Последняя песня росомахи. Часть 1

          Если кто помнит мальчика по имени Ньукус (рассказ «Мой друг – Росомаха»), спешу сообщить, что Ньукус Афанасьевич ныне учитель в родном селе. Человек он солидный, крепко стоит на быстротекущем пороге в мир «уважаемых людей».

           Получилось так, что Ньукус Афанасьевич целую вечность не был в тундре. Возможно, оно понятно и причины тому зачетные, старшие классы в районном центре, служба в «артиллеристах», после – университет и хлопотная работа с детьми.
 
       Но порой ловил себя в щемящей мысли, а она буравит иголкой стланика, что шибко скучает по тундре, по своему другу из далекого кочевого детства – детенышу росомахи. Получается, коль давно повзрослевший за эти годы росомаха здравствует и ныне, вопреки всем шальным опасностям тайги и хитрым натугам настырных охотников, то, вестимо, доживает свой короткий век, как – никак утекли более десяти холодных зим.
 
         Весело и шумно, в пору, когда щебутная талая вода наперегонки устремляется с горных склонов в речки, ниспадающие к низине – в тундру, завершился учебный год.
 
        В семейном совете восторжествует модное слово «консенсус» – Ньукус Дмитриевич на две недели поедет, наконец, туда, где под долгим синим рассветом расстилается, с запахом отяжелевшего снега и перламутрового ягеля, его вечная тундра. Благо, июнь – это светлые ночи и многоцветие тундры, едкий запах пороха в нос и дым костра столбом. Полетит он в «каникулярном» вертолете с детьми оленеводов, впрочем, ему не привыкать в куче с мукой, хозгрузом и почтой. С улыбкой вспоминает, как однажды «опростоволосился» перед честным народом, не удержавшись на дюралевой лесенке вертолета.
 
        В ответ Ньукус Афанасьевич дает крайнее слово молодой жене, что в августе непременно полетят на юг большой земли – на курорт. Вестимо, у супруги иные «первее» предпочтения и весомый аргумент – ребенку полезен морской загар.  Коль честно, загорать и здесь не плохо, но там – «соленая вода».
 
       Тундровой люд обрадовался нежданному гостю и мировым новостям. Вестимо, не все оленеводы помнят имени президента этого государства, но Америка не есть хорошо, бахвалится как пустая гильза, даром бряцает оружием. По тундровому – раз вскинул ружье, то …   А старый топор на поленнице, еще от ленд-лиза той войны, вещь стоящее, умели же, союзнички когда – то давно. 

           На следующее утро, когда наперегонки запрыгали солнечные горностаи по жердям под потолочной балкой заимки и растянула свою гортанную «песню» железная печка, народ садится за кольченогим столом. Дымящий большой кус жирного мяса и лепешки с палец слоем масла – надобно добротно запасаться нутряной энергией впрок, до заката. Напомнили шутя гостю, что его утренняя чашка кофе с заморским печеньем в тундре не канает.

       Старший оленевод благословляет сына уважаемого в тундре сородича на охотничью удачу, бережно кладет на глиняной край священного очага кусок мяса и лепешки. Тотчас подгорелый запах серпантином обволакивает нутро заимки от земляного пола и до потолка. Пусть бог охоты и тайги Байанай смилостивится! Ниспошлет удачу сыну того человека, которого все помнят с великим уважением.

        Скоро, завершив трапезу и полагающиеся курение, оленеводы расходятся каждым по своим вековым делам. Ньукус Дмитриевич берет рюкзак и ружье.  Он выходит, через многие годы, на охотничью тропу.

       - Оо, го – го! – Шепотом ликует от избытка лучших эмоций нутро охотника. А прохладный воздух! А величавые просторы куда ни глянь! Кругом матово и везде пробуждающееся зелень. Единение человека и тундры – пик величия природы.

         Ньукус Дмитриевич осторожно расправляет на плечах старую, не раз латаную брезентовую накидку. По семейной легенде – дедушка привез солдатскую накидку с войны с Японией, либо она незаменимая вещь в тайге. В первый выход на охотничью тропу Ньукуса, отец укутывал этой дедовской накидкой, как броней от комаров и от сырости осенних ночей. Отец тогда сказал, что отныне его черед сохранять тепло своего тела и сухость одежды под этой, с запахом костра и махорки деда, брезентовой накидкой.

            Тундра, как и все живое, меняется. Только редкие сухостои, кособоко чернеющие там и там, отдаленно напоминают о былом времени. Через окуляр бинокля смотрят на охотника немигающие «пуговки» куропаток, кружевом зазывает заячья тропа… Соня глухарь сидит высоко на сухостое, прям, до сих пор не проснулся… Но думы Ньукуса Дмитриевича сегодня витают облачками детства над редкими кустарниками, изредка натыкаясь на кончики высоких деревьев. Вот, рядом, меж невысоких кустов, радостно глядит на него тот самый пенек. Годы не щадят никого, дюже состарился, старина, аж умудрился сгорбиться.
 
          Однако, для человека все росомахи, как и другие большие и мелкие звери, на одну морду, даже писклявый голос детеныша росомахи исчез из памяти ушей напрочь. Ненароком увидит, конечно, не узнает… А у тундры свои, тундровые, заботы. За косогором, под лиственницей, в берлоге зевает просыпающийся медведь. Пора ему показаться на божий мир, вытянуться до хруста на всю медвежью длину, осмотреться вокруг и полакомиться свежатиной. Зайцу, что ухитрился живым перезимовать на зло охотникам и их злым собакам, надобно теперь проложить крюк на накатанной слежке, холмик с пожелтевшим от инея снегом, вдруг заревел ходуном. Там таит опасность.

      Олени мирно пасутся на плоскогорье, радость у них, снег сходит. Привычка вещь серьезная, страх их не заботит. Олени знают, что оленеводы и их сторожевые лайки заслон крепкий от волков.
      
        Ньукус Дмитриевич до поздних теней ходил по тундре, чуток пострелял куропаток, прихватил пару зайцев. Ему утром сказали шибко не усердствовать, дабы добыча свежесть не потеряла.

        Плотный поздний ужин, дым коромыслом и охотничьи байки вперемежку с райцентровскими новостями до ночи. Бригадир наконец встает со стола, пора на сон.