Элеонор скотт. Celui-la

— Я вовсе не надеюсь, что ты последуешь моему совету, — вздохнул доктор Фостер, проницательно глянув на своего пациента, — но всё равно его дам. Вот он: собери сумку и поезжай завтра в какую-нибудь крошечную деревушку в горах или на морском берегу, причём лучше не в Англии, чтобы не повстречать ни единой знакомой души. Насладись полным спокойствием недельки три-четыре, совершай моционы, но не переусердствуй. А потом напишешь мне, что у тебя вновь всё хорошо.

— Проще сказать, чем сделать, — буркнул Маддокс. — Насколько знаю, подобных берлог не осталось, а если и есть, о них всем известно.

Фостер призадумался.

— Вспомнил! — внезапно воскликнул он. — Есть на бретонском побережье одно местечко… рыболовецкая деревушка, очень маленькая и разбросанная вдоль длинной полоски пляжа, а за домами начинаются торфяники да вересковые пустоши, и тишь такая, прямо мечта. Я, к слову, довольно хорошо знаком с их кюре: очень славный и дружелюбный малый. Зовут Ветье. Он тебя приютит. Сегодня ему напишу.

После этих слов у Маддокса не осталось благопристойных предлогов для отказа. Старина Фостер, право же, хотел только добра, к тому же бороться с доктором было трудно — проще уступить. Не прошло и недели, как Маддокс выехал в Керуак.

Проводив его, Фостер облегчённо вздохнул. Он хорошо знал своего приятеля и видел, что годы трудов и тревог не прошли бесследно. Доктор понимал, как неприятна Маддоксу мысль о всяком усилии… по крайней мере, думал, что понимает, хотя в действительности никто не в силах осознать всю меру желчности и уныния, в какие ввергает другого человека болезнь. Как бы там ни было, пока смешной короткий поезд, на который Маддокс сел в Ламбалле, мирно посапывая, катил меж крошечных, неухоженных садов, его издёрганный пассажир начал успокаиваться, а затем, когда дорога повернула на северо-восток и с туманных вересковых пустошей повеяло холодным ветром, совсем расслабился, обретя почти безмятежность.

Из-под навеса, что служил на станции Керуак вокзалом, Маддокс вышел уже в темноте. Кюре, полноватый коротышка в сутане и широкополой шляпе, встретил его сердечным, даже несколько бурным приветствием, какие в общем-то свойственны бретонским крестьянам, и направил нетвёрдые шаги своего гостя к ухабистой деревенской тропе, которая круто вела под гору и пролегала меж двух высоких, тёмных насыпей, источавших запахи вереска, дрока и сырой земли. Впереди проглядывала ровная линия моря, обрамлённая по обе руки крутыми, поросшими вереском склонами. С пасмурного неба мерцало несколько тусклых звёзд. Всё дышало миром.

Маддокс быстро приноровился к скромной жизни в доме керуакского священника. Оправдав данное Фостером описание, кюре оказался очень простым и дружелюбным человеком, который отличался неизменной безмятежностью. Почти всё время отец Ветье пребывал в делах, поскольку его многочисленная паства жила далеко друг от друга, и он питал подлинный интерес к жизни каждого её члена. Также, насколько понял Мэддок, кюре вечно не доставало денег. Тот делал всю работу по церкви сам, даже стриг вокруг маленького, исхлестанного ветрами здания траву и кусты.

Сам край тоже пришёлся гостю по душе. Одновременно пустынные и гостеприимные, дикие и умиротворяющие места. В особенности Маддоксу нравились протяжённые участки побережья, на которых заросли вереска и утёсника сменялись вначале пучками жёсткой, беловатой травы, а затем поясом гальки и длинными, ровными полосами гладкого песка. Он любил приходить туда на закате; слева вздымались к серому небу чёрные пустоши, справа тянулась без конца и края морская гладь, кое-где нарушаемая искрящейся рябью. Как ни странно, месье кюре не одобрял этих долгих вечерних прогулок, но Маддокс говорил себе: «Крестьянин. Они везде одинаковы», и безучастно задавался вопросом почему. Возможно, после целого дня под открытым небом этим простым людям хотелось посидеть у камелька. Возможно, причина заключалась в многовековом страхе перед духами и демонами, которых сельский люд привык бояться в тёмные часы «entre le chien et le loup»**. Так или иначе, не отказываться же от вечерних прогулок из-за чужих суеверий.

Близился конец октября, но погода стояла на удивление мягкая, и однажды вечером, когда воздух напоминал парное молоко и с неба так красиво мерцали звёзды, Маддокс удалился от дома дальше обычного. Поздними часами он всегда был полновластным хозяином пляжа и, впервые заметив на нём кого-то ещё, почувствовал естественную, пусть и безосновательную досаду.

Фигура находилась ярдах в пятьдесяти. Вначале из-за капюшона и длинных рукавов до земли он принял её за крестьянку, которая размахивала руками либо заламывала их. Подойдя, Маддокс увидел, что фигура слишком высока для женской и счёл её необычайно рослым монахом.

Света очень не хватало, поскольку настала новая луна и тот звёздное сияние, что проникало сквозь редкую пелену облаков, было рассеянным и слабым, но даже в темноте Маддокс невольно заинтересовался странным поведением фигуры. Существо — он затруднялся определить пол — невероятно быстро бегало туда-сюда по короткому отрезку пляжа и размахивало длинными рукавами, а затем, к ужасу Маддокса, зашлось в жутком крике, похожем на собачий вой. Было в нём что-то такое, отчего леденела кровь в жилах. Снова и снова поднимался крик в небо — потусторонний, протяжный, заунывный — и умирал над безлюдными пустошами. А затем существо рухнуло на колени и принялось сгребать руками песок. Из памяти Маддокса всплыло воспоминание о довольно страшной сказке Ганса Андерсена, истории об Анне Лисбет и её утонувшем ребёнке…

На мгновение слабый свет заволокло тонким облаком. Когда Маддокс посмотрел на фигуру снова, та на корточках рыла песок, но теперь напоминала жуткую громадную жабу. Маддокс поколебался и, усилием воли поборов внутреннее сопротивление, двинулся к припавшему к земле, завёрнутому во что-то вроде савана существу.
Заметив Маддокса, оно внезапно вскочило и странными, скользящими движениями, которые невозможно описать, с невероятной скоростью унеслось вглубь пустошей, подняв вихрь развевающихся, хлопающих одежд.

Вновь раздался протяжный, заунывный вой. Маддокс застыл, вглядываясь в густеющий мрак.

— Конечно, при таком свете легко обмануться, — пробормотал он под нос, — но, право, фигура была необычайно высокой, и — вот так странность! — плоской. Словно пугало, только без его плотности…

Теперь, когда существо исчезло, Маддокса удивляло собственное облегчение. Он объяснил его нелюбовью ко всем отклонениям от привычного, ибо тот человек на берегу, не важно женщина или монах, определённо, был не в себе, а то и безумен.

Маддокс прошёл к месту, на котором сидела фигура. Да, один участок выделялся среди других, ровных и гладких. Казалось, его кто-то потревожил.  Желая проверить предположение о невероятном росте, Маддокс поискал на песке отпечатки ног, но то ли мешал недостаток света, то ли улетевшее существо сразу запрыгнуло на пояс из гальки. Так или иначе, видимых следов не было.

Мэддок опустился на колени у потревоженного пятачка и, отчасти рассеянно, отчасти из любопытства, начал просеивать песок сквозь пальцы. Внезапно он нащупал что-то твёрдое и гладкое — камень?

Он поднял находку. Та была чем угодно, только не камнем, но налипший влажный песок не давал определить, что это. Поднявшись на ноги, Маддокс оттёр её носовым платком и увидел перед собой шкатулочку в три-четыре дюйма длиной, покрытую чем-то вроде грубой резьбы. Когда он перевернул ящичек, тот открылся в руках. Внутри лежало что-то вроде свёрнутого куска кожи, но вместе с тем не похожее на него, поскольку хрустело, как бумага.

Маддокс огляделся, проверяя, не возвращается ли фигура, которая то ли закопала, то ли разыскивала этот предмет — он точно не знал, чем та занималась. Вокруг не было ничего, кроме вереска и чахлых кустов дрока, чёрными силуэтами вычерченных на фоне серого неба. Ночную тишину нарушали только дыхание ветра да тихий плеск уже близкого прилива. Не устояв перед любопытством, Маддокс опустил шкатулку в карман и направил стопы к дому.

Скромный ужин из супа, хлеба и сыра уже поджидал на столе, и Маддокс успел только переобуться и помыть руки, но после еды, сев возле широкого очага, по другую сторону которого священник безмятежно попыхивал трубочкой, он нащупал в кармане коробочку и заговорил о своём странном приключении.
Не встретив в кюре должного восторга, Маддокс почувствовал себя разочарованным.

— Нет, — отвечал отец Ветье, — среди всей моей обширной паствы нет ни одной женщины, способной на столь странный поступок. Да и монастырей в округе нет, а если бы и были, то не позволяли бы своим братьям подобные выходки.

По правде говоря, священник воспринял рассказ с определённой толикой недоверия, и в конце концов Маддокс в сердцах хлопнул шкатулкой о стол.

На свету она выглядела ещё необычнее. Для начала, была очень тяжёлой и твёрдой — будто свинцовая, только из намного более прочного металла. Странные резные фигуры напоминали руны, и Маддоксу вспомнилось, что порой в Бретани находили предметы из доисторических времён. Кровь в его жилах побежала быстрее. Хоть и не антиквар, он сознавал, что находка может представлять огромную ценность.

Маддокс открыл шкатулку. Внутри действительно была кожа: тщательно скрученный в трубочку пергамент. Конечно, вряд ли он мог относиться к доисторическим временам, и всё же Маддокс заинтересовался. Разгладив манускрипт, он, запинаясь, начал читать неразборчивый почерк. Странная латынь давалась до того тяжело, что Маддокс лишь произносил разрозненные слова, не вникая в их суть. Внезапно отец Ветье прервал его испуганным криком и даже попытался выхватить пергамент из рук.

Маддокс в потрясении вскинул взгляд. Низенький священник побелел как полотно и взирал на своего гостя в таком ужасе, словно тот заставил его выслушать богохульства самого непотребного свойства.

— Господи, mon pere***, что с вами? — удивлённо осведомился Маддокс.— Не следовало читать это вот так, — выдохнул коротышка-кюре. — Зря вы забрали этот пергамент. Он большое зло.

— Почему? О чём тут написано? Я не переводил.

На щёки священника вернулось немного красок, но полностью он в себя ещё не пришёл.

— То было заклинание, — оглянувшись, прошептал он. — Вам попала в руки страшная вещь. Она призывает… того самого.

Глаза Маддокса вспыхнули интересом.

— Да ну! Что, правда? — Он развернул манускрипт снова.

Священник вскочил на ноги.

— Нет, месье, молю вас! Не надо! Вы не понимаете…

Кюре пришёл в такое волнение, что Маддокс ощутил укол вины. В конце концов он видел от коротышки одну доброту, и раз тот так воспринял находку… И всё же Маддокс словил себя на мысли, что церковь напрасно раздаёт места приходских священников тёмным крестьянам. Право, у неё хватало суеверий и без замшелых сельских заклятий. С лёгкой досадой Маддокс вернул пергамент на место. Он прекрасно понимал, что если дать его кюре в руки, тот уничтожит манускрипт без зазрения совести вместе со шкатулкой.

Тот вечер прошёл менее приятно, чем обычно. Маддокса злило вопиющее невежество собеседника, а всегда спокойный отец Ветье не походил на самого себя. Он разнервничался, даже испугался, а когда его кот запрыгнул на спинку кресла и молча потёрся головой о хозяйское ухо, прямо-таки взвился и торопливо осенил себя крестным знамением. Время тянулось бесконечно. Наконец Маддокс не выдержал и предложил разойтись по кроватям. Сквозь тонкие стены спальни — просто оштукатуренная дранка — ещё долго было слышно, как отец Ветье шептал молитвы и перебирал чётки.

Наутро Маддокс устыдился того, что нагнал страха на коротышку-священника, ибо тот, вне всякого сомнения, испугался. Угрызения совести усилились, когда на тропинке к дому показался отец Ветье, возвращавшийся с ранней мессы. Вид у коротышки был очень бледный и поникший. Маддокс мысленно выбранил себя. Его не покидало ощущение, что он обидел ребёнка, и теперь должен как-то загладить вину. Посреди завтрака у него родилась идея.

— Отче, — начал он, — вы, похоже, перестраиваете церковь?

Коротышка заметно повеселел. Маддокс знал, какой у того любимый конёк.

— Да, месье, — с воодушевлением начал кюре. — Я уже давно в трудах, но теперь появилось всё необходимое для их завершения. Сам монсеньор благословил меня на них. Как вы можете видеть, рядом с нашей церковью есть фрагмент старого здания… о, старое даже не то слово! Поговаривают, в нём когда-то располагалась церковь, а может, капище. Впрочем, откуда мне знать? Как бы там ни было, построено оно на совесть, и я подумал: а не присоединить ли его к церкви? Вы только подумайте, месье, у меня будет четыре боковых нефа! Красота, верно? Разумеется, я их распишу, чтобы всё по чести. Церковь уже покрашена в совершенно божественный голубой с белыми лилиями на фоне в честь Пресвятой Девы… Я надеялся на золотые, но сусальное золото стоит разорительно дорого!.. А ещё я задумал новый придел, малиновый в честь Пресвятого Сердца и с жёлтыми сердцами по бордюру. Не правда ли, будет радовать глаз?

— Весьма, — внутренне содрогнувшись, угрюмо согласился Маддокс.

Обветшалая, выбеленная непогодой церквушка чем-то пришлась ему по душе, и мысль о том, во что собирается её превратить отец Ветье, причиняла боль. Однако коротышка-кюре ничего не заметил.

— Я уже приступил к осуществлению своей задумки, — трещал он, — и, видели бы вы, месье, что получается! Тот цвет… он поистине божественен! Теперь черёд старого здания, начну расписывать его, как только будут возведены стены между ним и нынешней церковью. Стен нужно мало, так что много времени не займёт, вовсе нет, а потом я возьму в руки кисть и… — Он смолк, захваченный восхитительной грёзой.

Маддокс одновременно развеселился и растрогался. Что за славный человечек! Жаль, что он так огорчился из-за того дурацкого пергамента с заклинанием. Маддокса с новой силой охватило желание сделать приятное этому дружелюбному малому.

— Могу ли я вам как-то помочь, отче? — осведомился он. — Например, зачистить стены или ещё чем-нибудь? Расписывать не предлагаю. Вряд ли сумел бы.

Священник прямо расцвёл. Общительная душа, он любил компанию даже в работе, но ещё больше обожал накладывать слои ярких красок сообразно давней задумке. Получить напарника, который и не думает рисовать — о таком кюре даже не мечтал. Он согласился с радостью.

После ужина священник отвёл Маддокса посмотреть на будущую пристройку. Пока это был только фрагмент кладки, что шёл параллельно северной стене храма, который, как водится, смотрел алтарём на восток, входом на запад. В западном и восточном конце церквушка и развалины почти соединялись осыпями камней, словно когда-то представляли единое целое. Отец Ветье, определённо, был прав: немного изменений, и к его молельне мог присоединиться северный придел. Маддокс засучил рукава и принялся с похвальным рвением сбивать штукатурку с остатков стены.

В полдень кюре объявил, что ему надобно навестить больного, который живёт в нескольких милях пути. Гость решил продолжить в одиночку, что встретило в священнике великую благодарность. С таким славным помощником, сказал он, новая пристройка к церкви будет готова к большому празднеству в честь святого Михаила, покровителя и самой деревушки, и молельни. Маддокс порадовался тому, как хорошо сработал его план. Коротышка вновь обретал своё безмятежное добродушие.

Вскоре после двух Маддокс вернулся в церковный двор и продолжил труды. Он счищал штукатурку, как заведённый, и уже несколько пресытился работой, и тут от одного открытия в нём открылось второе дыхание и он рьяно набросился на толстый слой извести, который нанесли на первоначальную стену следующие поколения. На уже отбитом участке, определённо была роспись. Вскоре Маддокс оголил довольно протяжённую полосу и понял, что в футах двух над землёй почти по всей длине стены идёт фреска в виде широкой ленты.

Смеркалось, но несмотря на недостаток света и блеклость красок, Маддокс необычайно заинтересовался. На росписи был изображён отрезок побережья, и, несмотря на условность, пейзаж напоминал часть пляжа близ Керуака. Однако больше всего Маддокса взволновали фигуры: по меньшей мере одна выглядела знакомо. Высокая, в капюшоне и с длинными, свисающими рукавами, она была той самой, которую Маддокс увидел накануне, и опять показалась ему плоской, возможно, из-за архаичной манеры письма. Вторая фигура, если её можно так назвать, была даже страннее. Она сидела на корточках перед первой и наводила на мысль о чём-то гадковатом… жабе или жирной, расплывшейся рыбине. Что странно, эта фигура казалась хозяйкой положения, хоть и смотрела на высокую сверх вниз.

В Маддоксе проснулся азарт. Он вгляделся в роспись, пытаясь понять, что видит, но короткий октябрьский день стремительно угасал и к первому впечатлению добавилось немногое. На полузнакомой местности он обнаружил неожиданную деталь: то ли холмик, то ли рукотворную горку валунов или скальных обломков, по одной стороне которой шли почти незаметные слова и обрывки слов: «Qui peuct venir» и, чуть ниже, «Celuy qui ecoustera et qui viendra… sacri… mmes pendus…».

А ещё под холмиком кучкой лежало что-то малопонятное. Возможно, это водоросли, подумал Маддокс.

Хоть он и был далёк от искусства или археологии, находка вызвала в нём живой интерес. Маддокс чуял, что с загадочной росписью связана мрачная местная легенда. Было очень странно, что он увидел — или счёл, что увидел — ту фигуру на пляже ещё до того, как обнаружил настенное изображение. Маддокс не сомневался, что та не причуда его усталого ума, а шкатулка и заклинание в кармане — или чем оно там было — это подтверждали. У него родилась идея. Он решил сравнить между собой латынь на пергаменте и старинную французскую надпись и достал металлический ящичек из кармана.

— «Clamabo et exaudiet me». «Я позову, и он услышит».

Так могла бы начинаться молитва. Напоминало псалом.

— «Quoniam iste qui venire potest». — Ага! — «…qui peuct venir!..». — Что это? — «…sacrificium hominum…». — Боже! Как это понимать?

Над пустошью разнёсся крик: далёкие завывания той твари, которую Маддокс увидел на берегу…

Он навострил уши, но не услышал больше ничего.

— Собака, наверное, — сказал он себе. — Мда, вздрагиваю от всякого шороха. Так на чём я остановился?

Маддокс вновь опустил глаза на манускрипт, но даже за это краткое время, на которое он отвлёкся, успело потемнеть. Пришлось напрягаться, чтобы хоть что-то разобрать.

— «E paludinis ubi est habitaculum tuum ego te convoco», — прочёл он, медленно выговаривая поблекшие слова. — Вроде бы на фреске нет ничего такого. Странно-странно! «С блат, на коих живеши ты, аз звати тебе». И при чём тут «блата», любопытно? «E paludinis ubi est habitaculum tuum ego te convoco…».

Маддокс осёкся. Вновь донесло тот жуткий вой, и издавала его, определённо, не собака. Он был довольно близко…

Не теряя времени на раздумья, Маддокс заскочил в алтарь и запер за собой дверь. За ней последовала вторая, на входе, после чего он проверил засовы на каждом окне в крошечном здании. Лишь тогда и только тогда он остановился и спросил себя, почему бросился в бегство. Его била дрожь, дыхание было частым и шумным. Маддокс понимал, что вёл себя как истеричная старая дева… как пугливая школьница, и всё же не осмеливался открыть окно. Уйдя в маленькую гостиную, он развёл избыточно яркий огонь и попытался скоротать время до возвращения кюре какой-нибудь книгой из его религиозной библиотеки.

Маддокс был как на иголках, ему чудились чьи-то шаги — будто некое существо (он уверял себя, что это большая собака или козёл) шаркало вокруг стен и под дверью… Наконец к его несказанному облегчению на дорожке к дому раздались быстрые, решительные шаги отца Ветье.

Той ночь Маддоксу не спалось. В обрывочных видениях он убегал от плоской твари в капюшоне, а однажды очнулся со сдавленным криком и ещё долго дрожал после очередного кошмара, в котором споткнулся и полетел лицом вниз на что-то мягкое, холодное и подвижное: множество жаб! Наконец пришёл зыбкий полусон-полуявь, в котором Маддокса преследовало неприятное ощущение, что в комнате есть кто-то ещё, дышит и крадётся, натыкаясь на предметы. Издёрганный до предела, Маддокс попросту не нашёл в себе духу протянуть руку за коробком спичек — боялся нащупать что-то другое, то, о чём не осмеливался помыслить.

Ближе к рассвету он забылся тяжёлым сном, из которого его вырвал звук. Маддокс подскочил в постели, но не смог понять, то ли он его действительно слышал, то ли этот заунывный вой пришёл из воспоминаний и кошмаров.

Во время завтрака Маддокс имел нездоровый, измученный вид и, сославшись на скверную ночь, попросил прощения за то, что не сможет продолжить работу над старинной стеной. День его не задался и проходил в унынии и тщетных попытках найти занятие в доме.
Наконец, соблазнившись ласковым октябрьским солнце, Маддокс решил отправиться на короткую, быструю прогулку. Он намеревался — и твёрдо! — вернуться до темноты и всячески избегать пустынных областей побережья.

Стоял изумительный вечер. Прохлада с моря придавала приятную свежесть лёгкому ветерку, напоённому густым ароматом нагретых под солнцем дрока и вереска, и на Маддокса снизошло удивительное умиротворение. Он почти позабыл о ночных ужасах… по крайней мере, сумел задвинуть их в дальний угол ума. Довольный, он направил стопы к дому, поскольку, даже не смотря на новообретённое спокойствие, не собирался оставаться под открытым небом с наступлением темноты. И тут взгляд Маддокса упал на белую ленту дороги, где в лучах закатного солнца плясала его долговязая тень. При виде неё сердце внезапно пропустило удар: рядом с первой тенью шла вторая.
Он резко обернулся. Ни одного смертного существа, только пустынная дорога, уходящая вдаль да вереск под необъятным небом.

Маддокс припустил к церквушке так, словно за ним гнались.

Тем вечером отец Ветье, набравшись духу, вызвал его на откровенный разговор.

— Месье, — несколько застенчиво начал он. — не желаю лезть не в своё дело, само собой разумеется, но я пообещал месье Фостеру, моему доброму другу, о вас позаботиться. Понимаю, вы не католик, но… не могли бы вы надеть вот это?

Он снял с шеи тонкую серебряную цепочку с маленьким, почерневшим от времени образком и протянул своему гостю.

— Благодарю, отче, — просто сказал Маддокс и надел подарок.

— Да! Так-то лучше! — удовлетворённо проговорил кюре. — А теперь, месье, не сочтите за грубость… вы не могли бы перебраться в другую комнату? У меня есть ещё одна, не такая хорошая, если честно, зато с видом на церковь. Возможно, так вам будет проще обрести мир. Вы переселитесь?

— С огромным удовольствием, — пылко отозвался Маддокс. — Вы очень добры, отче.
Кюре хлопнул в ладоши.

— Просто вы, месье, мне очень приятны, — простодушно признался он. — И… не такой уж я дурак. Мы в Бретани видим много такого, на что не смотрим, и слышим много такого, что не слушаем.

— Отче, — нерешительно начал Маддокс. — Хочу кое-что у вас спросить. Когда я начал читать тот пергамент… помните?

Кюре, поморщившись, кивнул.

— Вы сказали, что это заклинание… — продолжал Маддокс, — что им призывают celui-l;. Вы имели в виду… Дьявола?

— Нет, сын мой. Я… я не знаю. У нас в Керуаке для этого нет имени. Мы говорим просто celui-l;. Пожалуйста, не нужно о нём больше. Не к добру такие разговоры.

— Догадываюсь, — вздохнул Маддокс, и оба замолкли.

Той ночью Маддоксу спалось, определённо, лучше. По утру он сказал себе, что этому может быть не одно объяснение. Например, более удобная постель — впрочем, он знал, что дело не в ней. Или же крайняя усталость накануне. А может, подарки малыша-кюре, пусть и не имевшие настоящей защитной силы, каким-то образом помогли обрести ощущение безопасности. Это ощущение ещё больше усилилось, когда священник объявил:

— Завтра, месье, прибудет ещё один гость. Месье Фостер оказал мне честь, согласившись приехать.

— Фостер? Да ну? Отличная новость! — воскликнул Маддокс.

Он чувствовал, что доктор стоит на стороне науки, цивилизованности, трезвомыслия и остальных успокаивающих прелестей жизни, которых так недоставало в уединённой глуши вроде Керуака.

Фостер действительно приехал на следующий день, невозмутимый, несносный и бесконечно успокаивающий, каким Маддокс надеялся его увидеть — и в то же время опасался не увидеть. Вначале Фостер, словно не заметил состояние приятеля, но на следующий день принялся читать наставления.

— Ума не приложу, Маддокс, и как ты рассчитываешь укрепить здоровье? Помимо прочего, ты приехал сюда дышать свежим воздухом. Я тебе что советовал? Умеренные физические усилия, а ты киснешь в этой тесной хибаре.

Излишне говорить, что отец Ветье при разговоре не присутствовал.

— Ну вот что с этой деревушкой не так, а? — вздохнул Фостер. — Казалось бы, лучших мест для пеших прогулок и желать нельзя.

Маддокс слегка покраснел.

— Гулять в одиночку скучновато, знаешь ли. — уклончиво ответил он, прекрасно сознавая, что «скука» не верное слово.

— Пожалуй… Что ж, теперь, поскольку я здесь, у тебя появится компания. Днём могли бы прогуляться. Кюре собирается на какое-то церковное сборище.

Маддокс обеспокоенно спросил себя, как много известно Фостеру. Приехал ли он случайно или с чьей-то подачи? Может, отец Ветье беспокоился за своего первого гостя и послал за помощью? Если так, то что именно сказал?

Маддокс решил, что вскоре это из Фостера выудит.

Гуляя вдоль кромки воды, они забрались туда, где Маддокс ещё не бывал. Последнее время он избегал побережья, а когда только приехал в Керуак не пожелал так удаляться от дома. И всё же, хоть Маддокс и знал, что видит это место впервые, оно казалось знакомым. Вроде бы обычное дело, но ощущение было настолько живым, что Маддок не выдержал и заговорил о нём со спутником.

— Вздор! — оборвал его Фостер. — Ты впервые в Бретани и сам сказал, что ещё не забредал так далеко. Места здесь не такие уж необычные, знаешь ли. Похожие можно найти, где угодно.

— Знаю, — кивнул Маддокс, но объяснение его не удовлетворило.

Остаток прогулки он был плохим собеседник, а на пути домой и вовсе сделался тих. Как бы Фостер ни пытался расшевелить его шутками, всё впустую. В конце концов доктор махнул на Маддокса рукой.

К домику священника оба подошли молча.

Следующий день они провели в четырёх стенах. Сумрачное небо грозило пролиться дождём, но тот час за часом откладываться. Оба англичанина опасались идти на прогулку в такую погоду. А отца Ветье уже во второй раз срочно вызвали к больному прихожанину в Кап Морель, и после второго завтрака кюре завернулся в забавное брезентовое одеяние и отбыл, предупредив, что, возможно, воспользуется близостью Пренёфа и нанесёт несколько визитов. Вернуться он обещал к ночи.

— Если у месье возникнет желание, — довольно застенчиво обратился он к Маддоксу перед уходом, — месье Фостеру, возможно, будет интересно посмотреть на изменения, которые я предлагаю сделать в церкви. У месье Фостера есть вкус. Вдруг его развлечёт…

Он так явственно жаждал показать свои украшательства и вместе с тем побаивался показаться тщеславным, что Маддокс не удержался от улыбки.

— Уверен, мистеру Фостеру захочется взглянуть, — мягко сказал он.

Между тем Маддокс не испытывал ни малейшего желания приближаться к полуразрушенной стене с частично открытой росписью, хоть и не смог бы привести ни единой причины почему. Он понимал, что это чувство нелепо. Более того, он ведь уже проработал там ни один час, а потом испугался собачьего воя. Вот и всё. При более пристальном рассмотрении наверняка выяснится, что та фреска — обычная неумела мазня и лишь из-за расшатанных нервов вкупе с неземным светом сумерек и треклятой собакой выросла в нечто гадкое и зловещее. Достаточно набраться храбрости и взглянуть на ту роспись снова, и он попросту посмеётся над собой и своими страхами. Однако в глубине души Маддокс знал, что ни за что на свете не пойдёт к фреске один. В итоге он всё же предложил посетить то место, но лишь из бравады, смешанной с чем-то вроде надежды на то, что друг своим здравомыслием поможет победить страхи.

Рассказ о рисунках на стене не вызвал в Фостере особого интереса. Он вышел из дома первым и двинулся в неухоженный церковный дворик, а Маддокс, задержавшись, с долей неохоты сходил за шкатулкой с пергаментом, чтобы приятель мог самолично сравнить оба текста. Нагнав его уже на месте, Маддокс с превеликим трудом приблизился к стене, над которой недавно работал. Пришлось буквально принуждать себя передвигать ноги.

Рисунок несколько отличался от того, который сохранила память. Поблекшие фигуры были едва различимы. Более того, Маддокс не удивился бы, если бы посторонний глаз вообще не распознал в них фигуры. Нахлынуло до нелепости сильное облегчение. С души словно сняли невыносимо тяжёлый груз. После того как первоначальный страх развеялся, Маддокс наклонился, чтобы лучше рассмотреть картину. Та оказалась почти такой же, как в воспоминании: гора камней с едва читаемой надписью, кучка спутанных водорослей или тряпок перед нею, длинная полоса берега и… о! надо же!

— Фостер! Иди-ка взгляни, — позвал Маддокс.

— На что? — приблизившись, спросил доктор.

— Взгляни… на эту фреску или как её там. Помнишь, я вчера сказал, что то место показалось мне знакомым? Вот где я его видел.

— Ммм… возможно. Впрочем, и на эту часть пляжа очень похоже. Не понимаю, что тебя так взволновало.

— Опять ты за своё! — сердито воскликнул Маддокс. — Все вы, доктора, одним миром мазаны: «Сохраняй спокойствие… Не взвинчивай себя… Волноваться не о чем»!..
Его голос прервался от ярости.

— Милый мой Маддокс! — воскликнул Фостер, потрясённый выпадом своего обычно молчаливого друга. — Я жутко извиняюсь. В мои намерения вовсе не входило обидеть. Просто я подумал… — Он замолк, а затем, решившись, рискнул вновь накликать на себя гнев. — Что на тебя только что нашло? Скажи, Маддокс, будь лапочкой. Что с тобой?

Он выжидательно замолк, но Маддокс уже растерял весь запал. Он не мог объяснить. Знал, что серьёзный, невозмутимый друг никогда не поймёт, не сможет понять, что страхи Маддокса отнюдь не игра воображения. Не хватало ещё, чтобы он принялся утешать, а сам думал «истерик»… И всё же поделиться было бы таким облегчением…

— Я тебе кое-что покажу, — сказал он наконец и достал из кармана шкатулку. — Что скажешь насчёт вот этого пергамента?

Фостер вышел из тени, отбрасываемой стеной, и бледный, водянистый свет, что пробивался сквозь облака, упал на пергамент. Несколько успокоенный серьёзным видом, с которым его принял приятель, Маддокс вновь повернулся к фреске. Всё-таки было очень странно, что фигуры, которые выглядели так чётко и настолько врезались в память, стали до того смутными, что их реальность вызывала сомнения. Теперь они были даже бледнее, чем несколько минут назад. И та куча под холмиком… что она собой представляла? Маддокс задумался, а не фигура ли она тоже… например, утопленник? Он склонился ниже и вдруг почувствовал, как нечто, почти прижимаясь, заглянуло ему через плечо.

— Странный, не так ли? — продолжал Маддокс. — А как тебе вон тот скрюченный бедолага у груды камней?

Не дождавшись ответа, Маддокс обернулся. И тут же вскочил на ноги с придушенным криком, умершим в горле, так толком и не родившись. Рядом стоял не его друг, а та фигура в капюшоне.

Что до Фостера, он счёл пергамент столь интересным, что ему не терпелось рассмотреть его при лучшем свете. Мгновение он вглядывался, напрягая глаза, а затем решил сходить в дом священника. Со старомодной масляной лампой пришлось повозиться, но потом документ полностью вознаградил его за беспокойство. Погрузившись в чтение, Фостер не сразу заметил, что почти стемнело, а Маддокса до сих пор нет. Нахлынула несоразмерно сильная тревога, и доктор поспешил в заросший церковный дворик.

Не обнаружив там никого, он почувствовал нечто очень близкое к панике. Ниоткуда пришла уверенность, что происходит нечто ужасно плохое, и, слепо подчиняясь внутреннему голосу, Фостер со всех ног бросился к пляжу. Он знал, что застанет на пустынном побережье сцену с той древней стены.

Дневной свет уже догорал, и вскоре полубезумный от страха Фостер уже едва отличал материальное от теней. Но вот ему показалось, что он видит впереди две фигуры: одну — мужскую, вторую — высокую, зыбкую и почти неразличимую во мраке.

Ноги вязли в песке, наливаясь свинцом. За каждый шаг приходилось бороться, в лёгких саднило от частых и жадных вдохов. Наконец песок сменился вначале жёсткой травой, затем полоской солёного марша****, где лодыжки лизала вода и в ботинки заливалась болотная жижа. Тут и там блестели зеркальца водоёмов, и, выдирая ноги из вязкой грязи, Фостер видел, как среди тины неспешно плавают ужасные существа вроде жаб или жирных, расплывшихся рыбин.

К тому времени как Фостер достиг пляжа, темнота стала почти непроглядной, и на миг он испугался, что опоздал. На берегу громоздилась груда булыжников, под которой чернел какой-то сгусток тьмы. Над ним колыхалось что-то высокое и смутное — тень? — а перед ним, припав к земле, сидело существо, при виде которого кровь в жилах Фостера обратилась в лёд: широкое, неповоротливое, оно походило на гигантскую жабу…

Фостер завопил, продираясь сквозь отвратительную жижу, что хлюпала и чавкала под ногами: завопил, призывая на помощь.

И вдруг услышал голос… человеческий голос.

— In nomine Dei Omnipotenti… — выкрикнул тот.

Громадным усилием воли Фостер сделал ещё рывок и рухнул на колени. В ушах шумела кровь, но сквозь её гул он услышал, как вдалеке затихает звук, похожий на собачий вой.

***

— Поистине, меня привела на этот пляж рука самого Провидения, — впоследствии сказал отец Ветье. — Я не часто хожу по берегу… мы, местные, избегаем его с наступлением темноты. Однако, месье, час был поздний, а эта дорога короче. Право, сами святые угодники направили меня к вам… И всё же, окажись мой страх сильнее желания сократить путь… а он и так был силён, месье… вряд ли ваш друг остался бы в живых.

— Как и я, — мрачно добавил Фостер. — Господи, отче, ещё… ещё чуть-чуть и нам бы пришёл конец. «Sacrificium hominum», — так говорилось в том жутком пергаменте. Я… я видел ту мерзость, она поджидала нас. Лежала перед бесовским алтарём или чем там была та груда камней… Но почему, отче? Почему то исчадие ада заполучило власть над моим другом?

— Вероятно, потому, что он прочёл… заклинание... вслух, — с расстановкой ответил кюре. — Видите ли, месье, ваш приятель ту тварь призвал… произнёс нужные слова. То, что ему явилось вначале, здесь часто видят. Мы, жители Керуака, к этому привыкли. Называем её Celui-l;, но, уверен, она лишь прислужница, кхе-кхе… другой силы…

— Что ж, святой отец, — хмуро проговорил Фостер, — вы храбрый человек. Будь моя воля, не провел бы в ваших краях и часа. Как только бедняга Маддокс достаточно окрепнет, мы уедем домой. Ну а вы… как же вы живёте здесь один?

— Мудрое решение, — серьёзно ответил отец Ветье. — Что до меня, месье… нет, я не брошу свою паству. К тому же, кто-то да должен молиться… кто-то всегда должен молиться.
______________________
* Фр. местоимение «тот»
** Фр. «между псом и волком», т.е. в тёмное время суток, когда человек не в состоянии отличить пса от волка.
*** Фр. отец мой
**** Марши (от нем. Marsch, Marschland) — категория водно-болотных угодий, периодически затопляемая водами близлежащего водоёма. В русском языке под этим термином обычно подразумевают низменные полосы морского берега, подверженные воздействию высоких приливов или нагонов морской воды. Когда хотят подчеркнуть именно приливной характер марша, его называют солёным, или приморским.