Червь заблуждений ужасы философии

   Много раз я пытался ходить по воде. Но обычно это у меня не получается. И тогда я просто плаваю.
    Так вот, плаваю я себе в реке Усманка. И вдруг вижу перед собой рыбу. Она тоже плавает. Но плавает как-то медленно, на поверхности, будто показывает свою нахальную независимость.
    «Ах, – думаю, - зараза такая».
     И чую, разжигает меня рыболовный инстинкт. Я делаю попытку схватить добычу. Но рыба вдруг нырнула и появилась уже в стороне. Я, конечно, последовал за ней. Однако она вновь от меня ушла тем же способом. Тогда я стал лупить по воде ладонью в том месте, где она может находиться, чтобы ее оглушить.
    Мой охотничий азарт увенчался успехом. Рыба, видимо, потеряла сознание и всплыла на волну плашмя.
    Это оказался лещ. Довольно крупный. Из такого получается хорошая таранка.
    Я вытаскиваю своего леща на берег. Наблюдаю, как он шевелит губами и, значит, приходит в себя. И тут появляется какой-то тип. В очечках такой, ботан, вылитый Поганель из фильма «Дети капитана Гранта». Только вместо сачка в руках у него удочка.
   - Это лещ, – говорит ботан, глядя на моего леща. – Он еще живой. Небось, на поверхности плавал, раз вы его поймали без удочки. Так что, вы его бросьте в воду, пока не поздно.
   - Это почему же? - спрашиваю я, достаточно грубо.
   - Да потому, что это не простой лещ, - поясняет ботан.
   - А какой? Золотой что ль? – интересуюсь я, подозревая, что малый слегка не в себе и верует в золотую рыбку.
    - Да нет, - возражает Поганель. – Не золотой, хотя и похож на философа.
    - На философа? - изумляюсь я. – Чем же этот лещ похож на философа? Философы, как известно, любят поболтать, а этот лещ, наоборот, только шевелит губами, и ни звука.
    - То, что без толку шевелит губами, - отвечает Поганель, – это как раз для философов типично. Иной философ пишет по сто томов, которые никто не читает. А если кто читает, то не понимает. Когда же понимает, то чаще всего неправильно. Так что, настоящий философ знает, что молчание – золото. А на поверхности этот лещ плавал потому, что у него воздушный пузырь поврежден вирусом. Есть такое заболевание, «аэроцистит», называется. Этот лещ заразился от другого леща и просто не может опуститься в глубину.
    - И что, у философов тоже пузырь не в порядке? – интересуюсь я, и кажется, взгляд мой делается тяжелым.
   - Вроде того, - сообщает мой оппонент. – Разум  философов отличается тем, что в нем заводится червь сомнений, который у них мутирует и превращается в червя заблуждений. Этот вирус они подхватывают друг от друга. В результате они не способны донырнуть до истины.
     - А ты сам-то, случайно, не философ? - догадываюсь я.
      - Нет, - говорит он. – Ну, если только совсем чуть-чуть.
      - Оно и видно, - киваю я на его очки.
      - В общем, мое дело предупредить, - обиделся ботан и, впав в рассеянность, поплелся куда-то вдоль берега.
     Конечно, слушаться всяких случайных ботанов у меня нет привычки. К тому же я ничего не имею против философов. У меня самого друг - настоящий философ. Генка. Мы с ним учились в одном классе, а потом он поступил в университет. Так он не то, что этот лещ с больным пузырем, а как раз наоборот, трендит без умолку. И такими словечками выражается, которые широкой общественности неизвестны. Он ко мне часто заходит с пивом. Это потому, что никто другой его болтавню не слушает. А я слушаю. Пью себе пиво и внимаю его речам. Правда, мало что понимаю. Но мне все равно нравится, как он загинает про существование, смысл жизни и всякое такое. Он мне даже книжку принес для общего развития. Называется «Тошнота». Книжка, конечно, дрянь, читать противно. Но я человек добросовестный, и если уж взялся читать, то от корки до корки. Хотя, по правде, я больше люблю кино. Особенно старые французские фильмы с участием Бельмондо.
    В общем, леща того я завялил и благополучно съел. Однако этим дело не кончилось. Съел-то я леща благополучно, зато потом мне стало как-то не по себе. А тут еще книжка Генкина. Я ее читаю, а самого мутит всего, и все мне кажется странным и ненужным, даже собственные мысли. А потом и вовсе мне сделалось так плохо, что я всю ночь не спал. И, видимо, от этой бессонницы под утро у меня начались какие-то глюки. И вижу я, будто стою в пустыне среди скалистых гор. И пустыня мне эта вроде бы знакома. Я же в Египте отдыхал, и потому знаю, что это пустыня Синайская, и сам я нахожусь рядом с горой Моисея.
    Стою и думаю: «Как лезть на гору без экскурсовода?»
    И вдруг появляется какой-то старичок с бороденкой. Подходит он ко мне так мягонько, вроде перекати-поле, и говорит сиплым голосом:
   - Умный в гору не пойдет. Есть предложение поинтереснее. Давай, я отведу тебя в пещеру Платона.
    - Платона? – уточняю я. – Значит, пещера древняя?
    - Само собой, - молвит старец. – Даже древнегреческая. Это самый лучший наш исторический объект. Куда лучше, чем гора Моисея.
    - Ну, - говорю. – А это…?
    - Не-е, - говорит. – У нас бесплатно.
    - Тогда, конечно, - отвечаю. – На халяву и уксус сладкий. Веди меня, таинственный незнакомец.
      И вот, я иду за ним. А сам держусь к нему поближе. Потому что, если какая-нибудь неприятность приключится, то я из этого хлипкого деда сразу дух выпущу, как из воздушного шарика.
      Но старец и в самом деле приводит меня в пещеру. Только смотрю я, ничего особенного в этой пещере нет. Ни сталактитов тебе, ни сталагмитов, ни цветных фонарей. Наша Новоафонская пещера в Абхазии в сто раз лучше. А эта пещера совсем небольшая. Ну, древняя, конечно, камни в ней закопченные от времени, из мебели одно только кресло посредине, напротив совсем плоской стены. В это кресло меня и усаживает старец. Я не сопротивляюсь.
      «Наверное, - думаю, – будут рассказывать исторические данные об этом объекте».
     Вдруг старец набрасывает на меня какую-то цепь, и едва я успел схватить его за бороду, как он застегнул цепь на замок.
    - Да не кипятись ты, - верещит старец, вцепившись в мой кулак, вместивший всю его бороденку. – Это у нас такие правила.
    - Правила? – кипячусь я. – Что еще за правила? Давай, выкладывай, старый мошенник.
    - Дело в том, - повествует он. - Что так прописано у Платона. Нужно приковать посетителя таким образом, чтоб он не видел, происходящее позади него на улице.
     - Это зачем же такое? – добиваюсь я.
     - А это потому, - поясняет дед, - что Платон учил, будто всякого человека необходимо освободить от оков и вывести из пещеры на свет божий.
      - Ну, раз так, то все правильно, – одобряю я план мудрого Платона. – Давай, освобождай меня.
      - Нет,- возражает он. - Платон полагал, что это будет для человека благом. Однако мы считаем, наоборот. Человека это делает несчастным. Сам подумай, что тебя там ждет? Там постоянно идет борьба за место под солнцем. Ты ж, небось, читал Шопенгауэра? Все хотят победить и поработить остальных. А в этой пещере никакого солнца нет. Значит, и борьбы нет. Притом отличный климат, и полная свобода твоих переживаний.
       - Каких еще переживаний? – недоумеваю я, совершенно сбитый с толку его откровениями.
       - Это мы тебе сейчас и разъясним, - обещает дед.
      - Да кто это мы? – тревожусь я, вглядываясь в темные углы помещения.
       - Мы исповедуем «философию существования», - признается негодяй.
       - Исповедуете? – силюсь я понять. – Секта что ль у вас тут?
       - Да нет, - лепечет он. – Я ж говорю, философия такая. Она тебе понравится. Вот, увидишь. Это самое истинное учение. Оно называется экзистенциализм и помогает человеку познать себя. А если тебе эта наука придется не по вкусу, никто тебя держать не будет. Уйдешь себе в свой мир обмана и разочарований.
      Сказав это, дед рванулся, и, оставив половину бороды в моем кулаке, немедленно исчез.  Зато я вспомнил, что знаю про этот экзистенциализм от Генки. Я начал вспоминать, что именно я знаю, как вдруг на плоской стене пещеры возникла огромная тень.
    «Кажется, начинаются заявленные переживания», - мелькнуло у меня в голове, пока я пытался поглубже вжаться в кресло.
     - Как ты думаешь, кто я? – раздался замогильный голос, какой обычно получается в ванной комнате.
     - Не знаю, - продрожал я всеми фибрами души. – Я вижу только тень.
     - Так я и есть тень, - сообщает голос из ванной. – Но что такое тень?
     - Тень – это когда что-то мешает свету, - поясняю я.
     - Тень – это отсутствие света, - учительским тоном заявляет тень. – То есть, я – «ничто». Понятно?
    - Ну, так. В общих чертах, - признался я. – Только вот, вы не можете быть «ничто», раз я вас вижу. Зачем вы меня обманываете? «Ничто» – оно то, чего не существует. Мне про это Генка рассказывал.
    - А, так я и знал, - вздохнула тень. – Ох, уж эти недоучки. Генка ему рассказывал. Ладно. Эй, Парменид, поясни клиенту, как существует «ничто».
      И тотчас на экране стены образовалась другая тень. Но если первая несколько напоминала силуэт человека, то эта, другая, была настолько лохматой, что, видимо, происходила из одной только бороды.
     - В общем, так, - начинает лохмач. - Слушай внимательно и вникай. Бытие – это все то, что существует в данный момент. А то, что находится за пределами этого бытия, не существует. Оно и есть «ничто». Вот и получается, что «ничто» существует. Тень не из чего не состоит, но она есть. Поэтому она – образ «ничто».
    - А, Парменид, - вспомнил я. – Я ж про вас знаю. Вы древнегреческий ученый. Но раз вы - тень, значит, вы – «ничто». Только какое же вы «ничто», если я вас знаю? И друг мой, Генка, про вас знает, и многие другие. Да по сравнению с вами, скорее, я - «ничто», потому что меня почти никто не знает.
    - Ну, ладно, ладно, - прогудела первая тень. – До тебя еще дело дойдет. А Парменид умер. Поэтому он – «ничто»
     - Хорошо. Пусть так, - соглашаюсь я, чтоб не спорить о пустяках.
    А сам думаю: «Если оба они – «ничто», тогда, может, и нечего бояться. Подумаешь, тени. Но все же чудно как-то. Может, на самом деле это какой-то аттракцион для лопоухих туристов.
    - Нет. Это не все, что тебе следует знать, - заявила тень, едва исчез Парменид. – Вот, познакомься, Гегель.
     Вслед за этим на стене пещеры появился довольно отчетливый профиль лысеющего дядьки.
   - Ты про Гераклита что-нибудь знаешь? – обратился ко мне профиль каким-то плачущим голосом.
       - Конечно, знаю, - отвечаю я. – Он древний мудрец. И он умер. Значит, он – «ничто».
        - Дело не в этом, - сморщился профиль Гегеля. – Гераклит открыл важный закон развития. Оказывается, все в мире развивается благодаря единству и борьбе противоположностей, таких как  правое-левое, пол – потолок, свет –тьма, бытие и ничто. Это тебе понятно?[/justify]
       - Само собой, - заверил я Гегеля.
       - А что такое бытие? – продолжил он, и сам ответил. -  Это то, что есть в данный момент. Тогда получается, что прошлое и будущее – это «ничто». Ведь они в данный момент не существуют? Это понятно?
      - Понятно-понятно, - поторопил я Гегеля.
      - Но само бытие – это отрезок времени между прошлым и будущим, который можно бесконечно укорачивать до состояния «ничто».
      - Ясное дело, - упредил я его вопрос.
      - Из этого следует, что «ничто» значительно больше бытия. Оно – все. А бытие образуется из «ничто». Поэтому «ничто» равно богу, и оно борется со своей противоположностью.
    -  Если бытие образуется из ничто, то зачем же ничто борется с тем, что из него же и произошло? – выразил я сомнение. – Может быть, ваше ничто - это какой-нибудь дьявол, который, как нас учили в школе, вечно хочет зла, но вечно совершает благо?
    - Но-но, - возмутился Гегель. – Насчет дьявола я ничего не говорил. Наоборот, бог, будучи творцом, задался целью выяснить свои способности в творчестве. С этой целью бог придумал такой механизм, который обеспечивает развитие материи. Он называется диалектика. Вот эту диалектику я раскрыл человечеству и тем достроил «здание философии до самого верха».
    Едва Гегель произнес последние слова, как на экране возникла какая-то возня. И в результате борьбы и кряхтения теней на стене появился бородатый профиль, в котором я без труда узнал Маркса.
    - Здрас-сте вам, товарищ Маркс, - выпалил я, испытывая неподдельную радость встречи.
    - Ты его не слушай, этого идеалиста и жулика, - пророкотал Маркс с некоторой одышкой. – Он украл диалектику у Гераклита и все свалил на Бога. Но если материи присущи законы диалектики, то можно обойтись без бога.
    - А без «ничто» можно? – поинтересовался я, ибо мне уже надоело слушать про это «ничто».
    - Можно, - заверил меня Маркс. – Ведь материя первична. Значит, борьба противоположностей не может приводить к полному уничтожению одной из сторон.
    - Но это смотря как бороться, - возражаю я Марксу. – Если потолок рухнет на пол, то потолка уже не будет. Получится один только пол. Как же тогда Гегель построит свое здание?
    - Ну, ты тупой, - посетовал Маркс. – Благодаря, взаимным отрицаниям происходит, не уничтожение сторон, а развитие. Я, например, говорю, что у человека есть левая рука. А ты отрицаешь мою мысль, говоря, что у человека есть правая рука. Дальше у нас происходит консенсус тезисов, и выясняется, что у человека две руки. Тогда я говорю: «Но у человека есть еще и левая нога». Это значит, новый тезис отрицает прежнее решение и ведет к новому консенсусу. И так до бесконечности, поскольку знания неисчерпаемы. Понятно?
    - Это отрицание слишком слабое, - не соглашаюсь я. – Лучше пусть вы говорите: «это пиво», а я говорю: «это вода». Вот это настоящее отрицание. Но где тут консенсус, если я знаю, что вы мне налили воды.
   - Это  какой-то дурацкий пример, - возмутился Маркс, однако продолжить не успел, так как его выпихнуло из экрана первоначальное ничто.
    - Чертов материалист, - перевело дух «ничто». – Сам обворовал Гегеля, да еще и отменил его бога. Он думает, что материя первична. А на самом деле первично «ничто». Гегель так и говорит: «нечто появляется из ничто». Поэтому ничто - альфа и омега  развития материи.
     - Значит, «ничто» рулит всем, что существует, - смекаю я.
     - Конечно, - отвечает тень, несколько раздуваясь, очевидно, от самомнения. – А еще был такой философ Хайдеггер. Вот, кстати, и он.
      В подтверждение его слов на экране пещеры возникла тень с усиками, как у Гитлера.
    - Все, что тут тебе рассказывали, ерунда по сравнению с моим открытием, - прошевелил усиками Хайдеггер. – Дело в том, что я поставил себе задачей выяснить, откуда у человека берутся творческие способности.
    - Задачу-то он поставил, - перебил Хайдеггера другой голос, и на экран влезла тень с толстой сигарой в зубах.– Но я поставил ее еще раньше. Мое имя Фрейд. Небось, знаете.
     - Интересно, что бы вы делали без моего открытия? - послышался новый голос, и новая тень стала выталкивать Фрейда за пределы экрана.
      Тем временем на стене появилось еще несколько теней, которые устроили между собой борьбу с криками: «Нет, сперва был я! Подавитесь вы своим императивом! А ваши монады вообще чушь! Эх, дать бы вам по башке вашей чистой доской! А как же эйдосы?! Какие эйдосы? Вы сумасшедший! Вы хоть знаете, что такое сознание? Идиот! Если нет сознания, то нет и бессознательного! Вы недостаточно сумасшедший, чтобы знать истину! А вы достаточно, чтобы быть идиотом! По-вашему осел, осознавший, что его запрягли в телегу, свободен? У осла вообще нет сознания. Вам это известно, потому что вы сам осел. Чушь! Бред! Абсурд!..»
     Спустя мгновение было уже не разобрать, где чья тень, и кто что выкрикивает.
    - А ну, цыц! – скомандовала главная тень. – Всем успокоиться! И все вон!
     Под действием этого распоряжения тени тотчас прекратили свалку и покинули стену пещеры.
    - Ох уж эти мыслители. Медом не корми – дай подраться, - проворчало ничто. – Ладно, я лучше сам все расскажу. Значит, так. Пожалуй, можно начать с Дельфийского оракула. Благодаря ему Сократ понял, что знания не имеют смысла, если человек не познал самого себя. В связи с этим Платон предложил идею эйдосов. Эйдосы – это идеальные модели сущностей, то есть идеалы. Считается, что человек стремится к своим идеалам, как к высшему благу. Вот ты скажи, у тебя есть какие-нибудь идеалы?
    - По-моему, есть, - сознаюсь я.
    - Так вот, знай, никаких идеальных моделей не существует, - заявила тень. – То, что прекрасно в одних условиях, в других может быть уродством. Но как ты думаешь, что по-настоящему идеально?
     - Небось, ваше ничто? – предположил я.
      - Совершенно верно, - похвалила меня тень. – Ничто - самое идеальное и вечное. Оно и есть  Абсолют. Отсюда следует, что прав Декарт, когда сказал: «Мыслю – значит, существую». Ведь что есть мышление без разума? Ничто. Значит, мышлению присущи элементы идеального, вечного и истинного существования.
     - И опять выходит, вы – босс, - догадываюсь я.
      - Само собой, - принимает мой комплимент «ничто». – Но чем занимается мышление? Оно добывает знания. Разумеется, некоторые философы задумались: «А что такое эти знания?» Благодаря им, выяснилось, что мышление подчиняется законам диалектики. Это приводит к постоянным сомнениям в истинности знаний. В результате знания отрицаются другими знаниями. Соответственно, возникают все новые вопросы и решения, и через то знания могут развиваться бесконечно. Но это значит, что на данный исторический момент всякое знание – обыкновенная ложь и ошибка. А что такое ошибка и ложь?  Ничто.
     - И снова ваша взяла, - замечаю я.

    - Между тем, с древних времен известно, что не все знания добываются с помощью  мышления, и не все они осознаются. И если прежде такие знания считались откровениями духовных сущностей, то в век рационального мышления необходимо было выяснить, что происходит в сознании и в бессознательной сфере разума. Однако разобраться даже с сознанием оказалось не так-то просто. Никто толком не мог понять, что это такое. Кто-то придерживался мнения средневековых философов, путавших сознание с волей. Кто-то утверждал, что сознание невозможно без мышления, и значит, они – одно целое. Основоположник феноменологии Гуссерль, например, утверждал, что сознание – это всего лишь интенция, внимание. Зато всех их высмеивал Джеймс, утверждавший, что сознание – вещь, не существующая в природе, которая придумана философами.
      - Наверное, прав Джеймс, - догадываюсь я. – На самом деле сознание – ничто. Правильно?
      - Такая позиция отодвинула проблему сознания на задний план, - продолжило ничто, кивнув мне в знак одобрения. – Зато на первый план вышло учение Фрейда. С помощью своего психоанализа Фрейд опроверг идею Платона о врожденных знаниях, а также идею Локка «о чистой доске», на которую похож разум новорожденного. Им он противопоставил идею врожденных инстинктов, инициирующих процесс познания и творчества. Этими инстинктами являются инстинкт репродукции и самосохранения. Однако такие инстинкты присущи всем животным, что никак не объясняет феномен разума человека. Получалось, без участия бога и души в деле формирования «венца природы» никак не обойтись. Но как раз тут мир услышал слова Ницше, заявившего, что «Бог умер», и что в связи с этим «в человеке образовалась дыра величиной с бога». Это открытие, подобно грозовой молнии, осветило Хайдеггеру источник творческих способностей человека. Ведь, если Бог умер, который был – все, то остается его противоположность, которая – «ничто». Притом Бог не может умереть по определению. А если это все же случилось, значит, его просто не было. Зато дыру ничто Хайдеггер легко обнаружил в самом себе. Оказалось, что этот провал в бездну небытия является исчадием страха и ужаса. Одна лишь мысль о ее существовании заставляет человека искать от нее спасения. И это спасение человек находит в творчестве. Отсюда получается, что ничто является источником творческой энергии человека, благодаря которой он создает науку, культуру, произведения искусств и все прочее. Таким образом, Хайдеггер, разрешил множество вопросов философии. Теперь понятен был и Гегель, учивший, что все возникает из ничто, и Маркс, отменивший бога, и Шопенгауэр, и Гуссерль, и Ницше, а далее и Сартр, и Камю, довершившие картину авангардного мировоззрения.  Таков путь восхождения человеческого гения к философии существования.
     - Что это за бог величиной с дыру в человеке? - ворчу я, размышляя над сказанным.
     - А ты что, сильно веришь в бога? – спрашивает тень.
     - Ну, так, - отвечаю я. – По крайней мере, надеюсь, что он есть.
     - Хм, - усмехается ничто. – Бога человек просто выдумал. Ведь бог – идеал. А идеалов в природе не существует. Зато теперь, когда стало ясно, что бога нет, ты свободен. Ведь если прежде человеком распоряжался бог, следил за его дисциплиной, наказывал за грехи и вознаграждал за благодетели, то теперь ты никому не нужен. Например, раньше считалось, что природа создана богом для тебя, а сам ты – «венец творения». И вот выяснилось, что для природы ты чуждый элемент, от которого лучше избавиться. И тут все средства хороши, начиная от вирусов и кончая хищными животными и стихийными бедствиями. Так что, тебе полезно знать, что ты на планете Земля - незваный гость, случайно заброшенный в этот мир. А все это потому, что тебя создало «ничто», и значит, сам ты – «ничто».
   - Да ладно, - возмутился я. - Это уж слишком. Я точно знаю, что я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо. В общем, спасибо за лекцию, и, давайте, отвязывайте меня. Ваш Платон велел меня отпустить.
      - Как говорил мудрый Аристотель, Платон мне друг, но истина дороже, - отвечает ничто. – А ты, выходит, восстаешь против истины.
      - Против какой истины? – возмущаюсь я.
      - Против той, что все твое существование определяет ничто. А то человеческое, которое тебе не чуждо, на самом деле, вроде пиджачишка с чужого плеча. Сбрось его и ты – ничто, а то и хуже.
      - Что же может быть хуже ничто? – интересуюсь я.
      - Ничто, которое ничтожит, - отвечает тень. – Исчадие преисподнии.
      - Да отстаньте вы со своим бреднями, - накаляюсь я.
      - Вот, видишь, - гудит тень. – Грубишь. Выходишь из себя, точнее из своего пиджачишка. Так проявляется твоя скрытая сущность. Зато теперь понятно, что ты убежденный еретик. Но знаешь ли ты, что делали с еретиками в средневековье?
      - Что? – спрашиваю я, хотя, вообще-то, знаю.
      - Их подвергали суду инквизиции. Так что, отпустить тебя или отправить на костер решит суд, - ошеломляет меня ничто.
     - Какой суд? – теряюсь я в догадках. – Где меня собираются судить? И кто?
     - Здесь и будем. В этом храме науки, - поясняет тень. – А судить буду я.
     - Что за ерунда? – отказываюсь я понимать происходящее. – Как же вы будете судить меня, если вы какое-то «ничто»?
     - Это как раз не проблема, - отвечает тень. – Сам подумай, если мышление – сеть «ничто», но создает вещи и явления, значит, оно имеет материальную силу, благодаря которой «ничто» получает воплощение. Кто был ничем, тот станет всем. Слышал такое? И вот, смотри.
      В следующий момент из тени на стене вдруг выделилась фигура какого то странного субъекта, одетого в мантию, как у судьи в зарубежных кинофильмах. Правда, голову его вместо  шляпы с кисточкой, укрывал такой просторный капюшон, что лицо его оставалось в непроницаемой тени.
     «Эка, - пришло мне в голову. – Да тут настоящая чертовщина творится. Неплохо бы перекреститься».
     Но руки мои стягивали цепи.
      Между тем, субъект этот вытащил из стены стул и стол, а усевшись, взял в руки предмет, похожий на плотницкую киянку.
     - Можешь называть меня традиционно: «Ваша честь», - сообщил он, пристукнув своим молотком.
     - Ваша честь, - невольно вырвалось у меня. – Что происходит?
     - Я же сказал, – деловито поясняет «ничто». - Здесь вершится суд над еретиком, попирающим истину, которая состоит в том, что ничто является подлинным творцом и властелином мира, а также в том, что сам подсудимый – плод «ничто», созданный по его образу и подобию.
     - Да что за хрень? – силюсь я понять.
     В этот миг в пещере появляется тот самый старец, половина бороды которого все еще зажата в моем кулаке.
     - Пришел человек, - доложил он самозваному судье. – Блаженный какой-то. Говорит, что хочет быть адвокатом подсудимому.
      - Блаженный? – задумывается инквизитор. – Уж не сам ли Василий со своей копеечкой? Ладно. Так даже лучше. Солиднее получится. Веди.
        «Какой еще адвокат с копеечкой? – недоумеваю я.
      И вижу, в пещеру входит мой знакомый ботан. Поганель. В тех же очках, но без удочки.
      - Ты откуда здесь взялся? – спрашиваю.
      - Я ж говорил, леща надо было бросить в речку, - отвечает мне ботан.
      - Ты кто такой? – обращается к моему Поганелю судья.
       - Я человек, - отвечает тот.
       - Эге, значит ты смертный? – допрашивает ничто.
      - Нет, - заявляет ботан.
      - Как это, нет? – удивляется ничто. – Разве ты не умрешь?
      - Нет, - нахально врет ботан. – Я не умру. Вместо меня умрет кто-то другой?
       - И кто же? – посмеивается ничто. - Может быть, я?
      - Да, примерно так, - сообщает Поганель,
       - Это почему же? – интересуется инквизитор.
       – Потому что тот, кто умрет, для меня сейчас – «ничто». Я его не знаю. И никто его еще не знает. А покуда я жив, я бессмертен.
       - Интересно, - откинулся на спинку стула инквизитор. – Похоже, ты философ. И какие у тебя звания, степени, научные труды?
        - Ничего такого у меня нет, - заявляет ботан.
         - Тогда как же ты собираешься защищать подсудимого? – недоумевает «ничто». – Ведь ты берешься возражать таким столпам науки как Гегель, Фрейд, Бергсон, Сартр, Камю. Последние трое, вообще, Нобелевские лауреаты. Что ты можешь им противопоставить без нужных знаний?
       - Здравомыслие, - спокойно заявляет мой защитник. - «Быть подлинно здравомыслящим уже означает много знать». Это сказал Вовенарг.
       - Здравомыслие? – удивляется ничто. – Кому оно нужно, здравомыслие? В мире современной науки, наоборот, считается, что теория должна быть достаточно сумасшедшей, чтобы быть истиной. Особенно это касается философии. Так что, здравомыслие – это скучно. С ним тебе лучше на рынок.
      - Значит, вы признаете, что ваша философия – бредни сумасшедших и бесноватых? – вопрошает Поганель.
     - Нет, - отпирается «ничто». – С этим я не согласен. Наоборот, наше учение истинно.
     - Но истина проверяется логикой и практикой, – настаивает Поганель. - У нас, в философии, есть только логика. Если вы идете против логики здравомыслия, значит, восстаете против истины. Тогда кто же здесь еретик?
    - Ну, ладно, - ехидно прищуривается «ничто». – Поглядим, на что способно твое здравомыслие. Подсудимый, - обращается он ко мне, – объясни суду, в чем смысл твоего существования?
     - А вам зачем? - спрашиваю я, ибо не понимаю, о чем идет речь.
     - Как зачем? – удивляется инквизитор. – Обычный гамлетовский вопрос. От ответа на него зависит, что для тебя лучше: быть или не быть?
     - Мне лучше быть, - уверенно говорю я.
      - А для чего? – добивается «ничто». – Вот, комар кружится вокруг тебя. У него цель напиться твоей крови. В этом смысл его действий. А для чего ты существуешь?
     - Для чего? – задумываюсь я. – Ну, для пользы общества, например.
      - Хм, для общества, - усмехается инквизитор. – Что такое общество? Это понятие абстрактное. Поэтому оно равно - «ничто». Вдобавок из диалектики следует, что общество тебя отрицает. Оно использует тебя, помещает тебя в свои паучьи сети и высасывает из тебя жизнь. Впрочем, реальным обществом для тебя является коллектив. Но коллектив тебя также отрицает, посягая на твою независимость, лишая индивидуальности, подчиняя своим групповым интересам. Кроме того, коллектив - это рассадник заразных болезней, включая алкоголизм и чуму. Он - гнездо пороков, где выводятся и оперяются ложь, зависть, ненависть, неблагодарность, предательство и прочее такое, что не существует без коллектива. И наконец, коллектив – это змеюшник негативных эмоций, переживаний и пагубных страстей. Не зря же Камю учит: «Ад – это другие». Выходит, искать смысл своего существования в жизни общества неразумно.
    Странно, но мне показалось, что этот «ничто» в чем-то прав. По крайней мере, в моем трудовом коллективе хватает всяких неприятностей и раздоров. Удрученный таким разоблачением, я с надеждой посмотрел на своего адвоката. Но Поганель зачем-то разглядывал потолок пещеры.
    «Тоже мне, защитник, - подумал я. – И чего приперся, если ничего не может возразить этому исчадию ничто?»
     - Кстати, и с точки зрения природы, - продолжил инквизитор, - твоя жизнь не имеет смысла. Все, что ты для нее делаешь, так это эксплуатируешь ее и замусориваешь среду обитания. Поэтому ты для природы – «ничто, которое ничтожит». То есть, вы с ней противоположности, и отлично отрицаете друг друга. Хороший пример диалектики.
     - А знаете, что, ваша честь,- сказал я, решив защищать себя сам, раз уж мой адвокат оказался прохвостом. – По-моему, смысл жизни легче всего обнаружить, если заболеть. Тогда смысл жизни будет в том, чтобы выздороветь.
     - Э, нет, - погрозил мне пальцем судья. – Это другое. Это будет не смысл жизни, а смысл того, что улучшит твою жизнь. Кстати с этих эгоистических позиций ты и определяешь смыслы всех вещей. Ведь тебя не интересует подлинный смысл существования комара. Ты видишь в нем угрозу боли, и на этом основании убиваешь его. Он перестает существовать, а ты продолжаешь жить. Но для чего? Ведь если твоя жизнь не имеет смысла, то, по сути, ты - ничто. А уничтожив комара, ты уже – ничто, которое ничтожит.
     - Да черт с ним, с этим комаром? – возмущаюсь я. – Зато я люблю бабочек.
    - Бабочек он любит, - откровенно потешается ничто. – Видишь ли, твое Эго и твоя воля образованы все тем же рациональным мышлением, которое является продуктом «черной дыры» ничто. И значит, они такое же «ничто». И это Эго готово уничтожить весь мир, если это в его интересах. В этом его истинная суть. Если, допустим, ты голоден, но видишь самого красивого лебедя, то ты не постесняешься зажарить его и сожрать. Правда, на протяжении тысячелетий человека пытаются воспитать, привить ему эстетические представления и нравственные нормы. Но под этим культурным слоем у человека всегда наготове стихии его эгоизма, который показывает свои зубы в виде негативных переживаний, побуждений и действий. Между прочим, это в науке и называется «экзистенциями». Они и выражают подлинную сущность человека.
      - Экзистенции, - ворчу я. - Похоже на «Испражнения».
      - Да, суть та же, - ухмыляется судья, расслышав мои слова. – Но иного у тебя за душой и не может быть. Откуда у тебя возьмутся здоровые, позитивные переживания, если ты, по словам Хайдеггера, выдвинут островом в метафизический океан «ничто». Выделять испражнения своих переживаний – это для человека нормально, а ощущение счастья, радости, чувство прекрасного – это приобретенный обман. Для них у человека нет никаких объективных оснований. Так что, все высокие смыслы и идеалы человек придумывает, чтобы не видеть правды жизни.
      «Неужели и впрямь все так паршиво? – от этой мысли меня начинает мутить. – Но ведь я и в самом деле с удовольствием пожираю мясо животных и даже охотился на уток. Пару штук застрелил. Да вот хоть и тот лещ. Правда, лещ-то оказался с больным пузырем. Все равно, зря я его съел».
      Мне вспомнилось, как лещ шевелил губами, но в этот раз я расслышал:
      - Ну, и как ты думаешь, подсудимый, лучше быть или казаться, то есть не быть?
    Впрочем, голос принадлежал инквизитору. Очевидно, его вопрос имел какое-то отношение к правде жизни. И потому я ответил:
    - Не знаю, но считается, что лучше быть.
    - Увы, это невозможно, - изрек инквизитор. – Человек не может не казаться даже самому себе.
    - Почему? – слабым голосом промямлил я. – Разве я сам себе кажусь?
    - Введите свидетеля номер один, - скомандовал судья вместо ответа.
        Вслед за этим настене образовалась бесформенная тень, из которой в зал шагнул какой-то малый в балахоне. Он был такой низкорослый, что полы его одежды тащились по полу. Зато в руках его бала огромная книга. Благодаря ей, он казался еще плюгавее.
      «Небось, какой-нибудь урод», - решил я.
      Между тем малый откинул с головы свой монашеский колпак, и я разглядел его физиономию. Она мне показалась довольно наглой, хотя я готов был поспорить, что видел его прежде.
      - Подсудимый, узнаешь ли ты этого человека? – спросил инквизитор.
      - Не очень, - признался я.
      - А напрасно, - укоризненно произнес инквизитор. – Ведь это твое прошлое. Оно, конечно «ничто», но очень даже способно тебя ничтожить.
     - Чего? – вырвалось из меня изумление.
      - А вы, свидетель, - обратился судья к уродцу. – Узнаете подсудимого?
      - Еще бы, - с каким-то мстительным видом заявил малый. – Уж я-то его хорошо знаю. У меня тут про него целая книга написана.
     - Можете вы из своей книги привести примеры неблаговидных деяний подсудимого? – потребовал инквизитор.
      - Конечно. Такого тут полно. На каждой черной странице. А их у меня вон сколько, - сообщил малый, потрясая книгой, часть страниц которой, действительно, были черными и даже отливали перламутром, как хвост сороки. – Вот случай, когда он занял деньги у приятеля по имени Артем и не отдал до сих пор, - ткнул уродец пальцем в одну из страниц. – А вот, тут свидетельство того, как он напился до потери сознания. Здесь, описание его драки на улице, когда его хорошо побили. А здесь записано, как он предал друга Алексея, отбив у него невесту, и вовсе не из любви к ней, а из чистого эгоизма…
     Пока он перечислял мои гадкие поступки, все они всплывали в моей памяти настолько явственно, что меня от стыда бросало в жар и пот. По-моему, я даже корчился в своем кресле, подобно ужу на сковороде.
      - Ну, хватит! – наконец не выдержал я. – Какого черта?!
     - Так ты признаешь, что все зачитанное суду, правда? – вопросил инквизитор.
      - Признаю! Признаю! – в отчаянии выкрикнул я.
      - Значит, ты согласен с тем, что ты только кажешься себе приличным человеком, а на самом деле являешься негодяем и слабаком, поступки которого вызывают отвращение? – не отставал судья.
      - Да, - выдавил из себя я, преодолевая подступившую тошноту.
       - А ведь это прошлое сформировало твою личность и определяет твой путь в будущее. Ты никогда не будешь свободен от своего прошлого. И тогда спроси себя, имеешь ли ты после всего этого право на счастье? – продолжало добивать меня «ничто». – Кстати, есть ли в вашей книге случаи, когда подсудимый был счастлив? – обратился инквизитор к свидетелю.
     - Есть и такое, - сообщил уродец.
      - Нет, зачитывать не надо, - упредил инквизитор намерения малого зачитать нужные сведения. – Ведь воспоминания о счастливых минутах жизни еще хуже страниц позора. Они способны вызвать страдания и слезы по поводу утраченного и невозвратного. Эту ностальгию, вообще, лучше забыть. Вы согласны с этим, подсудимый?
     - Да, - сокрушенно поник я головой.
     - Ну, что ж, тогда заслушает свидетеля номер два, - объявил инквизитор.
       И тотчас из тени на стене в зал суда впрыгнул человек очень похожий на французского актера Бельмондо. Именно таким я его видел в фильме «Великолепный», где он играл роль Боба Сенклера. Весело оглядев пещеру, Бельмондо пригладил свои волнистые волосы и упругой походкой направился к столу инквизитора. Там он с наигранной галантностью  нахлобучил колпак на голову уродца с книгой и занял его место.
     - Подсудимый, узнаете ли вы этого человека? - спросил  меня судья.
     - Конечно, - вдохновленный присутствием своего героя, заверил я суд.
      - Смею предположить, что он ваш кумир и идеал, - с некоторой иронией проговорил судья. – Но вы, разумеется, свободны в выборе своего идеала. Пожалуй даже, это единственная ваша безусловная свобода. Но, как я уже говорил, идеалов в природе не существует. Поэтому господин
Бельмондо – всего лишь ваш проект, который на данный момент – «ничто». Зато вы хотите быть на него похожим. В этом вы видите свое совершенство. Правильно?
    - Конечно, - повторил я, хотя и был возмущен утверждением инквизитора, будто идеала в лице Бельмондо не существует.
     - А вы, свидетель, - обратился инквизитор к Бельмондо. - Знаете подсудимого?
      - Да, я его знаю. Ведь я его проект, - одарил меня своей широкой улыбкой Бельмондо, и, обернувшись к инквизитору, продолжил. – Он пытается быть на меня похожим. Подражает мне. Но это смешно, ваша честь. Куда ему с его прошлым, - и здесь он указал на уродца. – К тому же он – лодырь, и вместо того, чтобы работать и побольше зарабатывать, смотрит кинофильмы и пьет пиво. Вообще, я его заранее презираю. Так сказать, авансом. По правде говоря, он просто моя карикатура. Словом, ваша честь, он - жалкая, ничтожная личность. У меня все.
     - Ты согласен с показанием свидетеля, подсудимый, - спросил меня судья.
       Но его слова доходили до меня, как сквозь воду. Я был ошеломлен словами моего кумира. И хотя он был, в сущности, «ничто», и потому ничего иного ждать от него не следовало, я его уже искренне ненавидел. Но еще больше я ненавидел себя.
      «Как я мог выбрать этого пижона своим образцом? - творилось в моей голове. – Да это ж просто какой-то позор. Он говорит, что я лодырь. Но с какой стати я должен трудиться во все тяжкие, чтобы угодить этому самовлюбленному типу? Притом я должен работать в настоящем, жертвуя своим здоровьем и временем, чтобы заработать ему средства для красивой жизни в его прекрасном будущем. И ведь разве он меня отблагодарит? Он даже и не вспомнит о моих заслугах, а возможно даже будет презирать меня за мою бесцветную жизнь».
     - Итак, подсудимый, - возвысил голос инквизитор. – В результате расследования суд выяснил, что жизнь твоя исполнена абсурда, никчемна и ложна. Ни прошлое, ни будущее твое не имеют смысла. Будучи ничто, они способны ничтожить тебя. Что же касается настоящего, то все, что тебе в нем остается, это негативные переживания, нравственные страдания, перманентные разочарования и прочие разрушительные тревоги и муки. Впрочем, только они и естественны для человека, хотя их смысл ничтожен. С этим багажом ты, конечно, можешь выйти из этой пещеры, - так предписывают правила Платона, - но для того, чтобы примириться с реалиями действительности, ты должен будешь последовать примеру Сизифа, который обречен катить свой камень в гору, зная, что камень этот обязательно скатится вниз. Во всяком случае, такой выход для человека предлагает наше учение. Впрочем, есть и другой вариант. Ты остаешься в пещере, где проявится твоя подлинная сущность.
      - Какая подлинная сущность? - вяло спросил я, ибо к этому времени совсем скис.
      - Видишь ли, - пояснил инквизитор. – Сущность человека неопределенна, пока он жив. Ведь он может со временем изменяться. Подлинная сущность проявляется в момент смерти. Помнишь фильм «Человек невидимка»? Гриффин, скрывавший под одеждой свою невидимость, стал видимым после того, как умер. А в этом тебе помогут наши тени и костерчик, который полагается всякому еретику. Для этого костерчика вполне годится книга первого свидетеля. Впрочем, все это безболезненно, гореть будешь синим пламенем, как на спиртовке. Так какой же приговор тебя больше устраивает: быть, и значит, проявить свою истинную сущность, совершив самосожжение в
нашей уютной пещере, или не быть, то есть, выйти отсюда и продолжить лишенную смысла жизнь ничто, исполненную страданий, мук и разочарований?
    - Не знаю, - честно признался я. – Я уже ничего не понимаю. Пусть решает суд.
    - Одну минуточку,- послышался голос ботана. – Кажется, вы уже готовы огласить приговор подсудимому. Но как же слово защитника?
     - А что, разве тебе есть, что сказать? - удивился инквизитор.
     - Ну, философу всегда есть, что сказать, -  с нахальной улыбкой произнес ботан.
     -  Что ж, суд готов заслушать сторону защиты, - согласился инквизитор.
      - Я так понимаю, что одним из важных свидетелей правоты вашего учения является господин Фрейд, - сказал Поганель. – Я бы хотел задать ему несколько вопросов.
       - Хм, - снисходительно усмехнулся инквизитор.- Пожалуйста. Пригласите Фрейда.
        - Скажите, господин Фрейд, - обратился ботан к экрану когда на нем возникла тень Фрейда. – Какой инстинкт, присущий животным, вы считаете основным?
       - Инстинкт размножения, или сохранения вида, - надменно сообщила тень Фрейда, не выпуская изо рта сигару.
       - Но как же можно считать этот инстинкт основным, если человек способен воздерживаться и даже благополучно жить совсем без секса? - вновь спросил ботан. – И в то же время, человек не способен объективно воспринимать реальность, не может не казаться даже самому себе, то есть, он не в силах не творить, зато порой готов пожертвовать жизнью ради какой-нибудь важной идеи, которая, как вы говорите, - «ничто».
     - Вы это к чему? – напрягся Фрейд, пыхнув сигарой.
      - А к тому, что на самом деле основным инстинктом является третий инстинкт, которого вы не знаете, - сказал ботан. – Это инстинкт творчества. Не будь этого инстинкта, паук никогда бы не научился плести паутину, и все два других его инстинкта не имели бы формы проявления, а значит, и смысла. Тот же комар ищет способы безнаказанно напиться крови, где обнаруживается его изобретательность. Разумеется, чем выше организация психики животного, тем этот инстинкт проявляется ярче. Хамелеон меняет цвет для маскировки, сорока вьет гнездо для птенцов, павлин распускает хвост, чтобы выглядеть красивее. Что же говорить о человеке, разум которого выше, чем у животных.
     - Третий инстинкт? – озабоченно произнес Фрейд, и сигара вывалилась из его рта.
     - Именно, - напирал Поганель. – Более того, этот инстинкт первичен, поскольку в нем воплощается основной принцип творческой энергии Вселенной. Без этого инстинкта ваше учение о бессознательном является настоящим преступлением перед человечеством. Оно повлекло за собой множество заблуждений и ошибок, в том числе и роковых. Вам бы следовало поменьше нюхать кокаин. Впрочем, меня к вам больше нет вопросов.
      - А у вас, господин Фрейд, - с надеждой в голосе спросил инквизитор.
     Но вместо ответа тень Фрейда побледнела и угасла.
       - А теперь, ваша честь, - обратился Поганель к судье, - я бы хотел поговорить с другим вашим свидетелем, Гегелем.
     - Ну, допустим, - согласился инквизитор, поджимая губы.
      И на экране пещеры появилась тень Гегеля.
     - В вашем сочинении «Наука логики», господин Гегель, вы заявляете, будто свет и тьма зеркальнопротивоположны, но в своем пределе они - одно и то же, - приступил к опросу свидетеля ботан. – Скажите, какой интенсивности должен быть свет, чтобы достичь нужного предела, и будет ли свет противоположен тьме, если он едва различим. Отвечать не надо, потому что ясно, что у тьмы нет зеркальной противоположности. Но это мелочи. Далее вы говорите, что в силу того же диалектического закона ничто превращается в нечто. Неужели вы не понимаете, что это утверждение – чушь? В физическом мире это исключено. Да, нечто может превратиться в ничто. Поэтому всему сущему противостоит ничто, как потенциальная возможность исчезновения. Более того, ничто участвует в процессе создания и мутации материи. В этом смысле оно паразитирует на сущем. Но никакой объект не может возникнуть из ничего, тем более что теоретически полная зеркальная противоположность ничто предполагает возникновение сразу всего, в полном его объеме и разнообразии. А это все определяется развитием.
     - Мы еще слишком мало знаем о физическом мире, - пришел на помощь Гегелю инквизитор. – Зато в метафизической сфере мысли диалектика отлично работает. Ничто вполне может превращаться в нечто, и даже воплощаться в реальные объекты. Ведь само мышление  без разума ничто.
     - Да, но без разума мышления не бывает, - парировал Поганель. - Мышление является дополнением разуму, и как всякое дополнение, несоизмеримо с ним, а значит, тяготеет к отрицанию своего патрона. Отсюда вся диалектика мышления. Поэтому мысли - не совсем ничто. Ведь окончательно они формируются в сфере логоса разума, и человек способен их чувствовать, переживать и осознавать.
     - Ну, знаете ли, переживать, - нашелся Гегель. – Мало ли чего мы там переживаем. Я, например, говорю: у человека есть правая рука, а вы говорите, - левая…
      - Но даже если допустить, что мысли – совершенное ничто, - перебил Гегеля ботан, - то и в этом случае ваши «отрицания отрицания» не ведут к развитию, а напротив, приводят к взаимному уничтожению. Для преодоления кризиса противоречий нужна дополнительная творческая энергия, например, в виде аргументов и доводов. Вот, откуда берется консенсус и развитие. Отсюда получается, что ваша диалектика – всего лишь частный случай принципа дополнительности. Словом, ваше учение, господин Гегель, не просто ошибка и заблуждение, а настоящее преступление против человечества и Бога. Кстати, вы выдумали своего собственного бога, сущность, цели и вкусы которого весьма сомнительны. Не зря Маркс сотворил из него призрака, бродящего по Европе. И, похоже, именно его Ницше принял за бога, способного умереть. Ведь настоящий Бог вряд ли мог оставить после себя дыру в человеке. Для этого Бог слишком грандиозен. А вот дыра, которую обнаружил в себе Хайдеггер, как раз того размерчика, куда вполне умещается ничто. Так что, ваш друг Гете, быть может, не желая того, прекрасно изобразил вас в образе главного героя своего произведения «Фауст». С тем и прощайте.
     - Принцип дополнительности какой-то, - процедил инквизитор, глядя вслед Гегелю.
       Между тем, тень Гегеля покидала экран пещеры совершенно безропотно и покорно, а понурый вид знаменитого философа показывал, что он признает критику ботана справедливой.
       - А теперь, ваша четь, пригласите, пожалуйста, Гуссерля, - беззаботно распорядился Поганель.
       «Подать сюда Ляпкина-Тяпкина, - вспомнилось мне из школьной программы. - Во, ботан дает!»
       - Что же вы, господин Гуссерль, не разобрались в трех соснах? – пристыдил Поганель, появившуюся тень с длинной шеей, как у гуся.
       - В каких еще соснах? – растерянно покрутил шеей Гуссерль.
       - Да в тех самых: разум, сознание, мышление, - пояснил ботан. - Вы же в своей феноменологии все только запутали. Придумали какую-то интенцию, потоки сознания, и черт знает что. Зато ваши бредни легли в основу лжеучения под названием экзистенциализм.
        - Запутал, говорите? - отозвался Гуссерль. – Может быть, вы возьметесь распутать.
         - Да запросто, - самоуверенно пообещал ботан. – Ведь на самом деле с вашим потоком сознания все очень просто. Тут достаточно знать принцип дополнительности, открытый Бором.
        - Что это за принцип такой, - недовольно поинтересовался Гуссерль.
        - Этот принцип лежит в основе мироздания и фрактально проявляется во всем сущем, - сообщил Поганель. - Чтобы его понять, представьте электрическую цепь, где есть источник энергии, потребитель и нулевой провод. Применительно к уму человека, в этом условном треугольнике информация, которую разум считает необходимым осмыслить, проходит через сознание и операционную систему мышления, где подвергается анализу и перестройке данных в логические цепочки. На их основе разум делает выводы с привлечением знаний и опыта, и эти решения вновь поступают в распоряжение сознания и мышления. Так круговорот осмысления повторяется цикл за циклом, пока не будет выработано умозаключение, которое не будет отторгнуто логосом разума. Вот это еще можно назвать потоком сознания, а не то, что называете вы.
    - Да откуда вы это взяли? – возмутился Гуссерль. – Почему я должен этому верить?
     - Не верите – не надо, - беззаботно сообщил ботан. – Учтите лишь, что мышление, потому и является дополнением разума, что несоизмеримо с ним. И если мышление подчиняется законам логики и индукции, когда познание развивается от частного к общему, то разуму присущи принципы творчества и красоты. Они реализуются посредством логоса, где частное выводится из общего. Незнание этого и стало причиной многих заблуждений мудрецов запада в отношении разума. И вы были из тех слепцов, кто вел философов Европы по ложному пути, утверждая, что разум подобен мышлению.
     - Ну, так уж прям по ложному, - возмутился Гуссерль. – В конце концов, что меняет ваша схема?
     - Эта схема показывает, что мышление способно истощать, перегружать, переформатировать разум, – пояснил Поганель. - В электротехнике похожее происходит по причине искрений, коротких замыканий, неисправности потребителя. А в природе мышления есть то самое ничто, которое существует в виде ошибок, сомнений и заблуждений. Поэтому мышление тяготеет к отрицанию разума. Ошибки рассудка могут привести к тому, что поток сознания образует что-то, вроде воронки небытия. Ее-то, видимо, и почувствовал в себе Хайдеггер. Он, конечно, ошибался, полагая, что такая черная дыра – есть источник творчества. Но он был прав, думая, что спасение от  исчадий ада следует искать в созидательном творчестве. И действительно, из нашей схемы следует, что рассудок может быть гармоничен логосу. И тогда мышление становится источником блага и прекрасного. Так вот, знание принципа дополнительности и его схема, могли бы привести к пониманию того, что такие несоизмеримые человеку величины как природа, коллектив, общество способны служить его восхождению к идеалам красоты. Все зависит от творческих способностей и усилий человека. Результатом же ваших заблуждений, господин Гуссерль, явились идеи, которые ничтожат разум и сознание личности. И вот перед нами сидит индивид, которого суд пытается сделать жертвой вашего учения. Скажите после этого, что вы не преступник. 
    - Скажите, скажите  ему, Гуссерль, что он говорит совершенную чушь, - вмешался инквизитор, но, не дождавшись должной отповеди от Гуссерля, продолжил сам. -  Из твоей схемы следует, что мышление способно портить разум посредством ошибок и каких-то искрений, а, мол, на самом деле разум - источник творчества и блага. Но взгляни на животных, например, на свинью. У нее есть разум, но нет интеллекта. Вот, что такое твой разум без мышления.
     - А чем вам не нравится разум свиньи? – возразил Поганель. – Он построен по тем же принципам творческой энергии Космоса, как разум всякого живого существа, даже комара. Главным и определяющим из этих принципов является любовь. И он, несомненно, проявляется у всякого животного в его творчестве восприятия реальности. Вы же не знаете, как свинья способна приукрашивать и любить жизнь.
     - А ты, видимо, знаешь, - мстительно заметил инквизитор.
     - Во всяком случае, догадываюсь, - заверил его ботан. – Ведь свинья любит даже грязь. Так и любое животное находит счастье и эйфорию в своей стихии. И все это благодаря инстинкту творчества. Ну, а как справедливо заметил ваш Хайдеггер: «Творчество порождает творчество». Так творчество восприятия становится основой творчества созидания, которое животным тоже присуще. Целью же творчества является красота. А красота становится вдохновением для нового творчества. Это и есть движитель эволюции, на вершине которой оказался человек со своим разумом. Но ошибки в мышлении способны низвести разум человека намного ниже разума свиньи, когда человек превращает в грязь даже свой разум. Не об этом ли свидетельствует ваш экзистенциализм. Что вы на это скажете, господин Гуссерль? – обратился к экрану Поганель.
     Но тени Гуссерля на стене уже не было.
      - Да, что у нас там еще осталось? – задумался ботан.
      - Ага, кого еще из великих мыслителей не приговорил наш прокурор-недоучка? – съязвил инквизитор.
      - Что-то вы говорили о смысле жизни, - вспомнил ботан. – Кто из ваших великих об этом задумывался всерьез? Кажется, Франк.
      - Об этом задумывались все наши, - укоризненно покивал ботану инквизитор. – И все пришли к выводу, что жизнь не имеет смысла. Но Франк не наш. Он религиозный философ. Так что, я и сам разделаю его под орех. В своей книжке «Смысл жизни», этот демагог пришел к выводу, что жизнь имеет смысл, если человек идет путем Христа. Но, во-первых, жизнь дана не только человеку, а всему живому в природе, а во-вторых, Франк говорит лишь об условиях, при которых жизнь человека имеет смысл. Но тогда это частный случай. И вообще, что это за путь такой – восхождение на Голгофу с крестом на спине? Не каждому понравится.
       - Насчет Христа не вам рассуждать, - заявил Поганель. – Христос – образ подвига преодоления смерти, через воскрешение в истине. То есть, речь идет творческой природе истины. Ведь она, как само бытие постоянно находится в подтверждении, а значит, и сотворении, по принципу обратному диалектическому закону «отрицания отрицания». Отсюда получается, что смысл жизни всего сущего состоит в творчестве, направленном на созидание прекрасного, которое бессмертно в каждый момент своего бытия. Красота бросает вызов вечности…
    Ну, хватит, - прервал речь моего защитника инквизитор. – Я думал, ты что-то путное скажешь. В общем, доводы защиты мы заслушали, но они неубедительны. Истина, творчество, бытие – все это не имеет отношения к преступлению подсудимого. Даже если кто-то из мыслителей заблуждался, это доказывает лишь то, что мышление - ничто. Зато у нас есть чистосердечное признание преступника и показания свидетелей. Так что, остается толькозаслушать последнее слово ответчика.
     - Ах, свидетели - вдруг воскликнул Поганель. – Как же я забыл!
     В следующий момент он подскочил к уродцу из моего прошлого, вырвал у него книгу, и, раскрыв ее на белой странице, прочел вслух:
      - Маринка.
      - Тут всего одно слово, -  с недоумением обратил ко мне линзы своих очков Поганель.
    Однако этого слова было достаточно, чтобы мне вспомнился образ моей одноклассницы, Маринки. Это была моя настоящая любовь. У меня, правда, с ней не было близости. Но я об этом и не думал. Зато Маринка всегда, как-будто, присутствовала где-то поблизости, а теперь и в этой пещере.
      - Ага, понял, - кивнул мне Поганель.
     Вслед за этим он шагнул к уродцу и сдернул с его головы капюшон. И тут вместо наглой физиономии свидетеля моего прошлого на меня глянула Маринка. Я смотрел на нее и ничего не понимал. Но внутри меня – я точно это почувствовал – распространялась душа.    - Все из одного, и из всего одно, - услышал я слова ботана, которые прозвучали во мраке пещеры, как заклинание.
    И тотчас подобно тому, как в храме от одной свечи зажигают другие, рядом с Маринкой стали возникать лица моих друзей. И вот, уже я, как будто, в их окружении играю на гитаре. И они слушают и улыбаются. А ведь это в моей жизни действительно было. На выпускном вечере.
     - Да он же колдун, - послышался истошный голос инквизитора, и он, прикрываясь столом, словно щитом, стал пятиться к стене, наводя на нее свою тень.
       Тут я взглянул на Поганеля и увидел, как он старательно вырывает из книги черные страницы, приговаривая:
      - Это нам не нужно. Это на помойку истории. Это мы сожжем…
       Надергав целую кучу страниц, ботан подпалил их зажигалкой, и, любуясь костром, пояснил мне:
       – Примерно так поступают поэты с неудачными творениями.
    Свет костра проявил отсутствие инквизитора с его реквизитом. И даже от Бельмандо как-то рассосался в темном углу.
     Зато ботан был уже рядом со мной. Совместно с Маринкой они снял с меня цепи и повели к входу из каменного узилища. Свет ударил мне в лицо, и я открыл глаза. Но что странно, я даже не удивился, что вижу перед собой физиономию Генки. Мне даже показалось, что он чем-то похож на ботана. Это, наверное, из-за его очков.
      - Мы тут с твоей мамой тебе врача вызвали, - сообщил Генка.
       И сразу за тем в комнату вошел врач. Подойдя к дивану, врач попросил меня показать язык, а после задрать на животе майку. Пощупав мне живот под правым ребром, врач сказал маме:
     - Да, так я и предполагал. Пузырь воспален.
    «Пузырь, - отозвалось в моей голове. – Значит, прав ботан насчет леща с его червем заблуждения. Но откуда у меня рыбный пузырь? Как там эта болезнь называется?»
      - Аэроцистит? - произнес я свою догадку вслух.
      - Какой аэроцистит? – нахмурился врач. – Скорее уж холицистит.
      - Что это? – спросил я.
      - Похоже, у тебя камни в желчном пузыре, - пояснил врач.
      - Ах, в желчном, значит, - успокоился я.
      - Должно быть, съел что-то острое, - предположил врач.
       - Леща. Вяленого, - сообщил я.
       - А что еще? – спросил врач. – Может, были какие-то нагрузки?
       - Да нет, - ответил я. – После леща просто читал.
       - А что читал? – продолжил допрос врач.
       - Разве это имеет значение? – удивился я вопросу.
        - Иногда имеет, - пояснил врач. – Некоторые негативные переживания вызывают сокращение определенных мышц, которые пережимают желчный пузырь. Это провоцирует застой желчи, образование камней и воспалительные процессы. Вот, я и спрашиваю: «Были негативные переживания?»
        - Были, - признался я.
        - Этого следует избегать, - заявил врач. – И не только при желче-каменной болезни. Так что, время разбрасывать камни, время собирать и время их удалять. Только боюсь, придется удалять вместе с желчным пузырем.
      - А что, по-другому нельзя? – обеспокоился я.
     - Посмотрим, - ответил врач. – Может, подлечим, но может, придется удалить пузырь.
       Он прописал рецепт и необходимые процедуры. И ушел. А я принял пару пилюль, которые мне дала мама, запил их водой, и закрыл глаза, чтобы досмотреть сон. И уже, уносясь воображением в Синайскую пустыню, подумал:
      «Лучше буду лечить свой пузырь, чем его удалять. Ведь еще неизвестно отчего эти камни. Может, они какие-нибудь философские, раз появились после того леща. Такие камни бывают. Мудрецы их ищут и не могут найти. А они вон где, в желчном пузыре. Зато философский камень – это, небось, не то, что червь заблуждений. Значит, быть или не быть камню в пузыре человека – вопрос экзистенциальный…».