Жизнь советская Часть 4

Жизнь советская

Часть 4.       1965 г.

1 мая 1965. Белоруссия.
С родины родителей (из Речицы Гомельской области) пришло известие – милиционер избил старика-еврея. Его рожа не пришлась по вкусу стражу порядка. Дочка милиционера плакала и кричала: «Папа! Что ты делаешь!». Папа знал, что делал. Начальник милиции заявление не принял: «Нет свидетелей».
Ничего нового. Вечно молодой и юный антисемитизм.

Библиотека пожаловалась, что в их помещении отняли самую большую комнату под какие-то горсоветовские нужды и второй год держат её под замком. Об этом даже в какой-то речи упомянул республиканский министр. Через какое-то время на совещании в Минске отец ему напомнил, что даже после его выступления ничего не изменилось. Министр позвонил в райком партии.

Когда отец туда зашел, первый секретарь райкома заорал на него: «Жаловаться вздумал! Опять голову поднял! Мы тебе её открутим», – и показал кулак. «Тогда мне здесь делать нечего», – сказал отец и ушёл.

В вагоне на обратном пути в Истру два интеллигента в модных костюмах, похожие на музыкантов, как будто впервые едут в поезде. Вытирают скамейку, подстилают газеты, но это не помешало одному из них свесить с верхней полки ноги и над головой пассажира одевать туфли, доставая их из-под матраца.

            17 августа 1965 г
Вчера ездил в Москву.
В Москве – ощущение осени. Светло, солнечно, но какая-то телесная тревога охватывает всего.  Виновник всему прохладный ветерок. Он ещё не сырой, но уже пронизывает тело.  Солнце светит, но уже плохо греет. Весной земля прогревается, с каждой минутой становится теплее, и возникает вдохновляющее ожидание каких-то приятных изменений, долгожданного нового, а сейчас земля остывает, с каждой минутой становится холоднее – возникает непонятное тревожное ощущение.

Шел на работе в техническую библиотеку, и меня окликнул Тысячник. Встретились доброжелательно, даже радостно, а разговор не получился, пустые фразы приличия – разговор ни о чем. Несколько лет жили в одной комнате общежития, вместе делали общее дело – оказались на фирме пионерами по проведению механических испытаний: я по необходимости, а он по должности. Он помог мне, а я ему. Откуда же теперь во время топтания друг возле друга взялась взаимная неловкость?

Всё очень просто, если подумать. У нас с ним была бытовая и производственная близость, а духовная не состоялась. Вот и нет опорных точек для интересного друг другу разговора. Хотел спросить его о семейной жизни, но постеснялся.

25.09.1965 г.
В Москве вдруг обратил внимание на прически женщин. На смену чёлочкам, чёлкам, шалашикам, всевозможным начёсам пришли валки, венки, короны, пирамиды, сёдла и узлы, перевитые приколками, перетянутые цветными широкими и узкими лентами. У многих молоденьких девчонок изредка хвостики лошадок, а у девушек и женщин постарше узел типа плоской лепёшки, туго перетянутый снизу, – диск на тонкой подставке на темени, на маковке, на затылке, модный, нелепый, редко кому подходит и редко кого украшает.

26.09.1965 г.
Ходили с Юрой Громом на байдарке по рекам Озерне и Рузе, от деревни Волкова до города Рузы.

27. 09. 1965 г.
Выехал в отпуск в Ленинград на две недели.
В Эрмитаже экскурсовод – лектор по скульптуре: «Эти две скульптуры похожи на античные. Вы не разберёте, где мужчина, где женщина. Это возврат к Антике. Очень характерно, что сделаны они были в монархической области, в режиме деспотии. Это реакционное искусство».

Я не удержался, громко хмыкнул. Лет пять назад она бы так не сказала. Экскурсовод заметила мою улыбку, заканчивая мысль, поглядывала на меня, а потом, может быть, испугавшись, добавила: «Это лишний раз подтверждает ленинскую теорию о двух направлениях в искусстве».
Интересно, а развлекательное куда дели.

В театре Пушкина роль пастора играл наверняка секретарь парторганизации театра. Уж очень он напомнил мне этих товарищей. Специфика работы одинакова. Фанатики, демагоги-болтуны с огромным зарядом гражданской трусости и без крошки юмора и живости.

8.10. 1965 г.
Шёл в «Русский музей» на выставку Серова, а сначала попал на Юбилейную к 90-летию выставку Коненкова, да еще как попал.
Я об этом где-то у себя уже писал, по-моему, даже несколько раз, но еще раз упомяну об этой неожиданной встрече. Очень важное для меня и памятное оказалось событие.

Первый и последний раз в моей жизни я мог наблюдать с близкого расстояния, почти вплотную, знаменитого человека. С дальней дистанции у нас в Истре, из зрительного зала, я слушал писателя Эренбурга, в своё время очень известного, художника Глазунова и артиста Янковского. Вот всё, чем я могу похвастаться.

Не желая томиться в очередях касс Русского музея, я решил воспользоваться малоизвестным, особенно приезжим, боковым входом, практически служебным. Не успел я войти, остановилась машина, и из неё вышел похожий на себя в кадрах кинохроники, на фотографиях, на своей знаменитой скульптуре «Автопортрет» сам Коненков, с ним жена и солидный мужчина, то ли биограф, то ли искусствовед.

Я подержал дверь, пропустил их всех, вошёл вслед за ними и был принят со всеми почестями как сопровождающее лицо делегации. Мне позволялось быть рядом с ним, и я его хорошо видел и хорошо слышал.

В ближайшем зале от входа размещалась выставка его работ и здесь же состоялась его встреча со съемками скорее всего для телевидения с работницами неведомой мне фабрики имени Анисимова и с детьми пионерского возраста при красных галстуках – непременный, но не обременительный атрибут подобных встреч.
Коненков в свои 90 лет без устали перемещался от скульптуры к скульптуре и у каждой что-нибудь говорил и или рассказывал.

«Некогда нам уставать».
«Вы все талантливы! Работайте, как и я, по шестнадцать часов в сутки, и все достигнете славы».
«Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай кой-кого».
Читал отрывки из оды Есенина, которая, по его словам, до сих пор еще не напечатана.

«Я проехал по стране. Я видел, как строили, как выросла промышленность. Я верю, и на луну полетят. А на обиды не надо обращать внимания».
«Не убивайте птиц и зверей. Их надо любить. Позвали меня на север, а сами убили медведя. Взяли у него что-то там такое. Я забыл. Я сказал, не буду лепить ваш бюст. Вы убийцы?».

Один из организаторов поспросил: «Товарищи, расступитесь. Надо отдохнуть. Сергей Тимофеевич говорит, что устал» - «Нет! Неправда! Я никогда так не говорю!»
Усадить его удалось только один раз, да и то из-за ссылки на то, что так лучше для кадра.

Дети в любой толчее оказывались возле него, он уже некоторых запомнил, узнавал и с удовольствием беседовал. И он и жена в любой сутолоке внимательно относились к детям. Дети мгновенно это уловили и отвечали тем же.
Когда для съемки надевали галстук, мешала его большая борода. Дети растерялись и не знали, что делать. Жена пришла им на помощь – со своей стороны подняла ему бороду. Дети тут же со своей стороны уверенно проделали то же самое, а старик терпеливо и серьезно сносил эту процедуру.

Со швейцаром-гардеробщиком Коненков расплатился по-царски. Обычная плата пять копеек, а у него, по-видимому, заранее в кармане пальто был заготовлен рубль. Уже одетый, готовясь идти, рассказывая о чем-то, он развернулся к гардеробщику, делая его как бы соучастником разговора и быстро, незаметно, словно естественный жест, передал рубль, продолжая разговор и свои движения без какой-либо позы – красиво, просто, не обидно. Никакого величия, никакого неприятного для себя дела. Просто и естественно.

После Коненкова я пошел на выставку Серова и застрял у портрета Иды Рубинштейн.
К картине почти вплотную подошли двое мужчин – пара, как «толстый и тонкий» по Чехову. Тонкий – длинный, худой, с маленькой головой, в очках, в вышедших из моды брюках, несколько ему коротковатых, видны носки и ботинки малого размера, толстый – приземистый, с огромной лысой головой, широкий, низкорослый, в свисающих ниже спины и гармошкой по полу брюках, из-под которых заметны длинные на великана туфли.

Длинный, сколько смог согнувшись на бок и наклонив свою голову к лысине приятеля, говорит ему: «Он побоялся поставить свое имя под картиной. Это из самых последних источников». После этого приятели отошли от картины и больше не мешали мне.

На картине очень худая, вероятно довольно длинноногая не очень красивая телом и совершенно обнаженная женщина, но в таком развороте, что ничего ненужного не видно, а во взгляде её, возможно, даже хищном, что-то неведомое, непонятное и такое сильное, что от картины невозможно оторваться. Это какая-то не Серовская картина. У него в картинах мягкость и цвета, а здесь острота и колючесть тебя пронизывают, завораживают и гипнотизируют.

13.10.1965. Белоруссия.
Вдруг обратил внимание, что мама в своей кулинарии стала советоваться с тётей. Никогда прежде, когда тётя приезжала в гости, этого не было. С возрастом у тёти стала развиваться старческое упрямство и капризность, а мама с пониманием относится к этому, и делает так, как тёте хочется, ей это не трудно
Что это? Дань приличию, доброта и такт, чтобы не обидеть, или природная неуверенность, она у мамы есть в сочетании с безразличием к своему лидерству. Честолюбия в ней нет, хотя упрямство водится.

Безвольный дружит с волевым, красавица с некрасивой. А почему бы нет. Красавица может быть щедрой, ничего ровным счетом при этом не теряя. Безвольного влечет воля, а волевому нравится поучать и опекать.
У человека должна быть уверенность в себе, в своих возможностях и силе, но не в правоте. Правота может подвести, такое много раз бывало.

Соседка маме: «Лучше я заболею, чем поросенок. Я заболею, так скажу, где болит, а поросенок не скажет».

Разумность и формальность ходят близко друг около друга и их часто путают, особенно бюрократы, которые во всем видят разумность. Неумение творчески работать, равнодушие, желание оградить себя от возможных неприятностей – вот корни формализма.
Вполне допустимы ошибки, связанные с творчеством, непростительны ошибки из-за беспорядка, неорганизованности, неумения мобилизовать себя и из-за лени.

«Не огорчайся. Не последняя неприятность. Ещё и другие будут».

30.11.1965 г.
Возвращался из Москвы и в электричке встретил Бориса Ивановича. Где он теперь работает, чем занимается, не спросил. Инерция некоторой дистанции прежних внерабочих отношений мешала этому, хотя не помешала говорить о литературе, тем более, он с книгой, и я с книгой. Почитать нам не удалось. Поговорили о Генрихе Бёлле, о Шкловском, о «Браке по-итальянски» Феллини. Потом перешли на Сталина.

Я высказал свою любимую мысль, что Сталин был дилетант в науке, роль науки до него не доехала. Приписал противникам генетики слова самого Б.И. «Мы боремся за повышение урожая, а вы чистой наукой занимаетесь». Чуть не ляпнул дословно словами стратегической, с моей точки зрения, ошибки Б.И. – «занимаетесь темой докторской диссертации следующего столетия». Он задумался, но промолчал, а потом заговорил о молодёжи.

Он отдыхал на Иссык-Куле и оказался в обществе нескольких молодых девчонок. «Очень трезво рассуждают, во всём разбираются, не скажешь, что им восемнадцать лет. Но у них нет веры в любовь. Мы читали Симонова, мы верили в его Пять страниц». Я ему свою мысль. Молодёжь – это усилитель нашего колебания с отставанием по фазе. Мы начинали с романтического отношения и постепенно пришли к реальному. Они растут в условиях критического отношения, но подрастут и почувствуют, что этого недостаточно. У нас трудная юность, но нам легче жить. У них легкая юность, но им жить будет труднее.

Б.И. о своём. «Мы живём на грани поколений. Старшее поколение уже не может изжить старое, молодое – совсем новое. История показывает, что самыми революционными бывают поколения на стыке эпох». – «Но наиболее способные из нашего поколения не хотят идти в руководство, уходят в науку, в педагогику, в НИИ» – «Уходят туда, где их трудно проверять и контролировать» – «Да, чтобы не мешали, не ограничивали и не давили». – «Но это очень плохо. Страдает и отстаёт производство и промышленность».

Поздно вечером в тот же день я зашёл к Славе и рассказал о встрече с Б.И. Пришли к общему мнению, Б.И. умел работать над собой и с людьми работать умел. В организации работ толк знал. Слава заметил: «Директор окружил себя своими друзьями, но из-за этого больше ответственности. Рассчитывать приходится только на себя, самому всё решать и самому за всё отвечать».

25 декабря 1965 г.
Вчера был в театре «Моссовета» на премьере «Поезда расходятся».
Публика не приняла постановку, и это оказалось самым интересным в спектакле.
Содержание примитивное. Лейтенант встречает девушку, увлечен ею. Ее чувство, естественно, глубже. Разъезжаются, договариваются писать письма друг другу через её подругу. У неё постоянный надёжный адрес. Она пишет, он – нет.
 
Ее письма он получает через 20 лет. Описано просто, правдиво, с точными подробностями. Веришь, что так и было, но мало глубоких мыслей. Нужно что-то взять для себя или хотя бы переживать вместе с героями. Действие развивается на фоне воспоминаний, это позволяет использовать ряд сценических трюков.

Несколько лет назад Товстоногов ставил «Такую любовь» и тоже применил ряд приемов. Там тоже действие на фоне воспоминаний, на фоне возврата погибших героев, но обилие мыслей так захватило публику, что на условности никто не обратил внимание. Здесь же, забыв о героях, публика занялась сценическими трюками.
Плохо, когда смотрят не «что», а «как».
; Чего они все время крутят?
; Всё про войну. Надело всё это. Давай про теперешнее.
; Замолчите, не мешайте.
; А чего молчать. Я бы лучше кино по телевизеру посмотрела.

Когда артист Бероев стал имитировать, что собирает цветы, и поднес героине несуществующий букет, в зале зашушукались, закашлялись, заскрипели креслами. Когда артистка Сошальская принесла несуществующую тарелку супа, а Савина стала из нее будто бы есть, раздался откровенный смех.

Молодые артисты вели себя героически, а Сошальская сдалась. Когда надо было бинтовать руку, она принесла реальный бинт, изобразила им бинтование, но тут же сняла его и положила на стол. Сия достоверность в духе публики, победа публику удовлетворила. Но публика себя обманула. Когда надо было вытирать кровь на лице, Сошальская принесла вату. Эта ненужная достоверность ничего не добавила.
Как только дали занавес, публика бросилась в гардероб.

Новое должно быть настолько новым и сильным, чтобы суметь смести старые традиции и привычки, и новое становится новым только тогда, когда новое подают настолько сильно, что его вынуждены признать и в него вынуждены поверить.