Улица Очарования

Часть 1.
    В третьем ночном часу холодной и поздней осени он возвращался из гостей по тихим и тёмным улицам Казани.
    Он хорошо поел, немало выпил вина, пел любимые песни и даже весело танцевал. От этого мысли его во время одинокой дороги были приятны и теплы и понемногу принимали странное и мутное направление. Он замечтался.
    Сначала мечтал о женщинах: там, откуда он возвращался, их было немало, и все они были очаровательны и красивы. Многие из них были с ним любезны и даже кокетничали: он был холост, средних лет, высок, строен и подавал явные признаки ума и хоть какой-то чувственности. Но одно обстоятельство омрачало его — все они уже давно были замужем. Это отрезвило.
    Потом мысли и мечтания по обычному ходу обратились к школьным годам.
    «Он бы мог учиться гораздо лучше, — говорил голос учительницы. — Он такой способный. Ему всё так легко даётся. Но он ленится. Он очень ленивый и, как это сказать, — она задумалась и затем проговорила, вздыхая: он — равнодушный».
    Далее мысли сонно перетекали к светлым годам юности, когда он был беден, когда было столько смелых замыслов, надежд и молодой дерзости, когда было полнейшее непонимание жизни и людей. Сейчас он даже не чувствовал себя разочарованным, потому что слишком стремительно и рано тогда потерял веру и в себя, и в других. А после равнодушно плыл по общему медленному течению.
    Его окутало неизбежное чувство смерти. Он видел себя окутанным в белоснежную простыню, видел смутные, заплаканные лица, чей-то ненужный траур, фальшивые соболезнования и слова друзей о том, что он был хорошим и правильным человеком. Да, его не стало. Он уже похоронен, молитвы прочитаны, все мероприятия закончены, а далее совершенно все знакомые забудут всё это через несколько дней, точно никогда его не существовало. Отчаяние накрыло голову. Он посмотрел вокруг. Казанка, мост Миллениум, звёзды, тёплые огни и бледная вездесущая луна — всё это представало теперь перед ним в небывалой ёмкости, ясности и какой-то поэтической красоте.
    «Меня не станет, — говорил он себе, — а луна всё так же будет светить, по мосту будут ездить машины, ходить бесконечные прохожие, звёзды по-прежнему будут указывать кому-то путь, а Казанка впадать в великую Волгу. Не всё ли равно, когда умирать? Сейчас или же через тридцать лет такой же одинокой и невыносимой жизни».
    Горько сделалось ему, но он вмиг решился и перелез через неудобный забор Миллениума.
    «Я плавать не умею, хорошо. Не зря не учился. Вода холодная, так. Тоже хорошо. Надо завязать ремнём ноги».
    Пока он в неуклюжести и комичности пытался его снять, к нему внезапно подошёл молодой человек с шампанским в руках.
— Слушай, это не моё дело, — проговорил он шепелявым, опьянённым голосом, — да и вообще, я фаталист, всё такое, но дай пальто своё по-человечески. Оно тебе всё равно там не пригодится, а мне для дресс-кода нужно.
— Да, конечно, — в замешательстве ответил несчастный самоубийца.
— Осторожнее, только не упади, держись, — сказал вполне серьёзно молодой человек и бережно придержал мужчину за рукав. Чёрное пальто было снято. — Благодарствую!
    Накинув на себя, он нагло пошарил по карманам и нашёл там паспорт, телефон, банковские карты и зажигалку.
— А сигареты где? — также нагло спросил молодой человек.
— А зачем?.. — сказал мужчина и вдруг, что-то осознав, ответил: — Ах да, сейчас.
— А деньги есть?
— Есть.
— Их тоже давай. Нельзя, чтобы они просто-напросто пропадали.
    Несколько тысяч тоже были покорно вручены.
— А это возвращаю, — сказал молодой человек, подмигнув, и отдал паспорт, банковские карты и телефон. — Людям облегчим завтра работу, спасибо ещё скажут.
    Самоубийца судорожным кивком согласился с этими крайне трезвыми словами.
— Ладно, давай выпьем за твою смерть! Надеюсь, она логична, — торжественно прокричал молодой человек и открыл шампанское. Они выпили. Один залпом, другой осторожно.
— Ну что ж! Прощай, — резво сказал после молодой человек.
    Он потрепал неизвестного мужчину средних лет по плечу, и тот с улыбкой прыгнул, безмолвно растворившись в тёмной воде, в которой мелькали и резвились многочисленные огоньки большого города.
— Чем больше самоубийц, тем меньше самоубийц, — равнодушно подытожил, смотря в воду, молодой человек и от холода запахнул длинное недурное пальто.

Часть 2.
    Подобно тому, как в природе кое-где встречаются места безнадёжно унылые или всходят на земле растения безуханные, не радующие глаз — так и среди людских существований бывают такие, которые как бы заранее обречены кем-то недобрым и враждебным человеку на тоску и на несчастье бытия.
    Такой обречённой душой обладал Динар, который терпеливо ждал одного человека, что представился прошлой ночью «спасителем» и обещался встретить его ровно в три часа ночи такого-то октября на улице Очарования.
    Спаситель тем временем скурил две новые сигареты, спустился с моста, прошёл мимо парка, обошёл по тёмным и грязным тропам жилые и заброшенные дома, поднялся по широким ступеням лестницы в классическом стиле и дошёл до калитки, которая ограничивала собой улицу Очарования от остальных улиц. За лёгкой мокрой чугунной решёткой и за влажными деревьями и кустами в фонарном свете, живительном и тёплом, он увидел обыкновенную фигуру моложавого, но помятого человека. Подойдя ближе к обыкновенной фигуре, спаситель благородно поклонился ему, пожал руку и посмотрел в глаза: они были свежи и ясны, точно, и не было тех мучительных, бессонных ночей, лишений, несправедливостей и страданий, о которых хозяин этих глаз молил вчера.
— Вот, возьми пальто. Оно теперь твоё,— тихо проговорил спаситель и сделал несколько шагов к обшарпанным колоннам, на одной из которых висело его порванное пальто. — Что ж, меня звать Афанасием. Совершенно татарское имя. А твоё имя я помню. Пройдём? — сказал он, уже поправляя воротник и стряхивая с рукавов мелкие листья.
    Динар благодарно кивнул, накинул подарок, в котором утонул, и пошёл позади.
— Есть одно обстоятельство, — начал Афанасий, когда они оказались в прохладной и мрачной обители, похожей на заброшенный храм, — обстоятельство, которое пугает новоприбывших — я должен завязать тебе глаза. Старая, как постмодернизм и избитая, как ирония, уловка, но всё же я должен это сделать.
— Хорошо, — ответил новоприбывший, и спаситель завязал ему глаза.
— Это мы. Да-да, оба в пальто, — небрежно крикнул кому-то спустя несколько мгновений Афанасий.
    Шагов через тридцать на Динара повеяло благоухающим теплом и донослись до его уха смутные звуки The Doors; после он почувствовал, как ноги его ступают по пышному, мягкому ковру. Ему стало неуютно и по привычке захотелось снять сырую обувь.
— Ещё чуть-чуть, — сказал Афанасий, и слышно было, как он несколько раз закинул шампанское. — Пришли.
    Повязка была снята, и сквозь прищуренные глаза Динар увидел залу, полностью обтянутую в алое дамасское полотно, смутное золотое обрамление вокруг, очертания мозайки с изображением Шекспира на одной из стен и мраморные изваяния неизвестных авторов, раскинутых по тенистым углам. Вместо электрического света горели тихим пламенем свечи на люстре, на канделябрах, на одиноких подсвечниках, и повсюду были книги: на полу, на столах, на вездесущих дубовых смуглых полках.
— Настоящий декаданс! — с изумлением воскликнул новоприбывший.
— Нравится?
— Ещё бы!
— Тогда пройдём дальше.
    Проходя по узкому коридору с высоким великолепным потолком, они останавливались у каждой комнаты, заглядывали в неё, и Афанасий декламировал с выразительностью продажника:
— Здесь у нас комната Литературы. Здесь собрана вся доступная и недоступная у нас в стране литература. Здесь комната Музыки. Здесь собраны все основные инструменты и аппаратура. Здесь у нас Cin;ma. Импровизированный зал. А здесь у нас комната Живописи. Как видишь, тоже всё есть. Ещё есть несколько крошечных комнат для других видов искусства, но это уже вкусовщина, меня это не привлекает. А что меня привлекает и увлекает по-настоящему, так это вот.
    Афанасий с голодной резвостью открыл чёрную дверь с нацарапанной надписью: «buvons, chantons, dansons et aimons!» и в интимном полусвете, в совершеннейшем дыму и нежных женских шептанний и смеха предстала перед Динаром самая главная комната, комната физических наслаждений.
— Заходи, не бойся, — игриво заговорил Афанасий с разгоревшимися плутоватыми глазами. — Хочешь нимфеток? Хочешь постарше? Милее или безобразнее? Худее или в теле? Умнее или тупее? Всё здесь! Налетай, — и сказав это, он залпом выпил шампанское, бросил бутылку куда-то в сторону и прыгнул безоглядно в розовый и опьяняющий рай оголённых женских тел.
    Динар стоял на пороге, точно на краю глубокой ямы, созерцая дикое, страстное, необъяснимое привычными словами действие.
— Привет, — неожиданно раздался над самим его ухом ласковый голос. — Пошли со мной.
— Пошли, — механически ответил Динар, не отрывая взгляда от начинавшейся оргии.
— Не удивляйся, на улице Очарования такое происходит каждую ночь, — полушёпотом сказала девушка, когда они вышли, и взяла его нежно за руку. Динар украдкой взглянул на неё. На ней было шёлковое, из лёгкой материи платье, чудно одетое, едва завязанное; русые волосы её падали вдоль щёк, а на мочках висели, поблёскивая жемчужные серёжки.
— Нам сюда.
    Где-то заиграл «White Rabbit», и они осторожно прошли в неосвещённую комнату. Дверь со скрипом закрылась.
— Ты же не боишься темноты? — чуть дрогнув, спросила девушка и поцеловала Динара в губы.
— Н-нет, — промямлил от неожиданности он, ладонью вытирая приятное и влажное, потухающее касание.
    Осторожно, чуть ступая и руками ощупывая многочисленные и странные предметы, они дошли до дивана.
— Давай сядем сюда.
    Против ожидания и смутного желания Динара, что сейчас его будут соблазнять и раздевать, девушка обвила его руку и склонилась головой к плечу и безудержно говорила всё, что накопилось в заткнутой и кем-то подавляемой душе. Сначала она ни с того ни с сего доказывала, почему альбом Portishead «Dummy» — величайшее чудо современной музыки, а Roads песня, из-за которой так хочется жить и одновременно умереть. Затем она говорила про Джармуша, про Бергмана, про Годара, Трюффо, Шаброля; объясняла суть искусства и неспешности в «Июльском дожде» Марлена Хуциева; негодовала и пылала против «бестолковых неженок», которые не поняли «Необратимость» Гаспара Ноэ и многое другое, которое Динар с какой-то детской простодушностью успешно пропускал мимо своих ушей. После она резво и неожиданно поднялась с дивана и, невидимая в темноте, озабоченно начала свои размышления о жизни. Вот некоторые её слова, которые запомнились равнодушному слушателю:
— …Они принадлежали к числу тех жалких людей, вся жизнь которых — абсолютно наружная и сводится к усвоению и повторению того, что делают другие люди их круга. А круг, как обычно это бывает — пошл и глуп.
— …Внешность — это форма. Что носить, во что одеваться, это — только вопрос моды. Мы и в самом деле ведем очень искусственный образ жизни. Мы делаем все, чтобы спорить с природой, со здравым смыслом и собственными ощущениями. И потому мы стали слабыми и неискренними. Правды мы не говорим и сами слушать её не хотим. А если бы мы стали говорить правду — всё стало бы странным и даже безумным. И я не знаю, что лучше.
— …В некоторые моменты женщины бывают просто невыносимы, невыносимы этой непонятной покорностью, каким-то вымышленным героизмом, самоотвержением. И из-за кого и за что?
— …Да и вообще, я привыкла к своему девичьему одиночеству. Действительно сердцем приняла его. И к тому же гораздо лучше пребывать в страдании и печали раз в три месяца, чем каждый день горестно возвращаться домой с вынужденной ненавидимой работы, к ненавидимому мужу и к детям, к которым я совершенно не была готова.
    Тут девушка внезапно остановилась, стыдливо предчувствуя, что её снова никто не слушает. Она с усилием улыбнулась и вернулась на диван.
— Прости… А расскажи лучше о себе, — в неловкости сказала она и почувствовала, что покраснела.
— Рассказать о себе? — прошептал Динар, будто просыпаясь. — Попробую. Но я никогда никому не рассказывал о себе трезвым… потому что кажется, что другим не до этого.
— Мне интересно, правда.
— Точно?
— Да.
— Хорошо, — проговорил он и вгляделся в темноту. — Вот ты говорила о том, что привыкла к одиночеству, а я так не могу. С самого детства был одинок, не любим никем, как-то постоянно потерян и рассеян. Не помню, чтобы в детстве было хоть что-то хорошее, кроме одного зимнего вечера, когда отец был единственный раз не пьян и обещал, что отвезёт меня в жаркую страну или в Анапу. Я мечтал всю ночь, а на утро он, конечно, всё забыл и побил меня за фантазёрство. Тут я и уяснил, как правило, что нельзя доверять ни трезвому, ни пьяному отцу. А мать я помню только вплетённую в кухню, в слёзы, в ругань с отцом и в бесконечное причитание о годах своей молодости, об ошибках и упущенных возможностях с другими ухажерами, когда она была ещё красивой. Всегда жили мы бедно. Я много завидовал остальным, много злился, много молил даже не Бога, а просто небо о справедливости, хотя бы даже крошечной, чтобы я жил не в страхе, не в постоянной войне, а жил просто в спокойствии. О любви и заботе я даже не думал, ведь как можно думать о том, чего никогда не знал. И я всегда говорил себе тогда, что выбьюсь в люди любыми способами и обязательно найду кого-нибудь. И будет у меня всё в будущем хорошо: жена там, дети, работа нормальная. И точно не как у моих родителей. Но как только закончил школу, я жестоко запил и пью до сих пор. Но зато если бы не пил вчера в баре, то не встретил бы Афанасия-спасителя, который пообещал мне новую жизнь в обмен на моё искусство. 
— А какое у тебя искусство? — с интересом спросила девушка.
— Пишу музыку. Электронику в основном. Но и на гитаре могу сыграть.
— А сыграешь мне? — воодушевленно воскликнула она. — Это очень романтично, когда умеют играть на гитаре. Хочешь, я зажгу свечи и возьмём вина?
    Она не дождалась ответа и спрыгнула с дивана и на ощупь, обо что-то спотыкаясь, побежала к двери.
— Сейчас всё принесу, я быстро, — радостно произнесла девушка. Но едва она коснулась ручки, как дверь с грохотом открылась, и на пороге оказался Афанасий. Оголённый, весь красный и вспотевший, с затянутым кожаным ремнём на шее, он торжественно шагнул в темноту и дико захохотал, когда увидел Динара.
— Бедняк, твой спаситель пришёл! — голосил окончательно опьяневший Афанасий. — А я тебя ищу и ищу, а ты тут! Пошли кутить! Хватит здесь маленькими делами заниматься. Мы здесь, чтобы от жизни брать всё!
    Он схватил бедняка за пальто, а тот, не сопротивляясь, поднялся, приобнял его за поясницу и с удовольствием спросил:
— А водка есть?
— Обижаешь! Даже если нет, для тебя всё найдётся.
— Пошли.
    И, проходя мимо девушки, Динар мельком взглянул на плечи её, на губы и в глаза, но ничего не сказал. И ушёл, пританцовывая.

Часть 3.
  Она вошла в зал, когда он сидел, согнувшись над своим, заваленным книгами и рукописями, письменным столом. Рука его, мягко освещённая лампой с зелёным абажуром, быстро ходила по бумаге. Он бегло посмотрел на вошедшую и продолжил писать; упорная, но хрупкая мысль владела им в эту минуту, и он не хотел терять её. Девушка села на широкий, низкий и очень потёртый диван, стоявший в тени, и минут пять смотрела на пишущего. В нём, то есть не кто ином, как в Очарователе, было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего невозможно объяснить словами, но можно было почувствовать и больше не забыть. Может, это было выражение жадной радости жизни, настоящей мужской силы, продуманной весёлости или игривой дикости, разлитой во всём его существе. Может быть, такой странностью была крайняя доброта, граничащая часто с плаксивостью от светлых чувств к людям, или же безудержная эмоциональность, свобода и искренность, совершенно непонятная черствому и недоверчивому человеку.   
    Сейчас же этот странный Очарователь закончил своё письмо, разорвал его, положил несколько книг обратно в готическую библиотеку, как у Николая II, затем, накинув полосатовую черно-белую шубу от внезапной прохлады и учтиво поклонившись девушке, сел рядом с ней.
— Какова печаль твоя? — звучно сказал он и убрал свои длинные волнистые волосы назад.
— Всё то же…
— Ах ты, влюбчивая моя!
    Очарователь обнял её и поцеловал в затылок, где золотистыми завитками отделялись короткие пряди волос.
— Только ты понимаешь меня, — шептала она, прижимаясь к его груди. — Но одного понимания мало…
— Знаю, знаю, — говорил Очарователь с задумчивым видом и ласково гладил её по голове. — Я знаю и хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Но не здесь.
— Как?
    Она отпрянула от него, будто её укусили.
— Как? — повторила она.
— Улица Очарования меня тяготит. Я должен признаться тебе, что…
    Но он не договорил, и горячие капли слёз, стекая по щекам, падали на её руки.
— Ну ты чего, — проговорила, тоже чуть плача, девушка. Со сладким и тёплым чувством она обвила его руками и крепко-крепко прижала к себе. Так они просидели несколько минут, не шевельнувшись. Слышно было, как Очарователь сдержанно всхлипывал, стараясь подавить подступавшие к горлу слёзы. Но вскоре он успокоился и сразу пришёл в себя.
— Прости меня за эту слабость… — проговорил он, отрываясь от волшебного тепла обнимающего человека. — Да, я слабый.
— Ты что такое говоришь! Нет.
— Да, — сказал он твёрдо, вытирая последнюю слезу. — Я не смог сделать то, что принесло бы людям счастье и свободу. И то, что вначале казалось гениальной и необходимой идеей, стало обыкновенным борделем.
— Но ты же не виноват в этом.
— Виноват! — прокричал Очарователь и стал возбуждённо ходить по скрипучему паркету. — Я во всём виноват, — начал говорить он, изливая раненную душу, но не девушке, а будто кому-то невидимому. — Сам сделал литературный кружок, дарил людям книги, вёл лекции о писателях, угощал вином и шампанским, но этого было мало. «А что, другие виды искусства — не искусство? — говорили мне. — На одной литературе далеко не уедешь. Надо расширяться. В каждом деле необходимо расширение». Хорошо! Не скрою, я тоже хотел большего. Подкопил и купил этот заброшенный особняк. Объявил сбор предметов искусства от неравнодушных для творчества, дабы помочь тем, кто этого лишен и кому это действительно необходимо. За три месяца принесли только сборник детективов Дарьи Донцовой, сломанную розовую гитару и чехол для мольберта. Ладно, вздор. Хорошо. Сам всё сделаю и соберу. Сделал. Творческое пространство без ограничений. Если ты творческий — приходи сюда и твори свободно! Сколько угодно и бесплатно. Только приходи не в балахонах разноцветных, в тряпках бесполезных и грязных, а в достойном виде. Единственное требование. Но и то, оно вскоре было запротестовано мужской половиной, и осталось лишь несчастное пальто и плащи. Видите ли, классический костюм слишком сложен и долог в снятии, когда дело касается комнаты физических наслаждений.
— Так зачем же ты открыл эту комнату?
— Идя сознательной дорогой творчества и свободы, ты, так или иначе, убираешь все рамки приличия и морали. Я хотел праздника каждый день. Хотел жизни рок-звезды, хотел совместить приятное с полезным и ошибся. Да, я это понимаю, это моя подростковая слабость. Но совершенно не понимаю одного: того, кто приходил сюда творить нечто прекрасное и великое и, видя голых женщин, тут же всё забывал и шёл уподобляться своим животным инстинктам. Я принимаю, когда бросают женщину ради искусства, но бросать искусство ради женщины, да и ещё какой! — это вне моего принятия.
    Очарователь вздрогнул, приподнял голову и посмотрел в широкое окно. Осеннее давящее утро сумрачно смотрело на него, мелким дождём рисуя причудливые фигуры на стекле.
 — Я думал наиграются, как наигрался я в первые дни этой комнаты, — продолжал он, вновь повернувшись в тёмный зал. — Всему должна быть мера. Но человеку пустому и неопределённому всего мало. И это самое большое закрепощение. Потому таким людям вечно недостаточно самого простого, материального, примитивного. А я не хочу быть частью этого. Я совершенно другой. И после прошлого бала у сатаны, когда пьяными и обнюханными творцами было уничтожено многое, что мы готовили и создавали с душой, я будто проснулся и увидел конец. Но было уже невыносимо поздно.
    Он бросил свою шубу на пол и сел на её по-татарски.
— Я раньше боялся, дорожил всем этим состоянием, — говорил он уже низким и успокоившимся голосом, обводя головой помещение огромного зала. — Как дед скряга от сердца ревниво отрывал, жалел, злился, но сейчас мне на это наплевать. Всё это уже давно отделилось от меня, стало грязным и чужим. Я не хочу больше оставаться здесь. Я устал. Я разочарован. Я хочу освободиться. Хоть сжигай всё или Афанасию отдавай…
— А может отдать другому человеку? — поблескивая сочувствующими глазами, внезапно сказала девушка.
— Какому?
— Его Афанасий привёл. Он музыкант из бедной и плохой семьи.
— Так, хорошо, — ответил Очарователь и задумался, подняв голову. — Зови их, — лукаво произнёс он после минутной паузы, — у меня есть идея.
    Через четверть часа Афанасий и Динар, растрепанные, опухшие, с глазами маслянистыми, но в пальто на голое тело, стояли перед Очарователем.
— Значит так, — начал он, рассматривая их. — Вы, господа, интересные, а ещё ответственные. Не так ли?
— Естественно, — прошипел Афанасий и засмеялся глупой, пьяной улыбкой.
— Если так, то всё, что есть здесь, отныне ваше. Твоё и твоё. Надеюсь, вы будете благоразумны и ничего не потеряете.
— Что? — завопил Афанасий и сделал дурацкое, удивлённое лицо.
— А ты кто вообще? — косясь на Очарователя, в свою очередь, сказал Динар. — Что здесь вообще происходит?
— Происходит чудо. Я же говорю, что весь особняк ваш, кроме некоторых моих накоплений, которые я сейчас успешно заберу.
— Кто это? — спрашивал Динар своего товарища с множеством непечатных слов, когда Очарователь покинул зал.
— Это наш хозяин. Он добрый и никогда не врёт, — лениво отвечал тот.
— А это кто тогда, жена его, что ли?
— Подруга, девушка, черт её знает…
— Ну-с, господа, давайте прощаться, — прервал их вернувшийся хозяин, держа в руках несколько толстых конвертов. — Мне было очень лестно рядом с тобой, Афанасий, — говорил он ему и пожимал размякшую руку. — Ты настоящий, чистый человек. Уважаю тебя за это. А вам, молодой человек, — говорил он уже товарищу, — я желаю успехов в музыке. Комнаты теперь полностью в вашем распоряжении. Творите! Вот вам обоим деньги на первый период. А это отдадите всем прекрасным дамам за месяц.
— А ты кто такой то? — не унимался Динар, недоверчиво пересчитывая Хабаровски. — И откуда у тебя такие деньги?
— Если вам будет легче, то я граф Монте-Кристо. До свидания!
    На этом и закончилась сцена.
    Выйдя на улицу, Очарователь отпустил руку девушки, резко повернул налево, зашёл в темноту, и оттуда послышалось смутно:
— Фёдор, вы теперь свободны. Благодарю вас за то, что были частью моей семьи! Вы были преданы как никто иной. Без объяснений. Вот вам за полгода. Нет, не плачьте, это лишнее.
    После этих слов из темноты вышел тонкий человек в длинном кожаном плаще до пола, и, попрощавшись белоснежным платком, он исчез в ветвистых кустах.
— А это тебе, — с улыбкой проговорил Очарователь, вернувшись к девушке, и дал ей самый большой конверт. — Здесь хватит на достойную жизнь и на квартиру, чтобы у тебя было время подумать и была возможность выбирать.
   Он поцеловал её в лоб и нежно взял за руку.
— Желаю тебе счастья. Оно к тебе придёт. И тебя будут ценить и любить. Верь!
    Девушка заплакала от умиления, с невозможной силой обняла его и стала целовать черно-белую полосатовую шубу. Всхлипывая, она спросила:
— Куда ты дальше?
— Не знаю. Но я чувствую, что мне нужно туда, — он указал на мост Миллениум. — Буду свободно странствовать, творить и, по возможности и желанию людей, помогать им.
— Мы же увидимся когда-нибудь?
— Увидимся, обещаю!
    И, разомкнув объятия, покинули они знаменитую или не очень Улицу Очарования и разошлись в разные стороны грязной и мокрой казанской дороги.