Смерть где-то рядом

       Если вам придется добираться из Обрядцевого Строя до Чекушкино, то запомните: первое, автобус в течение дня отправляется из исходной точки всего три раза — ранним утром, утром и поздним утром; и второе, ни в коем случае, ежели уж припечет так, что некуда деваться, не вздумайте садиться в такси к некоему Мандрюшкину, что вас доведет, я уверен, в какой-то момент до сердечного приступа. Разве только что вы, не выдержав, сами с ним что-то такое по дороге не сотворите.
       Путь от Обрядцевого Строя до Чекушкино не долгий, но того расстояния, что связывает два городка, которое вам предстоит преодолеть, хватит, чтобы задуматься о бренности жизни. Каждый километр из сорока, зафиксированных приборной панелью, запомнится до мелочей какой-нибудь ужасающей подробностью, вываленной вам на голову словоохотливым Мандрюшкиным, шофером, по его рассказам, с огромным стажем вождения и к тому же умельцем на все руки; превратится для вас не просто в испытание, а — настоящую пытку.
       Поначалу вы воспримете рассказы Мандрюшкина и комментарии к ним вполне спокойно. И даже доброжелательно. Как человек, которому интересна каждая деталь случившегося. Но затем вы обязательно обратите внимание, что машина точно перебирает колесами шоссейное полотно, а не едет, как полагается, предлагая вам за определенную плату насладиться установленной законом скоростью. И уже, поэтапно — раздражаясь, закипая и поторапливая водителя, который, кажется, и не думает набирать ходу, вы поймете то, с чего и начался этот рассказ: каждому километру есть что поведать скорбное, способное нарушить ваше душевное равновесие.
       — Вот смотрите, — так он вежливо обратится к вам, удобно устроившемуся на сиденье и, как человек, которому все любопытно в незнакомом ему месте, поглядывающему в окошко автомобиля, что сдвинулся с места и наконец покатил. — Поверните голову в мою сторону.
       Естественно, вы, следуя его просьбе, повернете. Со стороны водителя, намеренно не набирающего скорость, чтобы вы успели все толком рассмотреть, медленно проплывет огромный валун.
       — Вот тут погиб Васька Коршаков. Отказали тормоза. Хороший был мужик. Вдолбился в камень — пришлось спасателям автогеном взрезать кабину. Ничего, ничегошеньки от Васьки не осталось, понимаете?
       Вы, как человек воспитанный и чуткий, конечно же, обязаны понять и вздохнуть, потому сделаете и то и другое. Покойный ныне Коршаков, устами Мандрюшкина, расскажет о своей жизни. Ничего особенного в ней не было — таких серых эпизодов у каждого наберется немало: школа, училище, армия, женитьба, дети, работа. Любил играть во дворе, где жил, в домино. Болел за «Спартак». Пока Коршаков не надумал расцветить свое наскучившее существование девицей, подхваченной им по дороге. Слово «подхваченная», сказанное Мандрюшкиным, вызовет подозрение, что дело все-таки не в тормозах было.
       — Он погиб один? — Осторожно поинтересуетесь вы, видя перед собой совсем другую картину, не ту, что нарисует ваш рулевой.
       Молчание как-то враз вас разъединит: Мандрюшкин выразительно, с неприязнью посмотрит в вашу сторону, так что невольно возникнет мысль — таким взглядом приговаривают к смерти.
       — Нет. — Наконец неохотно выдавит он. Но на второй вопрос, известно ли ему имя погибшей, наотрез откажется отвечать.
       Через некоторое время вам предложат сквозь зубы, с обидой за вашу непонятную настойчивость знать истину до конца, вглядеться в маленький, неприметный для глаза столбик у обочины дороги. Даже на малой скорости его вряд ли удастся вам вообще рассмотреть.
       — Вот тут умер Штукин.
       Штукин гонял на мотоцикле, причем имел склонность рисковать, проскакивать между двумя встречными машинами. Адреналин в нем зашкаливал. В какой-то момент не рассчитал пространство и был просто, зажатый, раздавлен бортами и колесами грузовиков.
       Уверен, новость вас вовсе не обрадует. Теперь вот к Коршакову добавится еще и Штукин, который, по глупости, оставил жену с двумя детьми. Впрочем, добавит счастливым голосом Мандрюшкин, чем приведет вас, сто процентов, в изумление, жена его недолго горевала, устроив себе жизнь уже через восемь месяцев, даже год не выдержав. Вам следует понять, чью же сторону держит Мандрюшкин: вы же не лишены способностей логически рассуждать, и у вас сложится впечатление, что между мотоциклистом и таксистом когда-то случился конфликт. Возможно даже, из-за наконец осчастливленной жены. О чем вы его опасливо спросите, утвердив водителя в мысли, насколько же докучливый попался ему пассажир.
       Высказав открыто свое мнение, вы получите от Мандрюшкина отпор:
       — Больно умный, — недовольно пробурчит он. — Ну было, ну и что? Кому какое дело? Можно подумать, что я радовался его гибели.
       Как человек культурный и деликатный, но честный перед собой, вы так и подумаете. Может, однажды вот так рискованно Штукин приблизился к машине Мандрюшкина, на ходу ему угрожая, отчего у того, осерчавшего, сдали нервы. И руль вывернулся из рук. Да и, скорее всего, набор слов, что он успел сложить в адрес мотоциклиста, до сих пор вертится у него на языке.
       Но, конечно же, вы отрицательно мотнете головой — и зря. Потому что в этот момент машина наедет на лежащую на дороге тут с доисторических времен какую-то хреновину, подскочите, отчего ваша голова, получив дополнительную амплитуду, едва не сорвется с шеи.
       Наверное, вы начнете, вот с этого подпрыга, по-настоящему нервничать: нет чтобы о футболе поговорить, о книгах прочитанных, на худой конец о политике, как же! — вы вынуждены выслушивать, подчиняясь навязанному Мандрюшкиным разговору, страшилки, одна другой ужасней.
       — Вы разве ничего не заметили? — Мандрюшкин, не отрываясь будет смотреть на дорогу, как и положено профессионалу. Но вопрос его будет означать, что он назубок выучил, даже не сверяясь с приметами пробегающей мимо местности, каждый участок, где поприсутствовала смерть.
       И вы, не подготовленный к рассказу и уже с нервно-обостренным вниманием наблюдающий за асфальтовой лентой, спросите себя, что же опять такого необычного пропустил ваш острый глаз, что надо было заметить?
       — Вот тут перевернулся бензовоз. — Очень милое начало, ничего не скажешь, подумаете вы. — А на обочине стояла машина. Молодая мать решила покормить грудью ребеночка.
       — Фамилия? — Автоматически воскликнете вы, сами не понимая для чего это спросили.
       — Зачем она вам? Хотя — Рудиков. Семейная трагедия. — Сказать, что душа ваша, минуя пятки, закатится прямиком в обувь от предположения, как случилась трагедия, ничего, значит, не сказать.
       — Мандрюшкин, пожалуйста, больше ничего не говорите, не надо. Я все понял, — жалобно заноете вы, трусливо желая окончания этой милой повести о загубленных жизнях без лишних подробностей. Согласитесь, выслушивать без паузы страшилки может только человек, лишенный способности чувствовать и переживать.
       Мандрюшкин тяжело вздохнет и продолжит, словно не слышал вашей просьбы:
       — Это были его, Рудикова, жена и малыш. Несчастье, совпадение, что они оказались все вместе в одной точке. Погибли Рудиковы. Все трое. Бензовоз, перевернувшись, точнехонько рухнул на машину, придавив мать и дитя. А она, на свое несчастье, решила выбраться на выходные к своим родителям. Вот — выбралась, называется.
       Неугомонный и безжалостный Мандрюшкин поведает еще, как попал под колеса полуприцепа велосипедист Артамонов, любивший красоваться сам перед собой: то стойку, как профессиональный циркач, сделает на руле, то, точно наездник, поднимет своего тощего коня на заднее колесо и так будет катить километр за километром, а то без рук начнет восьмерки на шоссе выписывать; как прекрасный семьянин некто Дорошенко, решил вдруг, что с женой ему скучно, а потому привел с собой на небеса десяток своих друзей и подружек. У машины во время бешеной езды сразу же все четыре колеса отвалились, — по той причине, что внутри как раз и сидела вся команда, непонятно как там уместившаяся. И все вдрабадан пьяные, одиннадцать человек, орали во весь голос непристойные песни. Юзом покатившаяся машина загорелась, видимо, от трения и возникшей искры и взорвалась. Как снесло стоявшего на обочине некоего Пилипчука, и от него только что и осталось — оторванная рука с зажатым в ней пакетом хрустиков. Как — словно на десерт Мандрюшкин преподнесет этот случай, рассчитывая, что вы хотя бы сейчас улыбнетесь, — серьезную даму Анну Михайловну Цисковскую, замужнюю женщину, на тридцать пятом километре негодяй Сафронов, вызвавшийся довезти ее до Чекушкино бесплатно, принудил во время движения к минету, а вышло так, что безденежная пассажирка, видимо, плохо знавшая это ремесло, попросту прикусила под корень бедолагу, машина сошла с дороги, врезалась в скалу, отчего в итоге два трупа, один из которых перед смертью простым арифметическим действием при сильном ударе отнял у другого важный, но уже бесполезный орган. «Полицейские, прибывшие первыми на место смертельной аварии, никак не могли сообразить, что же у нее во рту», стараясь говорить серьезно, Мандрюшкин — в зависимости от того, где вы сидите, — будет или посматривать на вас в зеркало заднего вида, или, отрывая взгляд от дороги, бросать его в бок, на пассажирское кресло, —  в ожидании вашей реакции. А вам, определенно, будет совсем не смешно.
       Итак, слушать все эти ужасные подробности, вызывающие отвращение и дрожь в груди, у вас вряд ли хватит мужества. Скорее всего, в какой-то момент — рано или поздно — вы не выдержите и попросите высадить вас у ближайшей автобусной остановки, на которой, если дело происходит днем или вечером, вы предпочтете лучше переспать и дождаться утра. И честь вам и хвала, если вы выдержите-таки испытание, доберетесь до вожделенного Чекушкино с несносным Мандрюшкиным.
       Да, но коли вы в этих краях окажитесь по какому-то служебному долгу и пребывание здесь не ограничится одним днем, который как-то можно еще пережить, то ни в коем случае не садитесь в такси и к Петухову — вглядывайтесь хорошенько в фамильные данные водилы на бирке в салоне. Потому что все эти проклятые сорок километров будут добавляться новые случаи, новые подробности, свежие предостережения. А еще лучше, если вы, вооруженный этой информацией, что я любезно здесь выложил, или вообще сюда не приедете, или, ежели у вас лёгкая нога, пошагаете пешком. Ерунда-то какая — сорок километров.