Родные. Любимые. Навсегда

                Часть I
                ОТЕЦ

   В то обычное утро, Егорыч, так звали мужичка неопределенного возраста, натружено шагал вверх, в горку. Сзади катил тачку с инструментом его напарник. Солнце уже припекало, хотя не было еще и девяти утра. Июль стоял жаркий, работать было тяжело, но ничего не попишешь – надо. Клиенты заказ оплатили, как положено, плюс еще к оплате по неведомо кем заведенному порядку также поставили еще две поллитры. Егорыч с напарником, оба поджарые, жилистые, загорелые почти до черноты как кемеровские шахтеры после забоя, прибыв на место, неспешно начали копать. Егорыч, покопав примерно с полчаса и стоя уже практически по колено, выпрямился и окинул взглядом округу. Вид с высоты склона открывался, конечно, фантастический. Весь Красноярск лежал у подножия, раскинув свои районы по берегам Енисея. Белые, красные и серые высотки разбегались по склонам ущелья, в котором как дитя в люльке покоился Красноярск. Яркое солнце бликами играло на панорамных окнах Енисейского речного пароходства, перебегая солнечным зайчиком на золотые купола Покровского собора и дальше к новостройкам Пашенного, Удачного и академгородка, то перепрыгивая по речной глади Енисея с правого берега на левый и обратно, то прячась в густой зелени деревьев, щедро обрамляющих близлежащие склоны отрогов Восточных Саян. Еще раз, посмотрев на город, Егорыч вздохнул, подумал: «Хорошее место, красивое», и продолжил копать могилу. Примерно к 12 часам дня Егорыч с напарником закончили работу и стали ждать прибытия процессии. В это же время через центральные ворота кладбища «Бадалык» потянулись похоронные процессии, люди понуро шли, провожая в последний путь новых жителей мертвого города.
   
   В небе над городом с востока заходил на посадку самолет. Пассажиры внутри самолета в основном пытались поспать, насколько это возможно было. Зажглось табло «Пристегните ремни», командир почти внятно сказал, что самолет приступает к снижению и примерно через полчаса борт совершит посадку в аэропорту «Емельяново» города Красноярска. Иван выпрямился, попытался размять затекшие мышцы спины. После бессонной ночи, да и вообще после отсутствие ночи как таковой, так бывает, когда самолет обгоняет часовые пояса, голова у него гудела как пустой барабан. Тревожные мысли не покидали его со вчерашнего утра, когда ему в госпитале вручили телеграмму «Отец при смерти. Срочно приезжай. Мама». Три предложения обрушившие мгновенно все. Праздное госпитальное настроение и планы на вечер. Дальше как на автомате: начальник госпиталя, госпитальный УАЗик до базы, командир корабля, отпускное, аэропорт, теплая водка в темном привокзальном сквере за здоровье отца, самолет. Иван торопился, летел на встречу с отцом, возможно на последнюю, но он не знал, что его уже нет и встречи с живым отцом уже не будет никогда.
 
   В дверь стучали, Екатерина Федоровна не спала, она и так - то по старой выработанной годами деревенской привычке просыпалась примерно в пять утра, а сегодняшнюю ночь она вообще не спала, лежала и плакала. Ушел ее сыночек, ее старшенький, Вовочка. Вова у нее был умница, не пил, не курил, стал начальником в каком то институте, воспитал троих сыновей, хотя и жил где-то очень далеко, в Сибири. А теперь она мать, приехала его хоронить. Она не спала и все вспоминала, картинками, как она с перекошенным от страха лицом, в расхристанной кофте, с непокрытыми и растрепанными волосами бежит по полю в лес, в обеих ее руках дети, Вова и Олег, или как она его называла Алька. Тяжело, но надо бежать, времени практически нет, эсэсовцы уже спускаются с горки от Кошелевиц, еще несколько минут и все перестреляют всех. Рядом бегут все деревенские бабы с детишками и пацанвой, упасть нельзя, или затопчут или застрелят. Ужас, страх, но впереди спасительный лес, который стал им домом на несколько лет. Также ей вспоминалось, как кончилась война, муж ее, Владимир Игнатьевич, так без вести и сгинул, на ней, на войне проклятущей, дети выросли. Вова сынок молодец выучился, уехал сначала в Ленинград, потом куда на юг, потом на Урал, а уже потом в Красноярск, женился, у него родилось трое сыновей. Алька, разгильдяй, все пьет, безобразничает, отсидел уж в тюрьме, женился второй раз, а Вовочка молодец, сыночка мой. Вовочка стоял перед ней живой и широко улыбался как всегда. Картинка сквозь забытье Екатерины Федоровны забрезжила и растворилась, как будто ее и не было, в дверь стучали еще сильнее.

   Подойдя к двери, она попыталась ее открыть, но эти непонятные какие - то задвижки, ей не поддались. На помощь она позвала старшего внука, тоже Владимира, он спал в другой комнате. К двери подошел Володя, без труда открыл ее и впустил третьего сына, Ивана. Братья молча обнялись, и Володя выдохнул: «Отец умер!». Воцарилась тишина, бабушка Катя, всхлипывая, ушла в комнату. Братья стояли в коридоре и молчали. «Не успел, не успел» - как мантру повторял мысленно Ваня, глаза наполнились слезами. Сегодня ничего не радовало, не приезд в отчий дом, ни встреча с любимым братом, внутри была пустота.

   В полнейшей тишине, прерываемой всхлипываниями Екатерины Федоровны, раздалось скрипучее скрежетание ключа в замочной скважине, дверь отворилась. В квартиру вошла мама, Алла Александровна, следом средний сын, Максим. Теперь почти вся семья была в сборе. Мама пустым, каким то поникшим, голосом сказала «Ванечка приехал» и пошла на кухню. Максим и Иван поздоровались, обнялись. Также помолчали. Говорить всем было тяжело.
 
   Гнетущую атмосферу тишины и молчания прервал звук подъезжающего автомобиля. Приехал микроавтобус «Раф», привез коллег отца. Все погрузились и поехали в морг, в больничный морг, на прощание.

   Прощание, потом кладбище, гроб, венки, речи, горсть земли в могилу, очень не долгие поминки, опять застольные речи, водка без вкуса, словно слайды в черно-белом изображении и почти без звука. Все.

   Казалось бы все. Нет! Не все! Память!

   А вот в памяти широкое улыбающееся лицо, стрижка бобриком и…жажда жизни, жажда познания и все это по максимуму, вот что в памяти. Это было его кредо. Он так и жил, с молодости, с юности и сохранил это до последних своих дней.
Детство, как и у всех родившихся перед войной, практически отсутствовало. Задача была одна - выжить. И они выживали. Выживали в лесу, в землянках, после того когда эти очень культурные, воспитанные европейцы чисто арийского происхождения сожгли напрочь всю деревню, а деревня бежала, бежала в лес, побросав все; еду, скарб и вещи. Выживали после войны, с босыми практически круглый год ногами и на одной картошке, когда детей одевали не по моде или по размеру, а в то, что смогли найти. Отец все детство свое пробегал без трусов, но в девчачьем платьице, другого ничего не было, просто не было.

   Выживал он всю свою жизнь; в военном и послевоенном детстве, в юности и уже в возрасте, когда болезнь как клещами вытаскивала из когда-то могучего тела остатки сил. Но жажда жизни и жажда знаний, познаний неумолимо тащила его вперед, к очередным вершинам.
 
   Он все время читал, читал, читал. Читал запойно, читал все, что можно было найти в очень небогатой деревне. Все его ровесники, родственники работали в колхозе и пили ее, родимую, не просыхая, а он учился, читал, учился и вновь читал. Деревенские после зарплаты накупали водки и мирно уходили в запой, а он покупал очередные книги и тоже уходил в запой, только в свой, читательский. Он собрал дома целую библиотеку художественной, научной и публицистической литературы. В нашем доме выписывалось все, от газет до всевозможных журналов и альманахов. Поэтому в доме читали все и вся. В местную библиотеку были записаны все члены семьи, ну, пожалуй, за исключением домашних животных.
 
  Он все время был в пути. После окончания института, уехал в Ленинград и стал инженером. Инженером он и проработал всю свою жизнь, возглавлял небольшой отдел в проектном институте. В командировках объездил всю Сибирь и Дальний Восток. Помимо того, в своем желании лучшей доли для семьи, он из Ленинграда утащил все семейство, а их на тот момент уже было четверо, в Ташкент. Там было много дешевых фруктов, там круглый год тепло. Не срослось. Помимо дешевых фруктов там было очень много граждан, как сейчас говорят ближнего зарубежья, которые мягко скажем не совсем по - дружески и не очень гостеприимно вели себя и это в 60-е годы прошлого века. Не беда! Не смотря на беременность матери уже третьим, едем дальше, на Урал, в Челябинск. И там не так, экология ни к черту, серый город, зарплата маленькая. Едем дальше! На пути Красноярск, перспективный, развивающийся индустриальный центр. Прибыли, обустроились. Опять экология, опять не то. Поехали дальше? Во Владивосток?! Нет! Небольшой бабский бунт в виде отказа нашей матери куда-либо ехать дальше отрезвил горячую голову любителя путешествовать по просторам Советского Союза. И опять не беда! Будем осваивать просторы Сибири и Дальнего Востока, не выезжая из Красноярска.

   В желании стать сильным он превзошел сам себя. Еще в юности начал тренировать себя, таскал тяжести, выжимал самодельные штанги, сделанные из больших чугунков, залитых цементом. Затем, когда уже стал почтенным отцом семейства, он накупил себе столько гирь и гантелей, что они занимали половину родительской спальни. Он их нещадно тягал, зачастую с грохотом опуская на пол, чему не сказано радовались соседи. Он никогда не ходил в спортзал, но известный на всю округу местный тяжелоатлет дядя Миша с почтением при встрече жал ему руку. Он с легкостью мог взять в охапку всю семью, включая жену, трех явно не грудных сыночков, сверху кота и держать всех не весу.

   Также с юности он заразился идеей закаливания. Он и эту, на взгляд многих, спорную процедуру оздоровления организма возвел в ранг веры и истово следовал ей. Закалялся везде, где только мог. Теоретические печатные вирши Порфирия Иванова им был зачитаны до дыр. Он зимой в летних сандалиях ходил босиком по улице, в Сибири, в Красноярске, если что. Нет, нет, он не сходил с ума, не причислял себя, не дай Бог, к местным моржам, последователям зимнего купания, зимой как все одевал соответствующую одежду и обувь. Но во время тренировок по закаливанию именно так и ходил по поляне возле дома в сандалиях на босу ногу, там же и поливал себя холодной водой на морозе. Местные диву давались, когда Владимир Владимирович выходил на свою тренировку по закаливанию. Для него не было преград в достижении, как ему казалось, единственно верной цели. Да, кто его теперь знает, верно или неверно он поступал, когда свой организм заставлял работать на пределе возможностей, может он, наоборот, продлил себе несколько лет жизни, а может пару лет и отнял. Это была его жизнь и его цели, его вершины которые он постигал. Не нам его судить.
 
   В этом он весь. Достижение вершин, несмотря ни на что. И в жизни и в любви. Как встретил в юности свою путеводную звезду по имени Алла, так и прошагал с ней да самой смерти. Не было ни одного года, чтобы 3 и 8 марта его половинке не были преподнесены ее любимые алые гвоздики, были у него деньги, не были, а гвоздики были. В эти дни, всегда! Алла очень любила рыбу, особенно копченую стерлядку. Он часто ездил в командировки в Москву и там, в гостиничном ресторане, по бешеной цене покупал там эту рыбу и привозил в Красноярск. Жили они очень бедно, зарплата инженера не позволяла шиковать, но ее любимая рыба всегда привозилась из командировок. Когда, в начале 80-х, совсем стало жить невмоготу, денег катастрофически не хватало, он, покинув тепленький институтский кабинет, пошел простым рабочим на Красноярский алюминиевый завод в «горячий» цех простым электролизником, чтобы заработать. Денег он, конечно, заработал, но здоровье свое окончательно подорвал. А когда он уже окончательно слег в начале 90-х годов, и последняя оставшаяся почка отказала, понимая, что становится овощем и фактически обузой, он, лежа в палате на аппаратах, поддерживающих жизнедеятельность почек, попрощался с любимой Аллой и выдернул все провода, которые поддерживали его жизнь. Так и ушел. Не дав победить себя болезни. Только вперед!

   Так жил, так воспитал, таким и помним!


                Часть II
                БРАТ

   Свинцовое небо, затянутое серыми, грязными облаками, прямо нависало над землей, дул промозглый такой же свинцовый ветер, и он дул так неприятно, что казалось, он проникает везде, под куртку, под пуловер, ну и под кожу, наконец. Было очень холодно, снег то шел хлопьями, то прекращался. Под ногами всю хлюпало. Ну что же ничего необычного, обычная декабрьская питерская погода встречала пассажиров, прибывших ночным рейсом из Красноярска.
Среди пассажиров выделялся один мужчина. В толпе шел уверенно, лавируя между людьми, зная, где повернуть, где спуститься, как выйти. Чувствовалось сразу -  аэропорт «Пулково» ему был очень хорошо знаком, можно сказать, был родным. Не получая багажа и не откликаясь на призывные возгласы таксистов он вышел на улицу и закурил. Нервно, жадно. Выкурил одну сигарету, затем сразу вторую. Он ни с кем не разговаривал, никому не звонил, по сторонам не смотрел, просто стоял молча и курил. Такси не вызывал, на уходящие автобусы внимания не обращал. Стоял, курил и смотрел в одну точку. Лишь один раз оторвался и посмотрел вверх, на небо, как будто в этом сером мареве что-то или кого-то хотел увидеть. Затем медленно, нехотя, как будто заставляя себя, двинулся к автобусной остановке. По его движениям, отрывистым, резким было понятно, что он сильно нервничает и делает как то все механически, больше на рефлексах. Складывалось ощущение, что человек туда, куда ему надо не очень то и хочет. Сев на автобус 39 маршрута мужчина двинулся до боли привычным маршрутом, до станции метро «Московская», затем пересадка на «Спасской», ну а там и до станции «Проспект Большевиков». Все привычно, знакомо и за многие годы изучено до мелочей; на какой стороне станции остановится поезд нужного направления, в какой вагон лучше сесть, чтобы выйти прямо к эскалаторам, а не тащиться через всю станцию к выходу, как удобнее встать, чтобы тебя не толкали. Все это было отработано годами и так это происходило и сегодня. Автобус, метро, касса, турникет, эскалатор, поезд, станция назначения. За исключением одного, на выходе, на улице его никто не встретит. Обычно, всегда, когда он приезжал его на выходе со станции метро встречал брат, его родной брат. Теперь его не стало.

   Он это знал. Он знал, что его никто не встретит, никто ему не улыбнется во все свои 32 зуба и не распахнет свои объятия. Он это знал, но ехал, ехал молча, ехал на встречу. На последнюю встречу с братом, с братом которого уже нет. Со стороны он выглядел спокойным и уверенным. Лишь его взгляд выдавал одновременно несколько эмоций; растерянность, страх и злость, причем злость преобладала. Колючий его взгляд и так добрым назвать было сложно, а тут глаза просто давили, они просто было наполнены обидой, ненавистью и злобой ко всем. И неспроста от него веяло вселенской злобой, ушел из жизни его родной, его любимый человек, ушел неожиданно, в один миг. Остался только ночной звонок с пронзительным криком в трубку жены брата Катерины: «Володя умер!». Дальше ничего, только последнее прощание.

   Он ненавидел похороны, он ненавидел кладбища. После похорон отца, заставить сходить его на кладбище, было практически невозможно. А здесь брат, родной, роднее не бывает. Опять траурная музыка, слова прощания, гроб, земля и только воспоминания. Как же это было ненавистно, тяжело, но надо было держаться, взять себя в руки, решать организационные вопросы. Прощание, похороны, кладбище. И он решал, стиснув зубы, решал, все также молча.
 
   В зале прощаний его поведение поставило всех в тупик. Все подошли к гробу, а он нет, он не стал прощаться с братом, он не поцеловал его в лоб, он не сказал последних слов, он все время молчал. Лишь когда процессия выдвинулась к месту захоронения, в автобусе прохрипел: «Налейте!». Ему налили грамм 150 водки, выпил залпом и дальше по-прежнему молчал. Молчал он и на кладбище, стоя на пронизывающем ветру. Также молча кинул горсть земли в свежевырытую могилу. Он долго молчал, молчал на поминках, молчал при возвращении домой, молчал и дома. Молча ходил на работу, молча приходил, пил водку и смотрел в окно, на небо, ожидая увидеть там своего любимого, своего родного брата, свою душу и кровиночку.

    Лишь он один знал, почему он так сделал, почему он молчал, почему не сказал никаких слов на кладбище. Лишь он один знал, как ему невыносимо тяжело, как его это убивает и гнетет, что слова зачастую это пустышки, просто обязательные по поводу изречения, а любовь к человеку не требует слов. Его никто не понял. Его не поняли родные. И он утратил с ними связь. Навсегда. Но у него в памяти остался его брат.
 
   Брат, с круглым рязанским лицом, пронзительными голубыми глазами, широкой улыбкой, светлыми пшеничными усами и беломориной в зубах.

   Брат, который его научил драться.
 
   Брат, который всегда его защищал и дрался за него.

   Брат, который таскал его на своих плечах.
 
   Брат, который тратил на него все свои заработанные деньги.
 
   Брат, который гордился его успехами и достижениями.

   Брат, который был ему братом.

   Вечная память, брат, вечная память!


                Часть III
                БАБУШКА ВАЛЯ

   Маленькая, сухонькая, в вечном цветастом платочке и ее руки. Перед глазами стоят ее руки. Ни ее беготня, быстрей-быстрей, ни ее седые волосы, ни ее добрые глаза, и даже ни ее матерки, которые были всегда кстати. Это надо помнить и видеть. Ее руки. Старые, мозолистые, испещрённые вздутыми венами руки. Тогда в детстве они казались огромными, страшными, не пропорционально большими и какого - то неестественного, не телесного цвета.

  Этими руками она могла запросто схватить кастрюлю с кипящей водой или раскаленную сковородку, не пользуясь ни прихваткой, ни полотенцем, приговаривая «Да мне не больно, сыночка, не больно». Как она говорила, руки ее не чувствовали жара после многолетней работы в литейном цеху Кировского завода, где они таскала чугунные чушки голыми руками. Мужиков война выкосила, кому то надо было работать. Сейчас я даже не представляю, как человечек ростом чуть более 1,5 метров, хватал раскаленную чугунную чушку весом килограмм так 25 и тащил ее, куда - то по цеху, при этом на руках максимум, что было, это верхонки.
 
   Этими же руками она перетаскивала десятки килограммов продуктов в сетчатых авоськах, из магазина до дому, на Лиговском, или со станции Лямцево до деревни Модолицы, или через весь город от Лиговского до Купчино, где проживала ее племянница с детьми. Как же, кормить надо было сыночков то. Сыночков, внуков, то бишь, было у нее трое, и это только по линии дочери, нашей матери, у племянницы их было еще двое.
 
   Этими же руками она бесконечно стирала белье в ледяной воде, по той простой причине, что, даже проживая в центре города, в пяти минутах ходьбы от Московского вокзала, в коммунальной квартире была только холодная вода. И я говорю сейчас не про блокаду или послевоенную разруху, это было вполне себе благополучное брежневское время застоя. Представьте себе, в центре города Ленинграда в наши дни, буквально в 70-80-е годы не было горячей воды, от слова совсем, инженерными сетями не предусмотрено было. Домофон уже был, а горячей воды не было, да что там говорить, там и ванной комнаты даже не было предусмотрено, только туалет.

   Этими же руками она таскала на себе и нас троих, пока были маленькими, внучатых племянников также очень легко пеленала и нянчилась. Затем, когда выросли внуки, она с тем же энтузиазмом пеленала и нянчилась с правнучками, пока те в свою очередь, не выросли. И это все одними и теми же натруженными, перетруженными руками.
 
   Этими же руками она фантастически готовила. Готовила она все. Из любой зелени она могла приготовить суп, из любой, что растет. Если бы вы попробовали ее щи, вы бы проглотили свой собственный язык. Этот вкус был божественным. Сахарная говяжья косточка, купленная на Кузнечном рынке у мясника со второго ряда, свежий картофель, морковь и зелень, мелко шинкованная белокочанная капуста за пять минут до готовности и все, больше ничего. Но когда это подавалось к столу с краюшкой дарницкого хлеба, намазанного финским маслом, которое намедни было куплено по случаю в угловом магазине, вот это было истинным блаженством. Я уже давно вырос, сам научился готовить, но до сих пор так и не смог повторить тот, незабываемый вкус бабушкиных щей. А как она, ребята, готовила кабачки, это просто бомба, кулинарный изыск, где просто молодые кабачки, сметана и укроп, но нигде и никогда я не ел подобного. Кстати, готовила она до тех пор, пока практически не ослепла. Мы все, ее дочь, внуки, правнучки выросли на ее бесподобных щах да кашах.
 
   Этими же руками она мастерски справлялась с хозяйством. Она умела забить гвоздь в стену, прикрутить, открутить, починить кран, унитаз, кровать, детскую игрушку, свой слуховой аппарат, поклеить обои, провести электропроводку, скосить траву, посушить сено, подоить корову.
 
   Этими же руками она могла дать сдачу, неважно мужчине или женщине, она просто могла и никогда не давала спуску обидчикам, ни соседям по коммуналке, ни в транспорте, ни на улице.
 
   Единственное чего я не видел, так это как она этими руками открывает бутылку. Водки, вина, пива, без разницы, я никогда не видел. Ее муж много пил, ее последующий друг, тоже никогда к ней не приходил в гости трезвым, но ее я ни разу в жизни не видел пьяной, ни разу.

   Так вот она и прожила двужильная бабушка Валя. Она пережила коллективизацию, блокаду, эвакуацию, голод, нищету, разруху, потерю сестер, мужа, зятя, внука, но не пережила жаркого лета 2010 года.

   Покойся с миром, бабушка Валя!