Здравствуйте, Зураб Константинович!

Однажды, Марина Епифанова, чей статус в журнале «Мир и Дом» не был до конца понятен многим сотрудникам и сотрудничавшим с изданием журналистам, спросила: «Вадим, а ты не мог бы сделать интервью с Церетели?»

- Что значит не мог бы? - удивился я, - нет такого человека, с которым я не мог бы сделать интервью.

- Ну, многие отказываются и понятно почему.

- Конечно, понятно, - сказал я. Сами не могут нарисовать ни грибочек, ни зайчика, ни ёлочку, - но готовы с пеной у рта утверждать, что Церетели г-художник и такой же г-скульптор.

- Ну, так как? - прищурилась Марина.

- Мне Церетели нравится и я бы очень хотел с ним побеседовать, - ответил я.

- Вот и прекрасно, действуй!

Через неделю я и фотограф Кирилл Овчинников оказались в доме у Зураба Церетели на Большой Грузинской улице, в котором до художника располагалось посольство ФРГ, а ещё ранее посольства других стран, облюбовавшие особняк Горбуновых сразу после революции 1917 года.
Овчинников пришел к Зурабу с плохими мыслями. Его мозг был отравлен усердно сформированным мнением, что Церетели - посредственность, изувечившая Москву и другие города страны и мира своими нелепыми гигантскими скульптурами, а его единственное достоинство состоит в том, что он близок к Лужкову, который дает денег на его безумные проекты. 

Высшие силы тут же отреагировали на эту мозговую закладку Овчинникова и вся плёнка, на которую в то время снимал Кирилл, была странным образом засвечена, хотя он не перезаряжал кассету и не делал каких-либо других манипуляций. От всей съёмки осталось только несколько снимков на втором цифровом фотоаппарате, из которых по большому счёту было нечего выбрать, а про обложку можно было вообще забыть, хотя речь о ней не велась от слова совсем. Только потом, когда интервью под названием Зураб Церетели: “Каждый новый день я начинаю с новыми мыслями” уже было опубликовано (август 2000), и я привёз ему несколько экземпляров этого журнала, Церетели спросил: «А где облёжка»?

- Обложка на месте, - ответствовал я, - и продемонстрировал ему глянцевое изображение каких-то зданий, прекрасно понимая, что он хотел спросить, почему на обложке не было его самого. И здесь, что называется, ничего личного ибо такова была политика издания. На обложке не должно быть людей: только здания, архитектура городов и коттеджных посёлков и что-либо ещё в подобном роде. В этом плане «Мир и Дом» не был одинок и на рынке журналов были издания, которые придерживались такой же политики. Например, журнал «Обозреватель», в котором я работал одно время, так же был категорически против любых портретов на своём «лице», но однажды, и не без моей помощи, опубликовал лицо Григория Явлинского, откусывающего кусок зелёного яблока, в преддверии президентской гонки, для которой оно явно не созрело.

- От тебя хорошая энергетика идёт, - сказал мне Зураб, когда после осмотра огромного дома мы присели за небольшой столик в саду, чтобы продолжить беседу.
По своему обыкновению Зураб был в костюме и при своём любимом, слегка приспущенном широком красном галстуке, в белой, накрахмаленной до блеска альпийских снегов рубашке. На руке красовался овальный перстень с дорогим прозрачным камнем, а запястье руки утяжелял массивный золотой браслет.

- Знаешь, я однажды проснулся утром и не поверил своим глазам, - сказал Зураб. - Моя картина с яркими жёлтыми подсолнухами была вся синего цвета. Сначала я подумал, что её кто-то испортиль. Потом я посмотрель на другие картины, которые были в мастерской, на стенах дома, - и они тоже все были синими. Я очень испугалься, потому что подумаль, что потерял ощущение цвета. Ты представляешь, что это значит для художника!?

«Нет, меня так просто не возьмешь, - подумал я. Намекает таким образом на «голубой период»  Пикассо и тем самым сравнивает себя с ним, с человеком, которого считает своим учителем».

Не успела эта отчасти крамольная мысль пронестись у меня в голове, как Лев Колодный, который писал очередную книгу о Церетели, и по сути был его придворным биографом, схватил со стола свой диктофон, который до этого поставил рядом с моим, и возбужденно заговорил в микрофон: «Сенсация! Сенсация! Церетели проснулся однажды утром и потерял цвет!»

- Лев, зачем так делать? - возмутился я. Мало того, что ты бесцеремонно соседствуешь во время нашей беседы, так ещё и прерываешь её своими выкриками.

- Ты пойми, - сказал Колодный, - я два года практически днюю и ночую в этом доме, а он сделал это признание именно тебе!

После беседы Церетели подарил мне роскошную, изданную в Италии книгу (три тома) о своем творчестве, и пригласил меня вместе с ним пообедать. Мы сидели вдвоем напротив друг друга, ломали хлеб руками, пили красное вино, ели чакапули с пряной фасолью и тушёными томатами. Разговор шел в основном о живописи и скульптуре. Изредка мы касались других тем. Церетели называл меня братом. Я обращался к нему Зураб Константинович и ближе к кофе и десерту задал шаблонный вопрос про дальнейшие планы.

- Хочу привезти из Германии двадцать работ ученицы Малевича, - ответил Церетели.

И тут, разомлев от съеденного и выпитого, я решил пошутить: «Что, двадцать маленьких чёрных квадратов»?

Зураб положил вилку, отодвинул тарелку на середину стола и завелся буквально с пол оборота: «Э-э! Я вот тут сижу с тобой пол дня, разговариваю, открываю тебе секреты, а ты оказывается ничего не понимаешь в искусстве!»

- Вот слюшай, что я тебе скажу: и Малевич, и Кандинский, - они были учениками академической школы. И чтобы понять это достаточно посмотреть на их картины, написанные в классическом стиле. Просто однажды Малевич взял холст, взял кисты и нарисоваль «Черный квадрат». А затем положиль кисты в сторону. Знаешь, что это значит?

- Нет, - сказал я.
- Это значит, что творчество кончилось! Понил?


Шло время. Дочь подрастала и в начальных классах ходила в школу с художественным уклоном. Однажды лучших учеников решили отправить к Зурабу на его мастер-класс, который традиционно проходил на Пречистенке в Галерее искусств его же имени или  музейно-выставочном комплексе Российской академии художеств в Москве.

Мастер классы проходили не совсем обычным образом. Церетели не учил рисовать. Он рисовал сам, зачастую рисовал моделей, которые присутствовали тут же в большом общем зале среди цветов и картин.               

Дети, а иногда и взрослые рисовали свои картины, находясь с ним в одном помещении. Мольберты, краски и холсты были обеспечены за счёт художника, ну, и компания Мастера с благожелательным отношением тоже. Особых советов Зураб тоже не давал. Однажды один мальчик при мне спросил у Зураба: «Зураб Константинович, подскажите, пожалуйста, какой фон мне лучше сделать: белый или светло серый?»

- Слюшай, если я тебе сейчас скажу, то это уже будет мой фон, а не твой. Так что, делай какой хочешь!

Собирались на мастер-класс всей семьёй. Жена Светлана, которой в то время очень нравилось рисовать, и надо сказать, у неё это очень хорошо получалось, тоже решила пойти к Церетели, и видя моё приподнятое настроение сказала: «Скорее всего, он тебя уже и не помнит».

- Что за крамола! Это же была эпохальная встреча! - возмутился я, думая что она не до конца понимает, что признания о потере цвета абы кому не делают, и братом тоже называют далеко не каждого.

- Для кого эпохальная, а для кого и самая что ни на есть обычная. Ты у него, что один такой был? А еще представь сколько народу бывает у него каждый день.

- Вот посмотришь как мы встретимся! - гордо сказал я и не стал дальше продолжать минорную для меня полемику.

Зураб появился не то чтобы неожиданно, но как-то по особенному. Несмотря на свой возраст он шел быстрой, даже можно сказать, стремительной походкой, как буд-то он опаздывал на самолет или поезд , а залы галереи мелькали за ним словно дорожные полустанки. На пол шага впереди слева и справа семенили охранники и личный фотограф художника Серги Шагулашвили, ежесекундно щелкающий затвором своей камеры и освещающим её вспышками дорогу знаменитости. За ними следовала многочисленная свита приближенных и прихлебателей.

Я стоял в проходе в большой зал, где уже давно рисовали, и сделал шаг навстречу: «Здравствуйте, Зураб Константинович!»

- Здравствуйте! - в свою очередь сказал Церетели, внимательно посмотрел на меня, но по лицу было видно, что он меня не узнает.

- Я журналист Вадим Пересветов, помните меня?

- Нэт, не помню, - Церетели удивленно пожал плечами и сделал озабоченный вид.

- Ну, как же! - воскликнул я, - мы еще с вами беседовали у вас дома, вы меня братом своим называли.

Церетели помотал головой из стороны в сторону, потом спросил: «Слюшай, а мы с тобой выпивали?»

- Да, хорошо тогда посидели, - обрадовался я правильному вопросу.
 
- Извини, не помню, - снова ответствовал Зураб и прошел в помещение, где его давно ждали, а модель Римма уже изъерзала весь стул, на котором собиралась позировать сидя нога на ногу, еще часа два или три.

Я немного расстроился, а потом вместе со всеми погрузился в атмосферу творчества. Неспешно ходил между рядов мольбертов, смотрел на картины и на то, как рисует Зураб. Затем уселся в деревянное кресло за его спиной и понял, что мне здесь хорошо. Потом это станет моим любимым местом, я буду сидеть там с фотоаппаратом и спокойно делать отличные снимки, потому что Зураб успеет привыкнуть ко мне. Время от времени в мой объектив будут попадать художники, бизнесмены и депутаты Государственной Думы, чиновники всех мастей и проходимцы, которым всем что-то было нужно от Церетели, и он время от времени отвлекался от рисования, чтобы по ходу решить какие-то не терпящие отлагательства вопросы. Не знаю, помнил ли он что-нибудь, потому что, когда Зураб рисовал, он погружался так глубоко, что, когда возвращался к работе, похоже тут же забывал о чем был разговор.

Прошло десять лет. Мы уже не ходили на мастер-классы к Зурабу. Дочь после четвертого класса поступила в очень серьёзное заведении под названием МАХЛ РАХ (Московский Академический Художественный Лицей Российской Академии Художеств), жена работала и параллельно училась в Академии акварели и изящных искусств Сергея Андрияки, а после увлеклась батиком и занималась им у признанного мастера Сергея Давыдова. Я посвящал все свое время журналистике и продолжал активно сотрудничать с «Миром и Домом», где спустя десять лет после первого интервью с Церетели, сказали, что можно было бы съездить к художнику еще раз.

Когда я снова приехал к нему домой, Зураб плохо себя чувствовал и попросил подождать.

- Сходи, прогуляйся по дому, - предложил начальник охраны, - ты давно здесь не был, может увидишь что-то новое.

Я пошел по широкому коридору и дошел до комнаты, где висели фотографии Церетели с сильными мира сего.  С Евгением Примаковым и Шеварнадзе, с генеральным секретарем ООН Кофи Аннаном, с художниками, поэтами и музыкантами. Центральное место занимала большая фотография женщины на фоне кухонных баночек со специями и бутылочек с соусами.

- Кто эта женщина? - спросил я, когда вернулся в гостинную.

- Разве ты не знаешь? - удивился шеф по безопасности, - это же Евгения!

- Какая Евгения?

- Ну, женщина, которая готовит нам всем еду.

Мне и раньше было понятно, что для Зураба социальный статус человека был абсолютно не важен. Я вспомнил слова отца, который однажды в юные годы сказал мне: «Научись уважать любого человека вне зависимости от его положения, не делать вид, а действительно уважать, и тогда сам станешь человеком. Пока что ты еще насекомое».