Стройка

Юноша был сделан из старого табака, бессонницы, претворившейся в вечный сон в реальной жизни, всенощного бдения на балконе, ночи и старых книг, закрытых библиотек и оторванности от бури ужасов и пыла битвы внешнего мира. Ему чужд был большой страх преждевременной смерти, но тревога была близким его другом, притом думал обо всём он много — настолько много, что, наверное, всегда — даже во сне и экстазе. Он встречал мертвецов и говорил о преступлениях, но никогда, никогда не подходил к одному, составлявшему основу. Наука и любовь были двумя его большими страстями, но страстями странными — он будто и вмещал их, и существовал поверх них. Он объединял многое и многим царствовал, но было и слишком многое выше и сильнее его.
— Кладбище и тюрьма. Одно и тоже. В каждом из нас есть покойник. И он не двигается, он ждёт своего часа, вроде влияет и воздействует, а вроде и нет его — движения нет, не переходит он. А мы идём — пусть в цикле, пусть в кругу, но идём же. А значит переходим...
…Мы сидели за партами во временной двухэтажной халупке. То был прототип будущего корпуса, нового, на высоких холмах, в центре Старого Города в отличие от прошлого, лежавшего глубоко в низине, Чёртовой чаше, как её звали, на самом краю, самой периферии Тела Города. Старый корпус разметелили и поругали бульдозеры. Обломки былой роскоши сейчас зрели в обрамлении колючей проволоки, земли, камней, бумаги и чистой боли в распаханных карьерах и бездонных ямах, в изнасилованной, лысой, вечно чёрно-мокрой земле. Там всё было мертво и страшно: нам же объяснили, что всё будет хорошо и новое всецело заменит старое, так быстро, что даже загоревать не успеем — и очутились ввергнуты в вечную всесоюзную стройку и бесконечный ремонт. Корпус переходил, мы сидели.
Сидели в полутёмной, освещённой лишь парой лучин каморке, за деревянными партами, на старых скрипучих стульях, будто в какой-то избе. Профессор читал нам лекцию. Царила абсолютная темнота и только его расплывчатый образ маячил на экране мерцающей электронной доски. Насколько я помню, он говорил что-то о пространстве и времени, расхаживал по аудитории, размахивал руками, вооружившись вроде чашкой чая и священным пультом – тем самым таинственным артефактом, который обеспечивал течение Хроноса. Говоря про время, он будто и не говорил – до того текуче и настырно вращались слова, распадаясь и собираясь вновь. И аудитория оставалась неизменной во времени и пространстве, а презентация текла, текла от неизвестного истока в ещё более неизвестную бесконечность, представлявшуюся чем-то вроде огромного чёрного колодца со скользкой тёмной жидкостью, нескончаемо бликующей на скромном свету.   
Мы сидели. Слова переходили. Слайды переходили. Профессор переходил. Голуби пересекали город. Трамваи и троллейбусы двигались по своим стандартным маршрутам, проходя их по четыре-пять раз в день. Электричество и солнечный свет циркулировали, лавировали между нами. Жилища складывались в города, города — в супергорода, супергорода — во вселенский дом. Мы не двигались, но воздействовали — мы истинно были наблюдателями, вечно пожирающими взором движение световой стрелы. Мы не двигались, но воздействовали. Мы были смерть.

02.11.2024