Исторжение страсти, часть 2

4

А он преступно уничтожал свою жизнь... В пожаре страстного увлечения игрой в рулетку бесславно сжигались многие дни, которые по праву его таланта, могли быть посвящены написанию романов. Забывалось творчество, отходила на второй план семья, жена и маленькая дочь Люба. Давались клятвы вслух, вновь и вновь, звучали уверения, что играть больше не будет, но, попадая в затруднительное финансовое положение, первая мысль была о рулетке... И только, хотя бы краешком мысли, касался этого предмета, как внутри начинало возгораться, переходило в пламя пожирающей страсти - выиграть во что бы то ни стало. Конечно, как и у многих людей, сначала отбрасывалась всякая мысль о посещении злачного места, но известно, что такие увлечения подобны надоедливым мухам, каждый раз при отбрасывании они садились на самые чувствительные места, как следствие - желание усиливалось. Затем, посещение мыслишки поиграть, превращалось в рой въедливых, настойчивых грёз... Понималось ли им, что это безнравственно? Не просто понималось, а признавалось и озвучивалось!.. Это «так грязно - как-то нравственно скверно и грязно. Я отнюдь не говорю про эти жадные и беспокойные лица, которые десятками, даже сотнями, обступают игорные столы...».[1] И какие же выводы делал?.. Самые решительные для себя, давал слово! и...

И повторялось каждый раз с поразительной точностью предыдущих попыток, дикое желание выиграть заканчивалось практически всегда полным проигрышем, только уже с усиленной болью и более глубоким разочарованием. Усиливающееся раскаяние должно было привести к тому, что однажды страсть иссушит себя, но могло быть и другое - погибель носителя её... Второго он боялся, как глубоко верующий человек. При входе в залу, как сам признавал, был «одержан желанием выигрыша». С желанием играть возникало ощущение корыстной грязи, которая возмущала и приводила к «чувству омерзения». Особенно мерзко смотрелась та «серьёзность и даже почтительность», с которой обступали игровые столы посетители казино. В них сквозила плебейская корыстность. «Всякая сволочь»,[2] задействованная в игре и не участвующая, обступала игровой стол. «Кто раз попадал на эту дорогу, тот точно с снеговой горы в санках катится всё быстрее и быстрее». Почти все знали о существовании ловушек, на которых устроен банк казино, и всё-таки играли... И это была ещё одна мерзость играющих, само-обманывающих себя. Глупо и подло по отношению и к себе, и к семьям, которые были почти у всех игроков. Эту плебейскую зависимость признавал в себе, зная о махинациях казино детально... Гадко было осознавать своё бессилие, видеть холуйство лакеев и «приживалок» и не делать себе окончательного расчёта с затянувшимся мракобесием. Нести с собою груз греховности, разочарования, угрызения совести, уже было не под силу. Это как старости нести свои годы, когда иссякли силы и энергии жизни... Чувствовал, что человек он погибающий и с этим соглашаться было никак нельзя. Подобный вывод был всякий раз громом оглушающим, этот гром становился громче с каждым проигрышем, ближе, а теперь уже и вовсе набатом стучало в голову... Здесь мог помочь человек, который безгранично был предан ему, кто верил!.. И таким человеком была его жена.

—Аннушка, милая Аннушка, сколь раз я тебя предавал, сколь раз!.. Я тебе даю слово и не выполняю, даю слово и не выполняю. Кто же я?.. Трава перекати-поле? флюгер, куда ветер подует? Не могу больше, не могу!.. Всё!.. Выгорело внутри без остатка, вся моя страсть выгорела, зависимость проклятущая, когда вернусь к тебе, буду чистым от этого... Ты моё спасение, ты та звезда указывающая мне путь, какая светит и даёт надежду на возрождение. Твоими молитвами спасусь, для тебя живу, для тебя исторгну заразу!..
Из темноты отчётливо выступили глазки дочери, ясные, пытливые, с вопросом, хотя и говорить ещё толком не умела.
— Ты, папочка, скоро ли будешь?.. А мы тебя совсем, прям совсем, заждались!..

Вспомнил мягкое тёпленькое тельце дочери, по-особому пахнущее, чем-то свежим, бесконечно нежным таким, какое всегда хочется обнять..., какое придаёт силы родителям, когда забывается усталость и хроническое недосыпание. Младенец – бесконечно дорогое и необъяснимое понятие. Это магнит, это маяк среди житейской бури, светящийся при любых условиях, спасительный круг среди волн кипящих. Люба, Любочка, посланная жизнью вслед умершей Сонюшки, какая прожила всего-то несколько месяцев. Маленький человечек пожил, порадовал и был призван Вечностью... Ведь он, отец, только-только почувствовал прилив силы с рождением дочери, только зарождалась новое чувство отцовства... Она была надеждой его, его гордостью, тем узелком связи с женой, которая более окрепла с рождением её. На его долю выпало столько горя, испытаний, каких хватило бы не на одну человеческую жизнь. А он хотел?.. Хотел простого человеческого счастья, которое в полной мере посетило его, слыша детский писк восторга и радости. Простой детский писк, а радости в душе не было предела... Можно ли смириться?..

Писал в письме Майкову:

«Ох, Аполлон Николаевич, пусть смешна была моя любовь к моему первому дитяти, пусть я смешно выражался об ней во многих письмах моих многим поздравлявшим меня. Смешон для них был только один я, но Вам, Вам я не боюсь писать... И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива? Но, впрочем, оставим это, жена плачет. Послезавтра мы наконец расстанемся с нашей могилкой и уедем куда-нибудь...».[3]

Слёзы заполнили глаза, потом начались рыдания и, наконец, сотрясли его всего. Он опустился на колени, потом упал на землю и радостно и клятвенно целовал её, не зная для чего, но говорил ей, как живому мыслящему существу. Он клятвенно обещал ей любить её вечно... «Пал он на землю слабым юношей, а встал твёрдым на всю жизнь бойцом».[4] Долго ли рыдал так? не мог сказать... Успокоился... Никогда после он не забыл этой минуты «во всю свою жизнь». «Кто-то посетил мою душу в тот час...», — с твёрдой убеждённостью после говорил он... После слёз даже легко стало, словно свалился камень с плеч, будто вырыдал всего себя и более плача не осталось. Так и остался лежать на земле какое-то время, не помня, не осознавая вполне сколько прошло времени...

Холод сначала медленно, потом настойчиво и даже дерзко пробрался под пальто, пробежался по телу. Растёкся под одеждой волной, которая привела Фёдора Михайловича в состояние лихорадки. Успокоиться можно было только в тепле. Куда пойти?..

Накопил холода за жизнь, потому часто ощущал внутри себя его действие, от которого также, как от страсти, нельзя было скрыться. «Почему с ним опять эта дрожь, этот пот холодный, этот мрак и холод душевный?».[5] Последующее время, после смягчения приговора пришлось на самый пик зимы. Стояли дикие морозы, такие, что вокруг всё звенело и потрескивали деревья. Этап, которым шёл Достоевский под морозным небом, свой путь заканчивал в Сибири. До неё надо было добраться. Одежонка была ветхая, не защищающая от ветра, не говоря уже о морозе. Стылость и мечта о простом тепле долго будут преследовать его. Позже, ума не мог дать, как выжил?!.. До сумасшествия доходило испытания холодом, испытывались осуждённые не часы, не дни-месяцы, а годы и годы... Не лучше обстояли дела и в остроге Омска, где отбывал каторгу, ну хоть крыша над головой была...

Куда пойти? Где найти успокоение? спрятаться от раздирающей душу тоски?.. В церкви! Только в ней! в ней найти успокоение и как-то привести свой мир разворошенный в состояние относительной тишины. В церкви священник, с ним, как на исповеди поговорит... Дорогою шёл и думал, мечтал, как бы хорошо поисповедоваться, ведь в храме не частное лицо, пастырь Божий... Он! и только он сможет ему указать путь дальнейший, сможет привести его в душевное равновесие, которое мечтал давно обрести, а оно ускользало, терялось... Блудил долго по незнакомым улицам, видел тёмные спящие дома, кружил и, наконец, пришёл к зданию, показавшимся храмом православным, захотел войти, но... Здесь его ждал новый удар разочарования – это была синагога! Это был знак для него!.. Словно православная церковь отринула его, христианина, за греховность и не позволила найти храм и войти под его своды, а он так! желал этого сейчас... Этот случай его привёл к неописуемому ужасу, как будто кто перстом указал грешнику на путь его неправедный.

— «Меня как холодной водой облило», — делился впечатлением впоследствии своей жене, — Дверь, в какую ломился, была не дверью православной церкви... Выскочил ошпаренным и только дорогою пришёл в себя...

Многое дала ему эта ошибочная дверь, сказала то, что не могли поведать самые умные книги и долгие размышления. Событие это на первый взгляд самое заурядное, на самом деле повергло Фёдора Михайловича в шоковое состояние. Почему? При его греховности, которую вполне осознавал, Достоевский был глубоко верующим человеком... Однажды он был в гостях в одной петербургской квартире, окна которой выходили на Семёновский плац. Стоя возле них и смотря на плац, вспоминал... Какой-то почтенный советник, который знал Фёдора Михайловича раньше, ещё до суда, обратился к писателю:

— Какая всё-таки несправедливая эта ваша ссылка...
— Нет справедливая, — отрезал Достоевский, — Откуда вы знаете, может там наверху, самому Богу, было нужно отправить меня на каторгу, чтобы там я узнал самое главное, без чего нельзя жить...
Отойдя от писателя чиновник грустно произнёс:
— Какая жалость... Оказывается Достоевский совсем сумасшедший, такое несёт!..

Так просто записали в умалишённые, как если бы сверху печать поставили... По поводу своего сумасшествия писал жене: «... Не думай, что я сумасшедший. Аня, ангел-хранитель мой! Надо мной великое дело свершилось, исчезла гнусная фантазия, мучившая меня почти 10 лет... Теперь же все кончено! Это был ВПОЛНЕ последний раз!...»[6]

Вечер был поздний, выкинулась луна из-за тучек. Её свет подействовал на него успокаивающе, повеяло вечностью под небом. В эти мгновения, когда казалось снисходила на него глубинная проникновенность в суть всего, что окружало. Такие минуты нечастые, но он вбирал в себя и вечер, и город со всеми его огнями, и небо с бесконечно далёкими звёздами. Всё было своим, родным, вечным... Удивительно, но особенно, когда был в сильном потрясении, он ощущал в себе прилив сил и видел пути намеченных историй, какие потом выливались в шедевры его произведений.

У талантливого человека чувствительно проявляются столкновения его двойственной натуры... Яростно пытается атаковать его худшая сторона, ей противостоит свет божественный, идущий из Души. Примирение зависит от воли человека, только она может усмирить дух противоречий. Это смертный бой! А у гения!?.. У него ещё яростней, ещё мучительнее «хождение по мукам»... Если правильно расставлены приоритеты, если есть ориентир, куда надо двигаться, то обязательно приходит момент, когда побеждает светлая сторона...[7] Это миг, когда алкоголик перестаёт быть алкоголиком, когда наркоман заканчивает своё существование, когда зависимый игроман (лудоман) забывает об игре. Зависимые люди от своих страстишек, волею своею обжимают их и обретают божественную свою природу. Шаг за шагом уничтожают всю гарь наносного греха... Тот кто был подвержен атакам своего низшего «я», в котором концентрируются страсти, особо чувствуют присутствие Бога во всём и в себе самом.

Дух обязан преодолеть в себе натиск страсти, тогда и только тогда будет обеспечен успех. Победа в новом качестве будет укрепляться прочно. Какова будет сила сопротивления окружающей среды, такова должна быть степень устремления противодействия ей. Всё устремление: «Господи превозмогу!..», должно острием своим направлено по самому центру страсти, по его уязвимому месту. Тогда можно с уверенностью сказать – победа обеспечена! «... Тот, кто выстоит до конца, спасён будет»[8] Надо знать и чувствовать, где место «от лукавого», чтобы сознание и воля свершили своё победное дело. Испытание страстью не бывает бесконечным! Дух, воля человека обязаны быть победителями! Тогда слова Инквизитора потеряют смысл и правду: «Люди малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики… Слабое, вечно порочное и вечно неблагодарное людское племя...».[9] Если побеждёна страсть внутри, легко будет побеждена внешне. Зависимость от страсти – есть рабство и оно самое вредное из видов. Кто почувствует в себе Бога, кто увидит его труд, уже не будет относиться к Земле, как месту своего появления на свет, тогда перестанет Земля быть местом счастья и несчастья, она станет для него Храмом священным.

— «Надо целовать землю и быть её возлюбленным», — он понял великую милость, какую указал ему Господь, уронив на землю в минуту безысходности.

... Надо было идти. Куда?.. Да всё равно куда, лишь бы двигаться. Побрёл на вокзал, где было относительное тепло. Войдя в здание вокзала, его ознобно передёрнуло. «Даже самый озноб, коротко и отрывисто забегавший по спине его, как это всегда бывает в лихорадке с особенно нервными людьми, при внезапном переходе с холода в тепло, стал ему вдруг как-то странно приятен».[10] Было многолюдно, но сейчас люди не раздражали его своими броскими внешними проявлениями. Они стали ему ещё понятнее и ближе, они стали, как и он, прихожанами по Храму священному, а священнослужителем этого Храма был Он...

5

Было утро, когда он приехал в Дрезден. Поднялось солнце... Оно осветило нежным розоватым пламенем восхода. Этот восход стал для него знаковым, словно облил его светом животворящим... Светом, дающим мир и жизнь!.. Видел и ценил это всегда, а сейчас как-то по-особенному прочувствовал его. Если раньше встречные люди им замечались своею серой стороной, прежде всего своими недостатками выхватывались, то сейчас увидел другую их сторону, увидел свет Божий, который есть в каждом встречном, в каждом человеке, во всём, что его окружает... Он знал!.. точно знал, что встречать будет жена на пороге. Встречать с улыбкой, какой всегда одаривала его даже в самые труднейшие времена их жизни. Встретит его с дочерью на руках и скажет:

— Я безгранично люблю тебя, Фёдор, — слеза скатиться по щеке Анны, он сотрёт её рукавом, станет перед ней на колени, как пред мадонной с младенцем, поцелует её руки и голосом дрожащим скажет.

— Милый мой ангел Нюта, я все проиграл, как приехал, в полчаса все и проиграл. Ну что я скажу тебе теперь, моему ангелу Божьему, которого я так мучаю. Прости, Аня, я тебе столько раз травил жизнь! Столько раз давал клятвенные обещания покончить с пороком и вот теперь во мне всё это умерло, я чувствую, верю, поверь и ты, а еще перед Богом, перед дочерью, я не имею право обмануть ни тебя, ни её, ни себя!

Вокруг словно преобразилось и солнце всегда не меняющее своей любви к Земле, людям, всему живому как-то по особенному светило и ему и всему. Что случилось? Задавал вопрос и сам же отвечал, потому что «внутри меня поёт и светит души свет, он и отражается по иному вокруг, отсюда и словно другое». А дома... А дома его ждала женщина, посвятившая всю себя ему, грешнику и одновременно гениальному человеку. Однажды решившая связать свой путь с Фёдором Михайловичем, уже не сойдёт, не предаст этого пути. Она выдержала всё, ждала долго возвращение человека, с которым связала судьбу к себе самому, да! к себе. В мифах, в сказках – везде говорится, поётся о двух сторонах единого, то есть мужского и женского. Великое есть начало Матерь Мира, Богоматерь, к которой мы обращаемся молитвами: «Богородице Дево, радуйся...».

За трудами мужскими часто стоит образ женщины. Она ведёт и вдохновляет мужчину, она любит его, она спасает нередко его. Для творчества женское начало важно чрезвычайно, оно открывает возможности для расширения знания и сознания. Претерпев всё: нищету из-за проигрышей мужа, потерю дочери, выдержав тяжелейший характер его, скрывание от кредиторов - жена поверила в мужа и дождалась его труднейшей победы над страстью... «Самый мудрый тот, кто учится у всех, а самый сильный тот, кто победил себя» - поговорка верна для любого времени, любого народа. Быть женою Фёдора Михайловича - это подвиг, по нему и надо судить о явлении и значении женщины в жизни Достоевского, озвученное самой Анной Григорьевной:

«Я безгранично любила Фёдора Михайловича, но это была не физическая любовь, не страсть, которая могла бы существовать у лиц, равных по возрасту. Моя любовь была чисто головная, идейная. Это было скорее обожание, преклонение пред человеком, столь талантливым и обладающим такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку, так много пострадавшему, никогда не видевшему радости и счастья и так заброшенному близкими, которые обязаны были бы отплачивать ему любовью и заботами о нём за всё, что он для них делал всю жизнь. Мечта сделаться спутницей его жизни, разделять его труды, облегчить его жизнь, дать ему счастье – овладела моим воображением… Фёдор Михайлович стал моим богом, моим кумиром, и я, кажется, готова была всю жизнь стоять пред ним на коленях».[11] Своим пониманием, своим чувствованием и верой в своего мужа, жена помогла победить низшие страсти гению... Далее Фёдор Михайлович мог смело ставить на произведениях два имени, мужское и женское, имена двух любящих друг друга людей, выстоявших и победивших...

* * *

Во всём, что нас окружает, заложена тайна... В цветке тайна, в камне тайна, но «человек есть тайна из тайн». В луче солнечном – тайна! Будние дни скрывают от нас эти тайны и мнится нам, что нет ни в чём уже секретов, особенно в человеке, а мы берём романы Достоевского и убеждаемся в обратном. Какие ещё непроницаемые покровы скрывают от нас самого человека. О человеке много написано, много ему дано определений, но тайна его остаётся той загадкой, над которой будут биться ещё многие тысячелетия. Большей частью пытаются разгадать внешнюю сторону, тогда как искать тайну человека надо внутри его. «Я сказал: вы - боги, и сыны Всевышнего - все вы».[12] Потому что Бог в человеке, а не на дальних звёздах, и не сидящий на облачке старичок, как любят утрировано представлять люди. Формула – «вы боги», является основою. В ней заключена сущность и смысл эволюции человека! Его путь беспредельного совершенствования и развития скрытых качеств его духа. Остаётся добавить только «аллилуйя!». Не в этом ли кроется путь к изучению, а что же такое человек...

В последующем стал складываться в уме великий роман, который станет своего рода завещанием писателя, откровением для многих, не только простых читателей, но и мыслителей разных народов. В нём не будет второстепенных героев, а главный герой Алёша,[13] словно отодвинется в тень. Его читатель будет наблюдать на втором плане, и в этом заслуга автора, что он напрягает зрение читателя.

Герои его будущих книг уже стояли у порога, стучали в двери, просились на страницы его произведений, они показывали себя и положительными, и отрицательными персонажами, такими, какими должны были увидеть их читатели и какие они были в жизни. Вздыхая и переживая за действиями их, читатели должны были проникнуться участием в их судьбе и он, автор, разве мог себе позволить закрыть дверь на засов. Они должны были широко и многочисленно шагнуть в жизнь. Весь мир от них должен был быть и шокирован, и влюблён, и отрицать их действия, возмущаться и восторгаться одновременно. На то непредсказуемость и разнообразие героев книг гения. Не мог Фёдор Михайлович подвести своих героев и разочаровать своих читателей. Он выбрал свою божественную половину и уже никогда не сворачивал с пути намеченного, того пути, какой наметился прохладным вечером в Висбадене.

Страсти был положен предел, исторгла она свою силушку. Лопнул «нарыв», который мучил писателя более десяти лет. Внутри загоралось солнце, которое могло, только оно осветить будущего героя романа старца Зосиму и его келейника Алёшу Карамазова. Устами своего персонажа старца Зосимы писатель скажет всему миру простую истину, которая одновременно и великая: «Главное, самому себе не лгите. Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а всё от беспрерывной лжи и людям и себе самому. Лгущий себе самому прежде всех и обидеться может. Ведь обидеться иногда очень приятно, не так ли? И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, - знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной...».[14]

На этот раз он не обманул, ни жену, ни дочь, ни своих будущих и уже написанных героев книг, не обманул своих будущих читателей, а главное, он не обманул себя самого.

Щецин 2022 года, Калгари 2024 года

Иллюстрация: Глазунов И.С. Триптих «Легенда о Великом Инквизиторе». Правая часть «Ночь» 1986 г.
---------------------------------------------------------

[1] Строки из романа Достоевского Ф.М. «Игрок», глава 2
[2] Выражения самого Фёдора Михайловича в романе «Игрок»
[3] Письмо Достоевского Ф.М. Майкову А.Н. от 18(30) мая 1868 года
[4] Строки из романа Достоевского Фёдора Михайловича «Братья Карамазовы»
[5] Строки из романа Достоевского Фёдора Михайловича «Идиот»
[6] Строки из письма Достоевского Ф.М. жене Достоевской А.Г. от 28 апреля 1871 года
[7] Возможная технология расстановки приоритетов описана мною в рассказе «Пятый угол»
[8] Евангелие от Матфея глава 24. Стих 13
[9] Слова Инквизитора из романа «Братья Карамазовы»
[10] Строки из романа Достоевского Фёдора Михайловича «Бесы»
[11] Достоевская Анна Григорьевна «Воспоминания»
[12] Псалом 81.6
[13] Герой романа Достоевского Фёдора Михайловича «Братья Карамазовы»
[14] Монолог старца Зосимы из романа «Братья Карамазовы»