Как рождаются некоторые любимые сыновья

             (Продолжение воспоминаний бывшей  одесской девочки)

                Как поют соловьи,
                Полумрак, поцелуй на рассвете…
                И вершина любви ,
Э                то чудо великое  - дети!

                К. Ваншенкин

             «Иди-ка ты, девушка, рожать!»

    Чем я занималась на работе осенью и зимой этого года? В конференц-зал и в командировки меня перестали посылать, а включили в группу капитана Володи Дёминова, который вместе с капитаном Колей Винниковым сочинял какое-то переключающее устройство для приёмных пунктов. Оба они вдохновенно чертили бесконечные цепи с хитроумными реле, бормоча: - …Ток через Р12 замыкает контакты один-два реле 13, так? Срабатывает реле Р47 и замыкает контакты пять-шесть, а семь-восемь размыкает, так? Отпускает реле Р49, размыкаются контакты три-четыре …

     Я изо всех сил пыталась постигнуть, почему и когда должны всё же замкнуться выходные контакты, но не могла. Когда безжалостный, несмотря на свои длинные ресницы и серые глаза, Дёминов поручал мне какой-то блочок, я не могла ничего путного придумать и шла к Коле Винникову, который тут же наворачивал десяток-другой реле и трансформаторов. У Володи Дёминова была любимая присказка, которую он частенько произносил безмятежным голосом, помаргивая длинными ресницами и загадочно улыбаясь:
- Вы меня знаете с хорошей стороны, но вы меня узнаете и с плохой стороны…
И я с ним была целиком согласна. Всё-таки довольно бесчеловечно заставлять беременную женщину разрабатывать схемы коммутации и защиты сотни-другой выходных сигналов. В животе толкался и сердился человечек, которому не нравилось, когда мама налегала животом на канцелярский стол в комнате, где трудились и дышали ещё человек десять, вместо того, чтобы погулять с ним по снежку. До декретного отпуска было ещё недели три, а тут ещё случилось тяжёлое событие. Один из членов бригады «три гада», Олег Петров, скоропостижно скончался, выпив на сон грядущий стакан спирта и захлебнувшись во сне. Можете себе представить умонастроение отдела? Маленькое окошко между двумя нашими комнатами не закрывалось, общественницы Верочка Егорова и Зина Ермакова сбились с ног, собирая и разнося подробности, от которых меня мутило.

     В конце января тёмным утром я шла, как обычно, в веренице серых шинелей к «чемоданной» и почувствовала какое-то неблагополучие. Всё же взяла свой чемодан, поплелась в корпус и попыталась начертить начисто эскиз очередной постылой схемы коммутации. Открыв окошко в стене и заметив мою нехорошую бледность и непривычную унылость, наблюдательная Вера Ивановна Владимирова сказала: - Иди-ка ты, девушка, в консультацию! – И я пошла. А из консультации меня отвезли прямиком в родильный дом на Первомайке, в такой же бревенчатый домик, как и тот, где я лежала полтора месяца назад.

         Один килограмм четыреста шестьдесят граммов

    В дородовом отделении, куда меня положили, маялись две женщины, громко призывая на помощь: - Помогите! Ой, мамочки, умира-а-аю!! Караул!.. - Но никто не приходил. Мне в приёмной сказали, что роды ещё не скоро, что при болях  надо поглаживать низ живота от центра к бокам. Боли ,действительно, начали разрывать меня. и я стала прилежно поглаживать. Когда становилось очень больно, я шептала: - Не надо кричать, не надо кричать, не надо кричать… - и представьте – это помогало сохранять  достоинство.

   Я бы долго ещё шептала, но тут пришла новая ночная смена с сестрой-акушеркой Любовью Григорьевной, которая сначала увела тех двух страдалиц и приняла у них младенцев, а потом пришла ко мне, увидела, как обстоят дела, и тоже увела на родильный стол. И мы с ней стали работать, одна-единственная акушерка и я в полутёмной «родовой».

     Роды – тяжёлая работа, осложнённая болью. К стыду своему должна признаться, что я, хоть и не кричала, но в лихую минуту потеряла самообладание и позволила себе проскрежетать: - Да вылезай же ты, чудовище! – за что Любовь Григорьевна строго на меня прикрикнула и пристыдила. А вскоре появилось и «чудовище»: крошечный красненький человечек, поместившийся на ладони у акушерки. Он был так слаб, что не закричал, а как-то жалобно, сипло мяукнул. Любовь Григорьевна сказала: - Мальчик! Недоношенный. Вес один килограмм четыреста шестьдесят грамм, рост сорок один сантиметр. – И, привязав ему на ручку ненужную бирку, унесла новорожденного, не обследовав моё опустевшее лоно. Было три часа ночи двадцать шестого января 1960 года. Днём врачу  было тоже не до меня. Сильно недоношенный ребёнок в не приспособленном для таких детей роддоме - тяжёлый случай для медиков. 

Тяжело было у меня на душе все последующие дни. Терзало чувство вины перед моим первенцем, которого я так рано выпроводила в холодный и враждебный мир. И виной преждевременных родов был любимый парашют, тот последний прыжок 28 июля…Мальчика моего мне не приносили, оставили в каком-то тёмном закутке возле сестринского поста и даже не пускали меня посмотреть на него. Счастливые матери кормили своих малышей и гордо подносили их к окну, демонстрируя родным, а я… а мне…

                Чудо великое

Медсестра детской палаты Зоя, жена одного моего сотрудника, сжалилась и тайком разрешила мне посмотреть на сыночка. Он, почти потерявшийся в складках пелёнки, лежал в какой-то коробке на резиновой грелке с соской в уголке крошечного ротика. Из большой дырки соски стекало молоко, сосать у него не было сил. Зоя развернула пелёнки, и я увидела на крохотном тельце под прозрачной кожицей всю сетку кровеносных сосудов. - Смотри, Рита, - ободряюще сказала Зоя, - у него и ноготки есть, как у настоящего!..

При обходе врач сообщила мне, что вес ребёнка уменьшился на сто грамм, что у него время от времени появляется синюшный треугольник и что он, по-видимому, нежизнеспособен. Я, не плакавшая уже много лет, не могла удержать слёз, которые сами лились и лились из моих глаз. Видя мои слёзы, сердобольная няня, повторяя чужие слова, сказала:

- Ты не плачь, он нежизнеспособный, потом родишь себе другого! - А у меня перед глазами стояло скорбное личико моего мальчика с крошечным ротиком, и я так хотела, чтобы он жил!

 Пришёл Вова и стал под окном. Я прислонилась лбом к стеклу и плакала, не в силах что-то объяснить ему через двойное стекло. Вова растерянно смотрел на меня. Потом ушёл и прислал записку: «Если ты не перестанешь плакать, я перережу себе горло». Я испугалась, вдруг и вправду зарежется, и затаила слёзы.

 Пришла к окну приехавшая Тамара Васильевна, с сожалением смотрела на меня. Потом уже я узнала, что только поговорив с врачом, она перестала думать, что Вова был вынужден жениться, ребёнок-то родился всего через семь месяцев после женитьбы. Она побыла с Вовой один день и уехала.

    Прошла неделя. Я усердно сцеживала молоко в кружку и передавала её сыну. В своё очередное дежурство ко мне подошла Зоя и сказала:
- А знаешь, твой сынок будет жить, наверное. У него этой ночью была в который раз сердечная недостаточность, мы уж думали – конец. А он оклемался! И синюшный треугольник пропал, и молочко вроде стал сосать. Будет, будет жить!

  Спустя несколько лет, Зоя призналась, что в то дежурство у сестёр уже не осталось стерильных шприцев, и они сделали последний укол камфары использованной иглой: всё равно, мол, не жилец! Вот, оказывается, как плохи были наши дела. Но жизнь уже крепко сидела в маленьком тельце, и к середине второй недели он прибавил первые десять граммов.

     Я пробыла в родильном доме две недели, а потом меня выписали, наказав два раза в день приносить сцеженное грудное молоко и пообещав отдать ребёнка, когда он наберёт вес два килограмма.