КУзнец кн 2ч3 гл7

Глава 7. Бесчувствие
     Но тут у нас до весны далеко ещё. О, как далеко! Мы скачем от деревни к деревне, от форта к форту. Взмётываются чёрные стяги, один за другим. Кордоны. Проклятия, из запираемых нами деревень, сыплются в нас будто стрелы. Но мы хуже, чем проклятиями, пропитаны чумой. Новые деревни. Новые стяги. Огонь. Пламя повсюду. Сжигаемые деревни, форты, которые мы строили. Всё, что строили, нашу Свею…
      И деревни, мирные на вид. Симпатичные аккуратные дома. Но опасные как ядовитые цветы…
     Как жаль жечь то, что строилось эти годы…
     Но не только смерть и огонь мы несём с собой. Мы начинаем открывать деревни. Выходят по несколько человек, иногда с полубезумным взглядом, но вполне здоровых.
     — Не все умирают значит, – говорю я, когда мы уже которую компанию таких выживших вывезли из их опустевшей деревни.
     Потом передадим их в приходящие к границе обозы, им найдут кров в Сонборге. А там, глядишь, начнём снова строить форты. И деревни новые тоже появятся. А за ними и города, как на Руси, в Гардарике.
      — Да, — Сигню смотрит на них с седла, мы стоим рядом. Даже кони наши привыкли к огню, который сейчас сотрёт с лица земли мёртвую деревню. – Не все умирают... Когда-нибудь люди научатся лечить и чуму. Но придут другие болезни. Всегда будет какая-нибудь чума.
      Я смотрю на неё:
      — Неужели всегда?
     — Я думаю, всё придумано не зря. Человек проходит испытания всю жизнь. Поколения сменяют друг друга. А испытания только множатся и усложняются. И чем больше ты можешь преодолеть, тем выше тебе поднимают барьер, — она говорит задумчиво и не глядя на меня, будто и не видит ничего вокруг.
      Нет, смотрит, улыбается даже:
       — Едем, Ярни.
     Огонь уже дожирает деревню, здесь нам уже нечего делать.
     К счастью не все поселения, что мы находим, оказываются мертвы или заражены. Есть и чистые хутора, форты и деревни. Здесь мы организовываем кордоны из самих жителей, учим обороняться от заразы и вооружаем. Нам оружие подвозят обозы. Таких деревень мало, но они есть.
     И вот в такой деревне мы нашли Гуннара и Исольфа, живыми и здоровыми. Они сами организовали оборону здесь, где прожили уже несколько месяцев. Организовали толково по всем правилам, усвоенным, когда с Сигню выезжали на мелкие эпидемии. Когда разобрались, что за люди спрашивают, как дела в деревне, оставаясь верхами и издали, то радости не было предела с обеих сторон!
     То-то мы бросились по широкой наезженной белой улице большой, а главное, чистой деревни. Мы с Сигню и спешились едва ли не на скаку, завидев наших друзей, бегущих к нам. Как мы обнимались с ними, бородатыми здесь, в местных лохматых овчинных шубах и длинноухих шапках! Ведь они ещё летом ушли из Сонборга...
     И как они рассказалм нам о том, что же было с ними в эти полгода. Как Гуннар, приехавший первым вообще долго не подозревал о чуме, спокойно объезжая вполне тогда благополучные форты и только от Исольфа, нашедшего его, узнал о бедствии. Как они столкнулись с паникой, овладевшей людьми, когда они бежали из фортов, поджигая их за собой. Как, испугавшись простой простуды, убивали своих товарищей.
     Но потом потеряли весь отряд, кроме четверых ратников. Шестеро умерли за одну ночь: легли спать здоровыми, утром никто из палатки не вышел. Потом умерли ещё двое, так же быстро, за ночь. Наших алаев берегло провидение, должно быть. Они долго шли, издали приглядываясь к встречным фортам и поселениям, к счастью, оба были опытны в этом. Пока не нашли это большое село, прятавшееся за лесом от дорог и других деревень…
       —…И устроили мы здесь настоящую крепость! Научили местных... – обнажая в своей странной улыбке длинные белые зубы, говорит Исольф. Настоящий Волк, только не ледяной сегодня, весёлый, я его таким и не видел. – А тут ваша разведка…
     — Исольф тут едва не женился! — хохочет Гуннар.
     Мы все смеёмся. Мы счастливы, что нашли их, а уже не чаяли увидеть когда-нибудь. А они, потому что могут уйти, наконец, отсюда, могут соединиться с нами и неизвестность, в которой они пребывали последние полгода, тоже окончена. Они опять алаи. И даже наша дроттнинг с нами.
     И это мощная подмога, эти двое опытных алаев и их четверо ратников. Беспощадных и храбрых, а главное, соскучившихся и потолстевших даже здесь, на деревенских хлебах и привольном житье, когда они охраняли село, а им за это предоставили кров и пропитание. Дальше, мы двигаемся, будто нас стало больше в несколько раз. Однако задача наша начинает осложняться тем, что прознавшие о нашем отряде люди начинают уходить из сёл в леса. Организовываясь в настоящие разбойные шайки. Они не хотят быть запертыми, они считают себя здоровыми. Они хотят спастись.
     Но приказ дроттнинг беспощаден: всех, кого найдут в лесах, не в деревнях убивать без пощады.
     — Но они могут быть здоровы все, — говорит Гуннар, бледнея от этого приказа.
      Сигню смотрит на него, прекрасная и ужасная в этой красоте, как Богиня Смерти:
       — Знаешь, что я тебе скажу, Гуннар и не стану больше повторять: если бы я была на их месте, и я попыталась бы так же вырваться, — сказала она.
       — И всё же ты приказываешь их убивать?!
       — Без разбора, без пощады, — твёрдо проговорила она. – Их право попытаться спастись любой ценой, а наш долг — не оставить ни одной лазейки заразе. Эти люди – её лазейки. Всех, кто выходит без дозволения из деревень и фортов, всех убивать.
       — Ты не боишься? – спросил Исольф, глядя на неё.
      — Я боюсь сейчас только одного — оставить чуму в Свее, — отвечает она, — тогда все жертвы, всё, что мы пережили здесь, окажется напрасным. Отступать нельзя, мужчины.
      И у меня ёкает в груди, у меня, Торварда Ярни, она, впервые напоминает нам, что мы мужчины. Она принимает решения. Она, наша дроттнинг, на себя берёт этот ужас, всю эту кровь. А нас просит только о помощи, без которой ей не обойтись. Такой Сигню никто из нас не знал, даже я, который за эти полгода видел её в самые страшные моменты. Мы видели её храброй и неутомимой во время нашей победоносной войны. Но что война по сравнению с тем, что здесь. Ибо здесь бойня. И в центре её, в самой воронке – она, Сигню, а вкруг неё – мы.
      Мы не только те, кто разит, но и те, в кого начинают скоро, кроме проклятий лететь и настоящее оружие. Потому что разбойники в лесах не только обороняются, но и устраивают засады и нападают. Так погибает один из наших сотников, Скегги занимает его место. Быстрый и сообразительный, он исполняет любой приказ дроттнинг беспрекословно.
      Больше нет сомнений, мы должны победить, ничего другого здесь не может быть. Нельзя допустить, чтобы весь пережитый кошмар оказался напрасным. Мы теперь это поняли тоже. И на смену ожесточению приходит бесчувствие. Мне кажется, Сигню обладала им сразу, а я обрёл только теперь, к весне…
      …Нет, Ярни. Я не бесчувственна, как тебе кажется. И не из камня, как кажется остальным. И я не Ас, как представляется вам. Я  обыкновенная женщина. И мне каждую ночь снятся дети и бабы, которых я отправила в Нифльхейм. И я бессильно и беззвучно плачу и умоляю Богов простить меня. Я не могу иначе поступать. Мы не можем их вылечить. Мы можем только не позволить расползтись заразе. Я сама в Нифльхейме. Остальные могут хотя бы считать, что они не принимают этих страшных решений. Они лишь исполняют. Я убиваю здесь едва ли не наравне с чумой. И теперь, кто победит, она или я. Зараза или дроттнинг.
     Проклятая  ведьма – так назвали меня в Норборне ещё тогда, шесть лет назад. Когда мы пришли сюда с войском. Будто предвидели, что я ещё вернусь…
      К весне от Норборна оставалась десятая часть.
      В Грёнаваре мы сожгли девятнадцать деревень и три форта, все на северо-западе.
     Но с весной наступала опасность новой волны. Поэтому мы прочесывем все очищенные, а значит опустошённые земли. С редкими вкраплениями оставшихся чистыми сёл. Природа оживает, освобождаясь от снегов, появляются первоцветы, начинают щебетать птицы, аромат оживления витает всюду, но пока приносит не радость как должно, но тревогу, что зараза запылает снова с пробуждением зверья…
      — Сколько времени мы будем ждать, прежде чем можно будет считать, что  мы победили? – спрашивает Исольф, когда мы в течение двух недель не находим ни одной заражённой деревни.
     Мы теперь спим отдельно от Сигню. Мы втроём. Но в её большом шатре собираемся на Совет после ужина. А завтраки и вечери всё так же вместе со всеми нашими ратниками, ставшими настоящими нашими братьями нынче. И Сигню – наша сестра. Она моложе всех, но она старшая. Она отвечает за нас всех. За всех и за всё…
      Она смотрит на Исольфа огромными глазами:
       — Мы встанем лагерем теперь и будем объезжать земли небольшими отрядами. После того, как откроем последнюю деревню, подождём шесть… Нет, лучше восемь недель, тогда и уйдём. Но все теперешние меры будем по всей Свее держать до следующей весны.
       — Почему такая огромная эпидемия, Сигню? – спрашивает Исольф. – И здесь, в глуши?
     Сигню смотрит на меня и смеётся, мы давно не видели не то, что смеха, улыбки на её лице. И я подхватываю её смех. Тот разговор, ещё осенний, я не забыл, хотя не верю, как и прежде, что это козни Ньорда.
      — Неважно сейчас, почему и кто виноват, — говорит, отсмеявшись Сигню. – Давайте закончим проклятое дело, а там будем размышлять. Есть ещё головы в Свее, способные разобраться...

     …Лето наступило, радуя теплом. Сухой погодой. Расцветшими ландышами. Собирая их, чтобы поставить благоухать в моей палатке, я подумала о Бояне и о том, как он любит цветы у себя в горнице.
      Все эти месяцы, скоро год, я не позволяю себе думать о нём. О том, что я сделала перед отъездом. Я не могла в тот момент поступить иначе, я уезжала навсегда. И то, что происходило между ним и мной в течение всех последних лет, не было какой-то игрой с моей стороны. Я испытывала к нему чувства, названия которым не искала, потому, может быть, что не могла отдаться этим чувствам всей душой. Только однажды я позволила им завладеть мной.
      Ни разу за этот год я не вспомнила с сожалением или раскаянием о том, что произошло между нами. Случись вернуться в тот день, я снова обняла бы его…
     Я любила его в те минуты. И не могла не одарить его той любовью. Не из жалости, не из благодарности. А любя. И желая. И я не думала, как мне с этим быть дальше. То, что произошло тогда, просто должно было произойти. В тот день. В ту минуту.
 
      О Сигурде мне не надо было думать. Он был со мной всё это время. Каждый миг. Он растворён во мне, в моей крови. Каждую ночь я засыпала и видела его во сне. Пробуждаясь, ещё не открыв глаза, я видела его лицо, мне даже казалось, я чувствую его тепло, его запах. Это было моё наслаждение, эти краткие мгновения между сном и пробуждением, будто он рядом. Я слышу его голос, его дыхание. Я вижу его улыбку, от которой у меня кружится голова. Без этого я, наверное, не выдержала бы и недели здесь. И даже часа. Всё, что я делаю весь этот ужасный год, спасая страну от чумы, я делаю для тебя, мой любимый, мой муж, мой конунг.
      Но это не всё, я должна буду открыть тебе правду о Ньорде. Ты должен принять меры. Ты должен знать, кто напал на тебя. А это нападение.
      Неужели я, правда, вернусь?
      Неужели я увижу тебя мой бесценный? И как я выдержала столько времени без тебя?
     Правда, вернусь?! Неужели мои предчувствия тогда, тем летом, они были об ужасе, что я переживаю целый почти год здесь? Я вижу Смерть каждый день…
     Но почему я чувствовала, что я умру? Умру. Не ужасы, не испытания, о серьёзности которых я не подозревала даже, когда собиралась в путь. Нет, я предчувствовала свою смерть…
      Мы стоим лагерем уже больше месяца, отрядами выезжая осматривать очищенную землю. Иногда отряды отсутствуют несколько дней – концы немаленькие, но присылают вестовых гонцов каждый вечер. И мы знаем, что происходит.
      На рассвете, рано, слышу щебетание птиц, солнечные лучи скользят по стенам палатки. Я знаю, под холмом, на котором наш лагерь – ручей. Пойти искупаться.
     — Подожди, Свана, — говорит ратник, увидев меня на карауле у границы лагеря, это Скегги, сотник, караулит, как и все, здесь никто не гнушается никакой службы. – К ручью пойдёшь? Я людей с тобой пошлю, нельзя одной.
     Я не спорю, но он идёт со мной сам, на своём посту оставив другого ратника.
      — Купаться будешь, дроттнинг? Холодно. Простудишься.
     Я смеюсь:
     — А ты заметил, Скегги, за целый год никто не чихнул ни разу. Все так чумы боялись, что ни одна хворь не взяла.
      — Какая теперь нас хворь возьмёт?! – смеётся Скегги. – Нас всех теперь вообще ничто не возьмёт.
      Мы спустились со склона.
      — Только не подглядывай, – говорю я.
     Он тоже смеётся:
     — Ох, нет, Свана, себе дороже на тебя глядеть, умом поедешь, — хохочет, зубы квадратные скалит. — Да и невеста у меня в Сонборге.
     Я бросилась в воду. «Поедешь умом»… Ох, Скегги, добрый ты малый. Я-то знаю, что от былой красы одна тень осталась, так я подурнела от тревог, забот и размшлений.
      На дне ручья я поранила ногу об острый камень. Мало этого, подвернула так, что не наступить…

      …В лагере, среди других проституток, присланных из Сонборга по просьбе Сигню, я нашёл Трюд. Я так удивился, увидев её, что она хохотала надо мной:
       — Что так удивляешься-то, хакан? Знаешь, сколько нам серебра за это конунг отсыпал! За всю жизнь не заработаешь!
       Словом, у меня опять появилось с кем проводить ночи. Ведь в деревне, где спасались мы с Исольфом, было не к лицу хакану, алаю и воеводе по бабам шастать.  Это Исольфу повезло, полюбился он одной вдовушке.
      Но Трюд слишком увлекалась хмельным тут, мне не нравилось, когда я заставал её нетрезвой. В ответ на это она распускала язык:
       — Иди-иди к своей Свана. Думаешь, я глухая и слепая. Не знаю, что ты со мной, на самом деле каждый раз спал с ней! Ха-ха-ха! – она глотнула ещё из фляги.
      Запах браги распространился по палатке.
       – Ты о ней мечтал, а её тут Торвард Ярни пашет, как отменный конь! Думаешь «железом» он с чего зовётся?! А-ха-ха! Теперь вы втроём? Или вчетвером?
       —  Прекрати! У тебя тут разум помутился, я смотрю, — сказал я.
      И подумал, что конунг зря платить не станет, в этом аду, даже шлюхи боятся, если позволяют себе произносить такое. Даже спьяну.
       — Ты думаешь, ты спасал меня тем, что выкупил у казны? – продолжает хохотать Трюд, будто брешет дурная собака. – Да я знаешь, сколько поскидывала ублюдков ваших?! И не сосчитать. Как и вас, кобелей! Это стерва эта, твоя Свана проклятая, поймала. А так… я и другим помогала. А она «пожалела» ещё, не казнила… Ха-ха-ха!..
       Я не слушал её больше и ушёл. А уходя, думал, может, задушить надо было?..