Пушкин в сб. К 200-летию Боратынского

(сериал Эпитомы пушкинистики)

Дельвиг,  Пушкин,  Боратынской,  Русской  музы  близнецы...

Так  писал старый  Вяземский, творя  поэтические  «Поминки» (название стихотворения). Дельвиг первый как старший Пушкина на год,  а Пушкин  на тот же год Боратынского  старше.  Порядок имен  у Вяземского  дает  программу  двухсотлетних  годовщин  в  наши  дни.

Пушкин  и  Боратынский,  а  лучше  так:  Боратынский  и  Пушкин, потому что первое имя представляет в этой паре проблему большую; конечно, пишут об этом, тем не менее, тема эта еще не проявлена филологически, не сформулирована так, как в свое время была Тыняновым  сформулирована тема:  Пушкин  и  Тютчев.  Не  в  том  было  дело, как Тынянов ее решал, а как ее ставил — остро-проблемно. Тынянов затеял  филологическую  интригу,  не  отпускающую  нас  до  сих  пор.
Такой  интриги  о  Боратынском  и  Пушкине  нет  еще,  и  она  должна быть  завязана.  Пушкин,  как  все  знают,  наговорил  о  Боратынском много  хорошего.  Но  с  поворотного  1830 года  Пушкин  о  нем  замолчал.  Как  раз  тогда,  когда  Боратынский  начал  перерастать  себя, каким  его  Пушкин  хвалил  —  как  «нашего  первого  элегического поэта». Перерастать в «элегического поэта современного человечества»  (Н.А.Мельгунов).  И,  пожалуй,  не  в  том  вопрос,  что  Пушкин  о Боратынском сказал,  а почему он в тридцатые годы о нем замолчал. Отчего  такое  разминовение  близнецов  одной  музы  в  наступившее глубочайшее для обоих время, тайна провала их поэтического союза как раз на пороге величия Боратынского.

Каждый  прочувствовавший  судьбу  Баратынского  сталкивается  с ее  трудноуловимой  загадочностью,  нарастающей  —  вплоть  до  его тоже загадочно неожиданной смерти — все 30-е годы. Современники отмечали  недюжинный  ум  Баратынского  —  «светлый,  обширный  и вместе тонкий до  микроскопической  проницательности»  (И.Киреевский).  Баратынский  хорошо  знал  за  собой,  свою,  так  сказать,  умность.  Так,  ознакомившись  в  1840  году  с  неопубликованными  рукописями  Пушкина,  он  пишет жене:  «Все  последние  пьесы  его  отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною...» За этой эпистолярной репликой  словно  слышатся  какие-то  предыдущие  семейные  беседы Евгения Абрамовича с Анастасией Львовной о Пушкине — разговоры,  после  которых  «сила  и  глубина»  Пушкина  могут,  оказывается, даже и удивить. То есть ум Баратынского давал ему повод для требовательного  менторства  и  даже  снобизма,  потенциальных  спутников одиночества, ибо людям они не нравятся.

Начинали Пушкин и Баратынский одновременно и поначалу шли в  одном  направлении.  Не  перечесть  всех  совпадений,  перекличек, взаимных  заимствований.  Но  очень  скоро  «пушкинская»  манера была оставлена Баратынским, и не только потому, что Пушкин с его неотразимой  яркостью  и  энергией  затмевал  товарища  по  перу,  но еще и потому, что в Баратынском таились иные возможности.

Он  боролся  с той  легкостью,  накатанностью  поэтического стиля, для которых так много сделал вместе с Пушкиным в начале 20-х годов.

К пушкинской похвале «Он у нас оригинален, ибо мыслит» добавим,  что  мысль  Баратынского  не  навязывалась  стихам  со  стороны, как у его друзей-любомудров, перетаскивавших в поэзию идеи из немецкой  философии,  но  вырастала  исподволь,  вместе  со  стихами,— она растворена в  поэтической ткани  и как бы является  продуктом  ее жизнедеятельности,  непредсказуема  и  пропущена  через трагический опыт.

Есть поэты с «биографией»  (Пушкин, Лермонтов, Маяковский) и поэты  без  «биографии»  (Тютчев,  Фет, Анненский).  Баратынский  относится к последним, к тем, кто рассчитывает только на стихи,— его жизнь  погружена  в  глубокую  тень,  и  «доставать»  его  оттуда — значит поступать  против  его  воли.
«Обитель  дальная  трудов  и  чистых  нег»,  которую обрел  Баратынский  и  о  которой  мечтал  Пушкин  в  тридцатые  годы, когда в  ней  живешь  постоянно,  а  не наездами,  как  Пушкин,  превращается  в  ловушку,  жизнь  обрастает  хозяйственными  заботами,  а стихи не пишутся.  «В этот момент я далек от поэтического вдохновения»,—  писал  Баратынский  матери  из  Муранова.  Пушкин  и  Баратынский  почти  одновременно  и как  будто  нарочно,  нам  в  поучение, продемонстрировали,  исходя  из  своего  темперамента,  два  противоположных варианта устройства личной судьбы — и выяснилось, что оба они трагичны — в трагическую эпоху.

Получив  известие  о  смерти Дельвига,  Пушкин  пишет из Москвы в  Петербург  Плетневу:  «Баратынский  болен  с  огорчения.  Меня  не так-то  легко  с  ног  свалить».  Баратынский  мягче,  чувствительней, Пушкин — мужественней и сильней.
Баратынскому и  его  стихам  свойственно  особое душевное благородство:  нет в  его  поэзии  скабрезностей,  непристойностей,  пошлых сюжетов,  которые  встречаются  даже  у  Пушкина  («Царь  Никита  и 12сорок  его дочерей»,  «К кастрату раз  пришел скрыпач...» и др.), даже у Лермонтова (юношеские поэмы), всего того, что неприятно удивило  Мицкевича в нравах русских молодых людей, способных в беседе делиться  друг  с  другом  интимными  подробностями  любовных  похождений.  Короче  говоря,  ни  в  нем,  ни  в  его  стихах  не  было  и тени варварства.

О, как у нас в России любят поэтов, какие похороны, все простив, устраивают  им...  Пушкину,  Некрасову,  Блоку,  Маяковскому,  Пастернаку... Баратынского,  умершего  в  Италии,  хоронили  через  год в  Петербурге,  в Александро-Невской лавре.  Кроме родных, присутствовали три литератора:  П.Вяземский, В.Одоевский и В.Соллогуб...

Зима идет, и тощая земляВ  широких лысинах бессилья...
Золотой век русской литературы, к которому принадлежал Боратынский (и который он создавал вместе с Жуковским, Батюшковым, Пушкиным,  Дельвигом,  Языковым)  едва ли  был  веком  победившей гармонии,  но в  нем  было  свое  недоумение,  и  Боратынский  выражал грусть этого века, но то не был век миазмов — человеческая спонтанность тогда не была так повреждена, устремляясь к образу цельности и совершенства.

«Пора  Баратынскому  занять  на  русском  Парнасе  место,  давно ему  принадлежащее».  Пожелание это  еще  и теперь,  спустя  столетие, остается  только  пожеланием.  Баратынскому  не  посчастливилось  у русского  читателя.  Ведь  и  Пушкин,  которого  постоянно  волновал дар  Баратынского,  высказал  это  свое  пожелание так,  что  его  никто не расслышал

Баратынский не только символический поэт, он и сам сознавал себя таковым (19). Можно  пожалеть,  что Верховский  оставил это  свое замечание  не раскрытым.  «Он  у  нас  оригинален,  ибо  мыслит»,—  сказано  было Пушкиным про Баратынского. Поверхностное понимание этого афоризма  и  создало  вышеназванную  традицию. 
Пушкин  только  шутил,  называя  Баратынского  Гамлетом.  Но разве не таков и в самом деле последовательный вывод из лирики Баратынского? Распалась связь времен,— это можно повторить по поводу Баратынского. Трагедия Баратынского — это наша исконная русская трагедия.  Ее имя — оправдание творчества.  Ее не могло видеть еще пушкинское поколение, оно не носило еще в себе «задатков будущего распада» (24).  Но разве не поучительна история отношений Баратынского  к  Пушкину?  «Был  у  Жуковского,— сообщает  он  жене в 1840 году.— Провел у него часа три, разбирая ненапечатанные новые стихотворения Пушкина. Есть красоты удивительной, вовсе новых и духом  и  формою.  Все последние пьесы его  отличаются — чем бы ты думала?— силою и глубиною!»  Каков вопрос! Сколько затаенных сомнений, мучительных подозрений выдает он!  Подлинно распалась связь  времен,  раздвоился  дух,  и  долго  еще  не  обрести  ему  былой цельности.

  Напомню  далее  наблюдения  Белого  над  эпитетами  Баратынского, наконец,— наблюдения  над зрительным восприятием природы у Баратынского в сравнении с Пушкиным и Тютчевым.

Пушкин трижды  начинал  статьи  о  Баратынском  (в  1827,  1828  и  1830 гг.), ни  одной  не  кончив  и  не  опубликовав.  Контаминация  фрагментов  двух последних  статей  была напечатана в «Сыне отечества»  в  1840 г., еще при жизни Баратынского.

И  совсем  неожиданно  прозвучала  в  этих  обстоятельствах  фраза  из его  письма  Пушкину  (весна  1828  г.):  «Я  думаю,  что  у  нас  в  России поэт  только  в  первых,  незрелых  своих  опытах  может  надеяться  на большой успех». Но через два года Пушкин развил эту мысль в  наброске  своей  последней,  третьей  незаконченной  статьи  о  Баратынском.  В  ней  говорилось:  «Никогда  не  старался  он  малодушно угождать  господствующему вкусу  и требованиям  мгновенной  моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения  большего  эффекта,  никогда  не  пренебрегал трудом  неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился  по  пятам  свой  век  увлекающего  гения,  подбирая  им  оброненные колосья; он шел своею дорогой один и независим.  Время ему занять  степень,  ему  принадлежащую,  и  стать  подле  Жуковского  и выше  певца  Пенатов  и  Тавриды».  Баратынский  прочитал эти  слова через много лет, уже после смерти Пушкина.

Фамилия  Баратынского  была  написана  на  ее  обложке  через «о» — не так, как  печаталась  она  на  прежних его  собраниях, не так, как писали ее Пушкин и Киреевский.  Через «о» писалась она не в литературной,  а  в  частной  жизни.
О Пушкине.  «Иногда мне «Онегин» казался лучшим произведением  Пушкина,  иногда напротив.  Ежели  бы  все,  что  есть в  «Онегине», было  собственностью  Пушкина,  то,  без  сомнения,  он  ручался  бы  за гений  писателя.  Но  форма принадлежит Байрону, тон тоже.  Множество  поэтических  особенностей заимствовано у того и у  другого Вообще же это  произведение носит на себе печать  первого  опыта, хотя опыта человека с большим дарованием. Оно блестящее, но почти все ученическое, потому что почти все подражательное»

Завершить  можно  было  бы  известными  словами Пушкина  о том, что  «всякая  строчка великого  писателя  становится драгоценной для потомства.  Мы  с любопытством рассматриваем  автографы, хотя  бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записка к  портному  об  отсрочке  платежа».  Всего десять  строчек  сопроводительной записки,  оставленные рукой  великого  поэта, следует оценивать, на наш взгляд, не только как  малозначащие строки гения.  Они имеют  глубокий  смысл  как  свидетельства,  утверждающие  высокое благородство  и  исключительные  человеческие  качества  Е.А.Баратынского.

в  Казани A.  С.Пушкин, сообщалось, что Пушкин останавливался «у Е.А.Боратынского в доме его тестя Л.Н.Энгельгардта на Грузинской улице».