом корабле праздно шатающихся людей с. деньгами, он - чужак.

«Так случилось, что я никогда не выезжал за пределы моей страны. Я нисколько не жалею об этом, моя страна прекрасна! Быть может, когда-нибудь так сложится, что я ее и покину.. но я хочу отсрочить это как можно дольше.. я хотел бы как можно дольше оставаться здесь, здесь мой воздух» - он произнес это быстро, скороговоркой, и еще сделал широкий жест рукой, словно иллюстрируя свой воздух, но потом его речь вдруг стала медленной и размеренной. Он как будто хотел вдолбить, впаять эти слова в окружающий зной, придать им материальности. Я почувствовал прилив тепла. Вера в свою страну вызывала у меня такие чувства довольно часто… быть может потому, что сам я был этого лишен, человек без родины, без своего места. Всего пять минут, а я уже чувствовал что-то непривычное к этому странному скуластому человеку, сбежавшему от остальных гостей.
 - Вы едете на север? – мне хотелось заполнить паузу и выудить у него еще что-то искреннее;
 - Я еду домой
 - Далеко ли ваш дом?  - в конце концов, он все-таки путешественник, подумал я, просто убегает из дома и возвращается в дом.
 - Я выхожу с корабля завтра утром. Вы хотите со мной? Я покажу вам свой город.
Я вдруг замялся, не нашел быстро что сказать. Со мной так было впервые, что незнакомый человек предлагает сойти на берет с ним. Ведь он не поинтересовался мною – подумал я – ему нисколько не интересно кто я и чем живу, куда направляюсь. Постепенно в беседе с ним далее мне пришло понимание, и когда оно пришло – оно сделало все прозрачным для меня, как стакан чистой воды с равными гранями – как ни посмотришь – все прозрачно, и однако же не все, куда бы я ни посмотрел, за прозрачностью этого человека скрывалась бездна, и бездна эта – неизвестность.
Когда мы сошли на берег, было около 7 утра, и над долиной реки Дуро стоял плотный белый туман, поглотивший вершины холмов, и холмы, утопающие в сметане, показались мне какими то сказочными великанами, охранявшие Богом забытый город. На трапе я чуть было не столкнулся с молодою цыганкой с красивым, но пошловатым лицом, платьем прошелестела она мимо меня, взглянула невидящими глазами и побежала далее. А потом смотрела с парохода долго на берег, словно кого-то выискивала.
Ах да, надо упомянуть самое главное. На берег в Пиньяо вышли только мы. Вдвоем. Других желающих посетить этот берег не нашлось, и мой друг подхватил один из моих чемоданов, подошел к единственному автомобилю, стоящему рядом с причалом, даже не подойдя к двери водителя, не глядя, закинул мои чемоданы в багажное отделение, открыл мне дверь, приглашая сесть, а сам обошел автомобиль с другой стороны, уверенно распахнул дверь кабины водителя и провалился по-хозяйски в водительское кресло. Привычным движением отключил счетчик. Мой новый друг – пилот такси. Время замерло. Туман, пристань, мы двое и мои чемоданы в багажнике, тишина. Музыку он не стал включать, объяснив, что «город маленький и мы доедем быстро, хоть и живет он на окраине, за старым мостом». Мне было все равно. Утро уже наступило, и страх, который сковал бы меня ночью, сейчас не приходил, я доверился происходящему. Позавтракав, мы отправились на дегустацию портвейна, где его узнал и удовлетворенно кивнул ему седой старик, заправлявший местной портвейнерией, и содержавшей свою часть этой долины в состоянии «туристической красоты». Захмелев, мой друг уже не сел за руль, а предложил прогуляться, туман рассеялся и наслаждение воздухов реки и долины было приятным развлечением для меня, дитя городов и вокзалов.
Пока я ожидал на улице, выходившей обзором на старый, вероятнее всего еще романский мост, который был изрядно укреплен и не создавал опасности для проезжавших автомобилей, мой друг переоделся в более изысканный наряд, теперь он был в строгом костюме, выдававшем бы в нем английского сэра, если бы не потрепанные пиратские глаза. Он жестом пригласил меня войти.
Его жилище в Пиньяо было более чем скромным, вход с первого этажа приводил на второй этаж его небольшой комнаты, дом стоял внутри холма. За окном приятно журчал ручеек, но, должно быть, весной он прекращается в полноводный ручей, с грохотом срывающийся в эту местную речку, обмелевшую, но сохраняющую средневековое очарование. В комнате кровать, три стула у стола, расположенного у окна, все было очень чисто, но скупо, и холодно, будто хозяин не бывает дома.
Мне хозяином были предложены апартаменты неподалеку, в которых я мог разместиться только к вечеру. Несмотря на отсутствие людей в городе, все апартаменты и гостиницы были заполнены страждущими портвейна. Гостиница, впрочем, в этом городе была всего одна. Она смотрела всеми окнами номеров на реку Дуро, и в ней все было великолепно, кроме стоимости номеров.
Я поспешно и весьма невежливо предложил новому знакомому пообедать именно там. Мне, воспитанному в большом городе, хотелось увидеть единственный островок роскоши в этом месте, и таким образом познакомиться с ним поближе. Я, конечно, предложил заплатить за обед, но мой новый друг вежливо, но категорично отклонил предложение, покачав головой, сославшись на то, что «вообще-то он может себя позволить все, что захочет».
К обеду мы были уже изрядно захмелевшими. В гостиницу мы подошли немного рано, и освободившееся ниоткуда время решили провести в небольшом баре, отделанном натуральным деревом, с картинами, с которых на нас холодно смотрели неизвестные нам португальцы, одетые в кружева и, при визите в ресторан нам предложили приветственный напиток, и это должен был быть портвейн.
Рядом с нашим столиком заняла место семейная пара из США, у них ушло изрядно времени на то, чтобы выбрать подходящий столик, и усесться на нем, и как только это было сделано, их навестил молодой приятной внешности официант, видно было, что иностранцев он немного побаивается, хоть и видел их, верно, тьму.
«Что там за приветственный напиток?» грузно спросил американец, причмокивая
«Портвейн» - ответил парень, несколько удивленно. Им не приходило в голову, что в долине Дуро можно пить что то еще.
«Пооортвейн??» Американец почти взвизгнул, и это обращено было к окружающей действительности, включая, как минимум, его жену, которая заняла место рядом с ним и которую, казалось, красота этого места ни в коей мере не интересовала.
«Darling, Ты будешь портвейн?»
Жена что-то ответила, но американец не ожидал услышать ее ответ, это было ясно по тону его голоса, но скорее потому, что за этим вопросом немедленно последовал другой, уже обращенный к официанту.
«а виски есть у вас?»
Мне кажется, официант грустно покачал головой и более к американцам не подходил. Американцы хмыкнули и громко покинули бар. С моим новым другом мы были вновь предоставлены друг другу и портвейну.

«Давайте выпьем за любовь. Она правит всеми нами. Несправедлива, но правит. Пусть правит, а мы выпьем за нее. Как будто мы не в обиде на них». Я поднял свой бокал. Только здесь, за столом, мне удалось разглядеть моего случайного знакомого по-настоящему. Я увидел его теперь так близко, что стало казаться, будто всю жизнь я его знаю. Его костюм был от хорошего портного, но видел многое и многих, да и был ли жив нынче этот портной, в этом я не был уверен вполне. Моему знакомому было немало лет. Роста он был невысокого, плотный, но что-то орлиное в нем было. Его лицо походило на множество других лиц, однако не было похоже ни на одно из них. Дело было, возможно, в глазах, которые меняли свой цвет и свою температуру мгновенно, выдавая холерический темперамент и недюжинный ум своего обладателя. Он не был вполне, в хорошем смысле, спокоен, и эта неуспокоенность проявлялась во всем. Казалось, мир оставляем на нем отпечаток, и не было ни одного живого места от этих отпечатков. Пока нашими соседями были американцы, он держал в смуглых руках отельную ручку и упорно, много десятков раз нажимал и нажимал на ее кончик, обнажая перо и скрывая его, отчего в этой небольшой комнате раздавался отчетливый стук – цок – цок – тик – так – вторили часы на деревянной стене. Указать ему на это прямо было за рамками моего воспитания. «Не делай замечаний незнакомым людям» - моя бабушка-немка учила меня этому согласно канонам собственного лютеранского воспитания, она и подумать не могла, что наступит время, когда ее слова станут жизненно полезны, потому что за невыполнение этого правила в нашем мире теперь могут пригласить на задний двор и крепко могут побить.
Однако, когда он перестал и американцы ушли, мне стало заметно лучше. Оказалось, лучше стало и ему. Моего друга со мной, помимо доверия к первым встречным, роднила еще и социофобия – что ж, прекрасное начало – подумал я т попросил плеснуть еще нам обоим.
 - а ведь это моя родина – он сказал это как-то незаметно, будто вскользь, уставившись в стакан взглядом. Это мой город. Я тут родился.
Я понял, что он хотел, чтобы я это услышал. И ухватился за это как за спасительную ветку в болоте беседы тех, кого судьба свела случайно на пару часов.
- Вы выросли здесь? Вот оно как... я помедлил... Если сейчас начну говорить о себе, разговор увянет, подумал я. Я не знал что спросить…
- А ваши родители? Ох, простите. За такой вопрос – неосторожно – подумал я. Быть может, его родителей давно уж нет. Я так и не смог определить, сколько лет моему визави. На взгляд, ему могло быть как 30, так и 60.
- О, да, у меня мама! Но она не живет тут. А отец… (он сделал паузу).. был.
- Простите! Еще раз!
- Не о чем! Он был подонком. Думаю.
Вот оно как – подумал я. Очередной сын, у которого отец – подонок. Мало нового в этом мире. Обиженная мать, нехватка средств, потрепанный рюкзак и вечное чувство вины. Этих историй настолько много, и каждая настолько уникальна, что все они сливаются в один бесконечный образ… мои размышления прервались внезапно простым признанием моего визави
- Думаю, я его убил.
Я осторожно поставил на стол рюмку с портвейном, и звенящая тишина отозвалась звоном в моих собственных ушах. Непроизвольно я бросил взгляд на стойку бармена, но за неимением других клиентов он отправился на кухню и звонкий. Смех его и официанток долетел наконец до моих ушей как будто издалека.
Мой визави заметил мой взгляд, или тишина была слишком продолжительной, но я действительно не заметил, сколько прошло времени. Он улыбнулся такой открытой и спокойной улыбкой.
- Я, конечно, не уверен – тут я не смог сдержать нервный смех, который вырвался на волю, хотя не уверен, что это был смех. Я не нашел ничего что можно было бы сказать или спросить. И по совокупности причин, мое молчание, мягкое тепло портвейна, смех молодых обитателей кухни и ощущение полной безнаказанности сказанного, все это, очевидно, накатывало на моего знакомого как большой снежный ком, не способный сдержать лавину того, что должно было быть сказано давно...

Далее я приведу его рассказ так, как он был мне высказан, с позволения читателя я пересказываю его как автор этого текста, по памяти, ведь никакого способа записать его у меня не было. Также, все подробности, касающиеся моего друга, в этом рассказе вымышлены, и действие помещено в тот город, в котором я действительно сейчас нахожусь, записывая этот рассказ.
- Зря вы волнуетесь. Все это было уже давно. Это очень давняя история, такая давняя, что я уже и рассказывать ее не вправе, потому что память все эти фрагменты из памяти вырезала. Они стерлись. Меня не схватили, и спасибо Богу за это, есть в мире справедливость.
А дело было еще раньше, тогда, когда мать моя была молодой что весенняя ветка оливы, наивной и простой. Деда с бабкой я помню хорошо. Потому что мать моя отдала им меня наперво, не могла понять, как я вообще родился на свет. А я родился здоровеньким пацаном, розовощеким и пухлым, весь в мать, а не в отца, так бабушка говорила. Дед с бабкой жили всю жизнь свою тут, в Пиньяо. У деда был свой виноградник, и виноград был хорошим. Положение этого виноградника на склоне и было таким удачным, что, даже если дожди были немногие, влага собиралась в небольшом углублении холма и еще долго поднималась туманом и кормила молодые дедовы деревца, в то время как другие виноградники без полива сохли и даже иногда желтели или не родили. У деда всегда был урожай, в хороший год или в плохой, он всегда имел вина и мать моя, их единственная дочь, жила спокойно, как будто не было никаких проблем и мучений. Она помогала деду и вообще была очень доброй, даже чрезмерно. Доверяла людям, знаете. Дед с бабкой все пытались ее переучить, сказать, что мы живем в мире, где есть плохие люди. А она знай себе всем верила, всем помогала. Про нее говорили – чистый ангел. Памятник надо ей было ставить в Пиньяо. Я бы первый поставил. И поставлю.

Мать моя влюбилась. Чистый ангел, влюбилась в 14 лет, в местного красавчика. Он на нее, конечно, внимания поначалу не обращал. Ему нравились девушки своего возраста, а ему было за 20, кажется, даже к 25. Он работал в такси. Вообще, городок наш и сейчас глухомань, как вы видите, и тогда был не дай боже, но сейчас то на улицах фонари кое-где есть, спасибо местной администрации, а тогда-то и их не было, и вся дорога в безлунную ночь проходила в чистой темноте, такой, как смоль. А мать моя устроилась на работу в местную таверну. Дед с бабкой ее не смогли отговорить, дескать, нам на жизнь хватит, и справимся, и не надо работать было, но она гордая, хотела сама заработать. И вот устроилась на берегу, девчонка, в эту вот проклятущую гостиницу, будь она неладна. Нет-нет, вы не расстраивайтесь так, это было то давно уже. Тут и хозяева новые, и все другое, а тогда была дичь дичью. И вот, говорю же, мать моя работала, а дело часто было за полночь. Нет, целомудрие она блюла, вы не подумайте чего! А то так смотрите. Нет, клиенты просто за полночь уходили, а бар надо было запереть. Ключница она была.
И вот ходила она ночью в темноте и как-то заплутала. И поняла, что дело так не пойдет, стала на таксомоторе ездить. А в городе нашем было тогда туристов немного. Поболее, чем сейчас, правда. Сейчас то совсем мало. А тогда ехали, но мало кто задерживался надолго. Вот и таксистов было в нашем городе всего то двое. Один и был тот самый красавчик, днем то он учился и все больше занимался, а по ночам вот ездил, как это говорят, бомбить. Девки за ним бегали. А девки были взрослые, постарше, да и поинтереснее, чем мать моя была. Но только мать моя уперлась, волосы ей его нравились. Черные как смоль. И кудрявые. Вроде и наш, но в чем-то мавр, поди. И все время повадилась в такси звонить, ехать то было пять минут, но страшно одной идти, а тот он мог приехать. Тьфу ты, черт его дери.
И часто с ним к родителям приезжала. А он ей машину то не открывал, плати, говорит, по счетчику, и все, а она там сидела еще и на него глядела. Не знаю я, чем он ей так мил был. А он еще и за это ожидание брал. Ничего не говорил. А она платила, ей чаевые там щедро давали. И очень злилась она, когда приезжал другой водила, не он. Прям плакала, но выбора не было, надо было ехать.  А тот был, прямо скажем, другой, он маленький был росточком, и взрослый. Светлый и волосами и лицом. Но, как дед говорил, неясный какой-то. Нечеткий. Только глаза были у него голубые, холодные. И лицо не доброе, а скорее бесстрастное. Она его очень не любила. И надо было знать мою мать. Вечно выходила из его машины как будто мучение какое-то претерпевала все эти минуты, а не просто ехала, гордо выходила и чуть ли не плевала вслед. Но, дед говорил, про деньги он с ней никогда не говорил. Мать моя по счетам платила исправно сама. Чаевые, говорила, хорошие дают. И эта гостиница была такая, денежная.  Ну, в общем, как мать моя залетела, никто не заметил, да и сама она тоже. Только утром, чуть свет, выбегала раненько из дома, да и бегом на берег реки, посидеть на рассвете, а после возвращалась, измятая и со следами на глазах, то ли слез, то ли вчерашней туши. А после спала, и в ночь бежала на работу. В те времена образовалась в ней какая-то беспечность, казалось, сказала она сама себе что пропади оно все пропадом. Это все дед мне рассказывал. Он в те годы завел ружье. Это ружье я помню. Я пацаном был мелким, он его доставал иногда со стены и чистил, подолгу сидел у огня и начищал до блеска. Я к нему подходил, Деда, мол, дай посмотреть, но он в жизни мне не дал, только погладить как-то раз, и сказал, чтобы дрянь эту никогда я не трогал, даже не смел.
В общем, как живот стал всем виден, дед мой предпочел запереть мать в дому, даже на службы ее не показывая. Незачем ходить на люди, говорил он, а бабка не смела ему перечить. Но мать моя была не из того теста. Да и у деда выдался, на удивление нехороший год для вина. Засуха стояла сильная, и денег не хватало. Продавать виноградники дед не хотел и не умел, это было дорогое сердцу его место. Однако же, понемногу, влез дед в долги, желая жить как ранее, на широкую ногу, и перед соседями шляпу не снимать. И мать понемногу уговорила его, что будет в гостинице подрабатывать. Во всем виновата гостиница эта, черт бы ее за ногу!
Чаевые ей доставались щедрые. Может кто видел из заезжих туристов живот ее, в нем я сидел, может, мать моя сама просила, это мне неизвестно. Только дед говорил, изменилась она сильно. Из девочки превратилась в такую, что палец в рот ей не клади, и на все отвечала руганью, как будто вокзальная девка. В общем, поговорила она с красавчиком этим. После долго сидела в машине с ним и плакала. Дед говорил, холодно уже было, дождь хлестал, а они все сидели, и она все плакала, и ничего видно не было, потому что стекла все запотели от горьких ее слез. Потом вышла она, постояла немного, плюнула и пошла в дом.  Дед мне неспроста это рассказывал. Думал, это может батька мой был. Не зря же бегала она так за ним. Настырная, говорил, была девка.
А потом был этот случай. Она возвращалась с работы тогда, по обыкновению, вызвала такси… и приехал тот, другой. Тот безликий. Выбора у нее не было тогда, да и поссорились они с красавчиком тогда знатно, и на вызовы к ней он старался не приезжать, сказывался больным или далеко, всегда отговорки находил. В общем, в ту ночь домой она приехала под утро. И была сама не своя, одежда была вся изорвана, как будто зверя в лесу встретила. Рассказала, что пешком домой шла. Напали, не видела кто. Долго терзали, били по лицу, что-то кричали, деду она рассказывала, а потом как увидели что живот – так сразу наутек убежали. И не помнит, дескать, как домой добралась. Только это он ее привез, таксист этот. Молча высадил и уехал. Дед ее на пороге встретил, и вся злость его улетучилась, раздел, чаем отпоил. В тот страшный день меня она родила. А ведь дед говорил он мог батькой моим тоже быть. Ведь она ничегошеньки про него не сказала, ни заявления не написала, ничего. Не он, говорила, и все тут. Почти Рождество было Христово. Родился в ту страшную ночь и я, семимесячным, слабеньким. Матери я не понравился, дед так и сказал, не понравился ты ей, вот и сбежала она. А потом говорил – да шучу я, шучу. Дров подбрасывал в огонь и приговаривал, шучу я, а я ревел без остановки. Недолго мать кормила меня, месяца три мне было, я уж и окреп, и стал молоко коровье пить и вот по весне убегла мать, говорил дед, что к цыганам, они там табором почти год стояли, а краше всех был молодой цыганенок, поначалу он к нам часто захаживал, дай, говорил, молодая, из колодца водицы попробовать. Дед как раз и выходил, с ружьем-то, нечего, говорил, тут шастать, иди к своему брату, говорил. В общем, мать то мою не видел я более. Деда рассказал, как шесть стукнуло, и стал я взрослым, что мама моя живет счастливо в городе Париже, где-то в Австралии, а доехать туда не можно, очень, говорил, далеко. И дорого. Хотя и жили мы неплохо всегда, но не искал я ее, думал, живет она счастливо, и пусть ее живет, я не мел нарушить это счастье своим появлением.  Думал, приду, и все разрушится. Поэтому счастлива она может, и может семья у нее большая и шумная. И думал, вспоминает она обо мне, как страшный сон вспоминает.

Тут на минуту он прервал свой рассказ. На его глазах выступили слезы, и я не понимал, слезы ли это благие или же он до меня никому и никогда не рассказывал этого, таил в себе. Я заметил, что наш официант вернулся и протирал посуду, и понял, что к разговору он прислушивается. Время нашего ужина давно уж прошло. Я вывел своего приятеля на воздух. У отеля был небольшой бассейн, в нем тихо плескалась вода от южного ветра. Вокруг стоял шелест близко посаженных пальм, он создавал особую атмосферу доверия. Мы находились в другом мире, где можно было сказать то, что он так давно хотел.

- И я всех их нашел. Нашел их... – он перебирал пуговицы на пиджаке, как будто считал их – один, два, три… Дело порешил, и концы в воду. Не сразу, конечно. Но я так считаю, надо было порешить. Жизнь не жалко для этого. Так я разумею. А теперь я свободен. Я теперь уже смогу, наверное, туда… в Австралию. Цыгана я этого... тоже нашел.
В голове моей стоял такой звон, такой звон, я уже не мог все это слушать.