Жил-был я. Кн2. ч6. гл4. Разлука-маленькая смерть

        Я остался один.
        Без друзей, без врагов, без наставника. Без любимой.
        Всё, чем я жил это время, что проросло во мне так глубоко, что, улетучившись, опустошило меня до дна. Пустота и одиночество - одно лицо.
        Даже, не умом, а нутром, я стал ощущать, что я остался один.
        «Но пальцы сорвались, как люди в пропасть, и в небо ушла стрела»*.
        Невозврат.
        Это даже не испуг. Это - ужас.
        Разлука – маленькая смерть.

        Я просидел неподвижно может пять минут, а может час. Время уже не играло никакой роли, и прошлое отплыло в область безмолвия. Я успокаивал себя и, даже, находил «нужные» слова, что, мол, я - ветеран, что демобилизованный воин, что возвращаюсь домой с войны, честно выполнив долг. Но одно - сказать об этом прилюдно, а другое - самому себе.
        Но почему же, так неприкаянно одиноко?! Почему чувство безымянной вины гложет меня? За что? Зато то, что я все растерял сам? Самое страшное, что хоть обкричись, хоть оббегай вокруг, ничего и никого не найдешь. Вокруг роятся маленькие и соблазнительные мыслишки: «А, что, если и в правду побежать по аллее, вдруг я увижу там дом Кая, самого Кая и второй этаж с заветными дверями».
Я взялся за поручни кресла. Я даже представил, как побегу, под горку, к заветному повороту. Но оскальзываюсь и падаю в липкую грязь, на еле заметной лесной тропинке.
        «Зачем? Что я скажу, когда все сказано?»
        «Возьми себя в руки. Ты все-таки рыцарь, - дотронулся я до кирасы. – Хватит роптать. Добро, что Агнесс не видит твоей слабости и не слышит твой лепет». - «А я не ропщу. Я грущу», -говорю я сам себе.
        Налив себе золотого муската, я выпил половину бокала, отломил кусочек шоколада, рассосал его. Потом задумчиво прикурил сигарету, но так и остался сидеть неподвижно, засмотревшись на красные пятна на столе, пока огонек сгоревшей сигареты не стал жечь пальцы.
         Ветер сорвал один конец тента, и тот, хлопая, затрепетал. Белая скатерть с дальнего пустого конца приподнялась и, поигрывая фалдами, попыталась накрыть посуду.
        Ветер шуршал в листве, как когда-то в кроне Тырвика. Я слушал мерный шелест и явно видел воспоминания. Они проплывали передо мной и таяли в низком небе.
        Мой мир рушился, распадался, тускнел.
       «Как-то легко мы расстались, - думалось мне, - не дослушал, не досказал, не обратил внимания».

         Одиночество приходит вместе с тревогой, делает тебя обнажено – незащищенным. И скребет, и черпает до дна, грубо, больно, как совковой лопатой.
Потерь больше, чем приобретений: Агнесс, Тырвик, Кай, Гор, Раск, - все ушли. Все. Кто куда, кто зачем. Кто как. Надо бы навестить Кукурузный народ. Завтра будет поздно! Но, зачем множить печали?

        Одиночество. Как я раньше не замечал, что это больно? Зараза какая-та. Холодно. Зябну. Закурил. Отвлекает. Глоток вина. Греет, но тепло – не то. И хоть огонек сигареты не согрел, на время сосредоточил.
       
        Одиночество – пытка пустотой. Одиночество - мятеж слабостей. Я стукнул кулаком по столу, бокал подпрыгнул, но устоял.
        Только бы дожить до завтра и родиться заново. Только бы дожить.
       
       Одиночество рождает безнадегу. Куда не кинь – никому не нужен.
       И дома тоже нет! Это - интеллектуальная голограмма. Не было ничего и никого! Все и всё - это реальное наваждение. А значит, и Агнесс не было. И Черта. Хм, Агнесс не было, а у нас с ней было. И еще как было!
        Я затянулся сигаретой: «И сигареты настоящие». Я выпил вина: «И вино настоящее. Голова кружится - значит точно настоящее.
        Все равно не отвлекает.
            
        Одиночество – бездеятельность, замешанное на страхе ненужности и бесполезности. И этим оно, опасно.
Вчера был нужен, а нынче нет. Ау! Где все?»

       Я пил и разговаривал сам с собой, и был в том же состоянии,
что и Нортон Крис, потерявший Кору.
                «Так сидел он, смеясь и рыдая,
                Без желанья, без смысла, без сил.
                Назначая виденьям свиданья
                Иль врагам неизвестным грозил» **.
        Я еще помнил звездный эпос!

        Ни хмель, ни воспоминания не могли заполнить пустоту одиночества, которое выгрызала меня изнутри и иссушала разум. Я вздыхал, потягивался, напрягал и расслаблял мышцы и, в конце концов, все же взял себя в руки. Я поближе придвинул соседнее кресло, закинул на него ноги и, впервые с удовольствием закурив сигарету, стал просто наблюдать за природой.
 
        Благословенна Вильяндимаа. Широки разноцветные поля, высоки узорные леса, таинственны бегучие речки, густы изумрудные поймы, задумчивы синеокие озера. Воздух напоен медвяной сурепкой, душистым клевером, сладкой гречихой, духмяными полевыми цветами. И над всей этой благодатью парит ангел душевного равновесия и томного покоя. Я благодарен тебе за щедроты твои.
                -------------------------------------
        Погода портилась. Холодный ветер дул в лицо и освежал кожу. Тяжелые серые облака затянули небо. Изредка, взбрызгивал дождик.
         Черный круг Тырвика, время от времени то появлялся, то пропадал. Я еще был в том измерении. Но, несомненно, механизм возврата, уже был запущен.
Ветер крепчал, он сорвал часть тента. Завернувшись на четверть, полотно трепетало и хлопало, как флаг. Собравшись по краям, скатерть заголила блестящую столешницу и удерживалась только весом серебряной посуды.
        Становилось сумеречно мутно.
        Я тяжело поднялся, медленно провел ладонью по поверхности стола, будто пытаясь запомнить тканую основу скатерти, и вышел. Ветер опрокинул салфетницу, и белые салфетки полетели птицами над полем. Обрывки моего мира.
Ветер дул порывами. «Ш-шух!» - шуршали листья. Затихали и снова: «Ш-шух, ш-шух!». «Тщ-щета! - шелестели кроны. Воздушные потоки посвистывали в траве. Невидимые вихри кружили в воздухе оторванную листву, салфетки и полотенца, обрывки воспоминаний.
        Пошатываясь, я побрел на край поляны к знакомому дереву - телепортатору. Однако переместиться мне не удалось, потому что клен оказался просто кленом и не более того. Я махнул рукой на никчемную затею.
       Я оглянулся назад: ветер плескал полотно. Оно гудело и хлопало, как оборванный парус. Мой боевой плащ сорвался со спинки кресла, и его закрутило в поле вместе с безымянными белыми лоскутами. Лоскуты, частью зацепились за ветви кустов, и их безжалостно раздирало в лохмотья.
      Скатерть, гремя посудой, съехала со стола, обернулась вокруг шеста и какое-то время не сдавалась ветру.
      Я, как зачарованный, наблюдал гибель моего мира.
      Пошел дождь, чаще, гуще и картинка, будто нарисованная акварелью, потекла.
Холодный дождь взбодрил меня. Я протер глаза: ни тента, ни стола, ни кресел – все смыло время. И лишь в широком поле маячило светлое пятно одинокой белой скатерти, которую нес ветер перемены одного измерения на другое.
                ---------------------------------------
      Я вышел на дорогу около разбитого, будто разрубленного пополам молодого платана и, спотыкаясь, не разбирая пути побрел, домой, в Полли.
      Лил холодный дождь и затекал под кирасу. На ветру металл холодил.
Я почувствовал это, вместе с ощущением, что меня настигла смена измерений. Начиная от правого плеча, рыцарский доспех стал исчезать, уступая место красной рубашке дружинника. Я посмотрел на грудь, линия перемен медленно, но верно двигалась влево. Я похлопал по доспеху, и боевой друг, прощаясь, гулко откликнулся мне. Я запомнил его голос.
       Так я дрейфовал, разделенный между двумя мирами, без курса и кормила.
И в обоих мирах шел дождь.
       Когда я входил в Полли, меня накрыл град со снегом. Аллеи и дороги замело. Стало холодно, нелюдимо и одиноко, так невыносимо и скверно, что меня посетила мысль, что самое время помереть. Я весь сжался, обнял себя руками и, неуверенно, побрел по снежным лужам в отряд.
       Проходя мимо знакомого кукурузного поля, я подивился высоте кукурузы: «Ишь, ты какая вымахала» и…, всё. А что? Что еще надо было сказать? Спать, спать, хочу спать».

       Я вернулся мокрый, холодный, замерший. В отряде было сумрачно и нежило пустынно - часть моих соратников разъехалась по домам и железные остовы коек сиротливо были сдвинуты к стене. Меня наругали, раздели, чем-то растерли и усадили на койку. Девчонки, ехидно улыбаясь, в полголоса, обсуждали следы свежего укуса на моем правом плече.
      Я не отвечал, а невразумительно мычал толи от холода, то ли от хмельного вина.
      «Вот, непутевый, - посматривая на меня, тихо проговорила Яна. - Смотри-смотри, он еще улыбается».
       А я улыбался, потому что во сне мой рассудок еще не утратил связи с «потусторонним» миром, и я видел, беседовал и радовался встречи с Агнесс, Тырвиком, Каем, Раском. Со многими дорогими моему сердцу друзьями.
                ---------------------------------------
        К вечеру ветер утих, небо очистилось.
        Выглянуло вечернее солнышко.
        Превратившись в воду, растаял снег.
        На широком крыльце пацаны упоенно курили мой «Филип Моррис», оставив мне, на завтра, три сигареты в измятой пачке.

        Рыжая белка со светлой отметиной во лбу, осторожно цепляясь коготками, спустилась по стволу лиственницы и села на ветку, что напротив окна. Она просидела до темноты, сосредоточенно и по-человечески нежно всматриваясь в лицо беззаботно спящего юноши, которого еще днем звали сэр Габриэль и Добрый Брат.


*- автор слов Макаревич Андрей Вадимович, советский и российский музыкант, певец, поэт, композитор, художник, продюсер, телеведущий, лидер группы «Машина времени»
**- Из древней альмиранской саги «Песни о Нортоне Крисе».