Эйнштейн философии

 
                ЭЙНШТЕЙН ФИЛОСОФИИ


   «Я отношусь к бывшим доселе философам как к презренным распутникам, нарядившимся в капюшон женщины – «истины», - прочел я заключительную строку второй главы сочинения Ницше «Воля к власти» и вдруг услышал:
      - Вы философ?
      - С чего вы взяли? – ответил я единственному из пассажиров в купе, которому мог принадлежать мужской голос.
    И только после этого я разглядел его подробней. Ему было лет пятьдесят. Он был толст, лыс и пучеглаз. Притом пучеглазым он был настолько, что казался либо сумасшедшим, либо, наоборот, отчаянным трусом. Почему наоборот? Потому что трусу более других нужен ум. Ведь  трус  должен быть очень внимателен, осторожен и памятлив. Впрочем, еще большую остроту ума часто обнаруживают злодеи. У них мир отчетлив, поскольку белое лучше всего оттеняется черным, а черного в восприятии злодея хватает. Однако  лицо лупоглазого выражало некую рассеянность, свойственную интеллектуалам, как будто они видят вещи в их неоднозначности и неопределенности. Словом, мой сосед явно  не был злым человеком.
    - Ну, вы же читаете Ницше, - сообщил сосед, указав на книгу в моих руках, и  посмотрел на свою спутницу, будто хотел поделиться с ней своим пучеглазым недоумением.
      Спутницу его я успел рассмотреть, еще когда она только вошла в купе.
      Все в ней было прелестно: и миленький носик, и умные губы, и светлые волосы. И ей, очевидно, было очень уютно в своей хорошо организованной внешности. Об это свидетельствовали ее серые глаза. За линзами очков в тонкой блестящей оправе они казались за стеклом витрины, где демонстрировались всякие привлекательные вещи, такие как добродушие, улыбчивость,  открытый интерес, но главное, вероятность любви.
    - Это я так. Из любопытства, - решил я не признавать себя «презренным распутником».
    - Да, лучше быть, чем казаться, - выкатил на меня свои глазные яблоки толстяк, как бы, приглашая разделить восторг по поводу его удачной шутки.
    - Не уверен, - отозвался я несколько растерянно, поскольку шутка мне не понравилась.  Ведь его спутнице она могло показаться намеком на мое желание казаться умнее, чем я выгляжу.
  - Это я к тому, -  сказал пучеглазый воодушевленно, - что мы с Леночкой как раз философы.
    Леночка по этому поводу не выказала никакого возражения. Она просто улыбнулась, притом достаточно уверенно. Однако на философа она не была похожа. Она выглядела  раза в два моложе лупоглазого, и в лучшем случае, была его дочерью или студенткой.
    «Да, истина как всегда рядом, - мысленно произнес я, - Но вот интересно, философ, где твой капюшон?»
    -  Мы едем в Елец, - продолжил философ, - Читать лекции в университете. По приглашению.
      - Наверное, будете рассказывать о западно-европейской философии, - предположил я.
      - Разумеется, о западно-европейской, - пожал он плечами, показывая, что вопрос излишен. -  А вы по этому предмету что-то знаете?
      - Кое-что слышал, - скромно заявил я. – Например, что это сплошное надувательство и чернокнижие.
      - Как это? – оторопел мой собеседник.
      - Вот так, - подтвердил я свой тезис.
    - Кто же это вам такое сказал? – пришел в себя философ.
    - Да вы и сами, небось,  в тайне так думаете, -  заявил я и добавил. –  Если вы настоящий философ, а не кажетесь.
      - Что за чушь! – возмутился философ. – Я профессор. А вы… Что вы знаете о философии, чтобы говорить такое?
      - Да какое такое? -  предъявил я ему свои пустые ладони. – Нельзя уже правду сказать. Шарлатанство и вранье. Это нетрудно доказать.
      - Как же вы это докажете, не будучи философом? – вытаращился мой оппонент, но почему-то на Леночку, как будто она была причиной такого абсурда.
      В ответ Леночка посмотрела на меня с насмешливой улыбкой.
      - А так, - подтвердил я свое намерение. – Хотя бы с помощью простого здравомыслия. Давайте, возьмем любого из западных мудрецов. На любую букву «А», «Б», «В»…
      - «А», «Б», - словно в забытьи  повторил профессор. – Анри Бергсон. Подойдет? Тут вам и «А» и «Б». Да, например, Анри Бергсон.  Слышали про такого?
    - Пусть будет этот Анри, – легкомысленно согласился я. – Какую истину открыл ваш Анри?
    - Ваш Анри, -  поморщился профессор. – Анри Бергсон первый философ, ставший лауреатом Нобелевской премии. Выдающийся ученый, писатель, основоположник экзистенциализма, персонализма, философии жизни…
    - Да понятно. Выдающийся. Глыба. И прочее, - перебил я философа. – Давайте, ближе к делу. В чем сущность учения Анри Бергсона?
    - Лен, что ты на это скажешь? – вновь обратил на спутницу свой шальной взгляд профессор.
    - У вас ничего не получится, - заявила вдруг Леночка.
      Голос у нее был такой же чистый и свежий, как блестящая оправа ее очков, и потому я допустил возможность отражаться в нем, как в зеркале.
    - Почему? – спросил я, едва сдерживая улыбку, причиной которой была ее самоуверенность, свойственная школьной учительнице.
    - Ведь вы хотите доказать, что философия Бергсона – надувательство и, как там, вранье, - пояснила она. – Но это невозможно. Дело в том, что Александр Львович может предложить лишь свою интерпретацию учения Бергсона. А, чтобы оспорить самого Бергсона, нужно, чтобы перед вами был сам Бергсон. Такова этика философии..
    - Да, интерпретация - прекрасный способ сделать из чужого учения свое собственное, - рассудил я. – Но это почему-то считается этичным.
      - Ну, это вы зря, - деловито вмешался в нашу беседу профессор. – Я плагиатом не занимаюсь. Моя интерпретация, конечно, выражает мой собственный взгляд на учение Бергсона. При этом я, разумеется, немного упрощаю  его тексты, но это нормально. Не пересказывать же мне все  его сочинения.
    -  Иное упрощение хуже воровства, - заметил я. – Ведь простота бывает разной. Одна приводит к ясности, а другая – к абсурду.
      - Насчет ясности у Бергсона и не мечтайте, - доброжелательно пообещала Леночка. - Даже если Александр Львович перескажет вам все книги Бергсона дословно, то в лучшем случае, у вас появится своя интерпретация, а в худшем вы вообще ничего не поймете. Тем более, что в контексте учения Бергсона такие слова как «порыв», «интуиция», «поток», «длительность», «время» имеют несколько иное значение, чем в обыденном языке.
      -  Но зачем же нужно такое учение, которое невозможно понять? – разыграл я недоумение.
      - Вы не обижайтесь, но ваша проблема в том, что вы далеки от философии, - снисходительно заявил профессор.
      - Вы говорите, это моя проблема? - удивился я. – Да, это будет моей проблемой, если я позволю всяким мошенникам манипулировать моим сознанием с помощью игры слов.  Но пока это проблема философов, которых никто не понимает.
      - Почему же «никто»? – пожал плечами профессор. – Если вы далеки от философии, это не значит, что далеки все. Вот Леночка, например, прекрасно понимает Бергсона.
    - Прям-таки прекрасно? – усомнился я, вопросительно глядя на Леночку.
      Вместо ответа Леночка полезла в свою сумку, достала планшет, и через минуту обратилась ко мне глядя на экран гаджета:
      - Вот, попробуйте понять. Это из Википедии: «В "Творческой эволюции" Бергсон утверждает в качестве подлинной и первоначальной реальности жизнь, которая, пребывая в некой целостности, отличается от материи и духа. Материя и дух, взятые сами по себе, являются продуктами её распада. Основные понятия, с помощью которых философ определяет сущность «жизни» — «длительность», «творческая эволюция» и «жизненный порыв». Жизнь не может быть схвачена интеллектом. Интеллект способен создавать «отвлечённые» и «общие» понятия, он — деятельность рассудка, а воспроизвести реальность во всей органичности и универсальности можно, только воссоздав её. Это под силу лишь интуиции, которая, будучи непосредственным переживанием предмета, «внедряется в его интимную сущность». Ну, как, поняли что-нибудь?
      - Прежде всего, понятно, что автор этой интерпретации сам не понимает, что говорит, - объявил я. – Одна его фраза «Жизнь не может быть схвачена интеллектом» чего стоит. Как будто интеллект – это какой-то жандарм. Но еще глупее утверждение, будто жизнь отличается от материи и духа, которые почему-то являются продуктами ее распада. Как вы себе это представляете? Ведь жизнь – это и есть существование материи и духа. «Распад»  ее на материю и дух возможен только в случае смерти или в голове этого автора. Притом он говорит, что, сущностью жизни является «длительность». Но «длительность» чего? Жизни? И что же тут нового? Жизнь, действительно, имеет свою длительность. Ведь это процесс.
    - Нет, вы не понимаете, -  вмешался профессор. – Автор статьи правильно толкует Бергсона. Бергсон и в самом деле рассматривает Вселенную как арену столкновения двух противоположных движений: жизни, которая стремится вверх, и материи, которая падает вниз. Под жизнью он подразумевает жизненный порыв, данный в начале мира и борющийся, чтобы пробиться через материю с помощью ее организации.
    -- Но ведь это же невозможно слушать, -  возмутиться я. -  Где этот верх и низ во Вселенной? Куда падает эта материя? Куда устремляется жизнь? Что значит, порыв в начале мира? Каково его направление и что с ним происходит в настоящее время? И разве жизнь может быть без материи?
    - Но это же все метафоры, образы,  чтобы было понятней, – пояснила Леночка. - Кстати, Бергсон как раз и отличается образностью языка. Его слова, как впрочем, и голос, и сам его облик в свое время буквально зачаровывали публику. Когда он читал свои лекции в Колледж  де Франс, зал был переполнен. Поэтому богатые дамы посылали своих слуг, чтобы те занимали им места.
      - Узнаю очередного  лжепророка, - заметил я. – И все же я настаиваю на том факте, что жизнь – это существование материи.
      - Да жизнь – это существование материи, -  вдруг согласился профессор, - Но материи живой. Неживая материя безжизненна. Поэтому у Бергсона мир разделен на две в корне различные части: с одной стороны – жизнь, а с другой – материя.
    -- В корне различные части, - усмехнулся я. – Насколько мне известно, живая материя состоит из тех же элементов, что и неживая. Роговой панцирь у черепахи – это живая материя? А раковина моллюска? А ваш скелет? А сама биологическая клетка из чего она состоит, и что ее делает живой? У вас получается, что живой ее делает жизнь. Но жизнь в обычном понимании – это результат зарождение живой  материи и процесс ее существования. Понимать жизнь как причину жизни – явное передергивание. Вы уверены, что правильно понимаете Бергсона?
    - Бергсон представляет жизнь как результат жизненного порыва, силы, данной однажды, в начале мира, - назидательно произнесла Леночка, и, глядя в свой планшет, продолжила. – «Жизнь, - пишет Бергсон,- в ее целом является как бы огромной волной, которая распространяется от центра». И вот еще: «Все организованные существа, начиная от самых примитивных, проявляют силу жизненного порыва, и все поддаются этому страшному напору. Все живое вместе с человечеством – это огромная армия, скачущая галопом в сокрушительной атаке и способная преодолеть всякое сопротивление материи, может быть, даже смерть».
    - Да, впечатляет и ошеломляет,- признался я, не скрывая иронии. – Хотя, конечно, вранье. Жизнь не могла явиться сразу в виде сокрушительной волны. Она началась тихо и скромно, с примитивных организмов. Не будем говорить о причинах зарождения жизни. Бергсон, наверняка об этом умалчивает. Но вот, интересно, почему первые  организмы начали производить себе подобных, стали размножаться и эволюционировать? Чего им не хватало: питания, удовольствий, секса, свободы? Ведь Бергсон, как я понял, не верит в Мировой дух Гегеля и пытается объяснить жизнь и эволюцию другими средствами.
      - Да, у Гегеля творцом сущего выступает Мировой дух, а диалектика является его инструментом, - взглянул на меня пучеглазый с некоторым подозрением. - Но Бергсон объясняет эволюцию с материалистических позиций. А вы говорите, чернокнижие. Надеюсь, вы хотя бы не отрицаете первичность материи? Так вот, - поспешил он продолжить, - Восхождение жизни вверх – это значит, эволюция. Ею движет непреодолимое желание усовершенствования с целью лучше приспособиться к внешней среде. Первые организмы, видимо, не были приспособлены к ней наилучшим образом. Но нельзя предвидеть заранее, как эта потребность окажется реализованной. Например, желание особи видеть реализуется в разных вариантах. У стрекозы одно устройство глаз, у собаки – другое. А это значит, что эволюцию нельзя предсказать. И это доказывает присущую природе свободу творчества.
    - Подождите вы со своей свободой, – остановил я профессора. – Философы носятся с ней, как сумасшедший в смирительной рубашке. Скажите лучше, откуда берется это «непреодолимое желание усовершенствования»? Допустим, какая-нибудь амеба недостаточно комфортно чувствует себя в грязной луже, но оттого, что она наплодит себе подобных и запустит эволюционный процесс, ей не станет легче. Неужели, все дело в жизненном порыве?
    - Возможно, - произнесла Леночка, углубляя взгляд в планшет. – Вот, например, что пишет сам Бергсон: «Материя – это деградировавший жизненный порыв. Порыв, потерявший креативный импульс».
    - То есть, жизненный порыв имеет креативный импульс, - прокомментировал я. - Притом сначала возникает жизненный порыв. Он деградирует. И из него получается материя. Где-то я слышал, что Гегель называл материю «окаменелостью духа».  Впрочем, у вас там жизнь распадается на материю и дух. Значит, сначала появляется порыв. Из него – жизнь… Что-то я совсем запутался. Как там у Бергсона?
    - Вот прямая цитата – нашлась Леночка - «Жизнь – непрерывно обогащающееся действие, в то время как материя прогрессивно распадается и деградирует, что подтверждает второй закон термодинамики».
    - Ну и как вам это? – поинтересовался я у профессора. – Привет Гегелю. У него, говорят, тоже, из «ничто» возникает «нечто», а потом из «нечто» - «ничто. Обычно философы решают проблему возникновения «нечто» с помощью духа.
      - Но Бергсон не отрицает дух, - возразил профессор.- Он, например, говорит, что материальный мир служит для духовного мира некой подставкой.
        - Да-да, - подтвердила Леночка. Бергсон так и говорит: «Материя и дух два полюса одной реальности». И еще: «Жизнь – это рост духа посредствам материальных контракций, делающих его длящимся».
    - Вот даже как! – восхитился я. -  Оказывается, материя делает дух длящимся, да еще обеспечивает ему рост. Что же это за дух такой, который растет. Вряд ли это животворящий дух. Божий дух затруднительно представить в пеленках. А вы говорите, не чернокнижие.
      - Да какое еще чернокнижие? -  возмутился профессор. -  Наоборот, у Бергсона дух более конкретный и внятный. Притом, если мы берем дух в ветхих представлениях о его всесилии и разумности, то сразу возникает проблема детерминизма. Ведь существование духа, который творит и властвует в природе, предполагает отсутствие свободы. А Бергсон как раз решает вопрос свободного творческого развития человека. Поэтому его дух имеет несколько иную сущность. Его дух находится внутри самого человека. Вот, почему он говорит: «Духовное превращается в мираж, если оно уносится от тела и материального мира». Остается выяснить природу этого духа и доказать, что ему присуща свобода, а значит, и творчество. Ведь как сказал Бердяев: «Творчество происходит из свободы». Так что, свобода – это вам не бред сумасшедшего. Это вековая проблема философии. И Бергсон находит источник этой свободы для живых организмов.  Этим источником является время.
    - Время? – разыграл я недоумение.
    - Да, время, - торжественно подтвердил пучеглазый. – В обыденной жизни мы делим время на прошлое, настоящее и будущее. Но будущего  пока не существует, а прошлое уже не существует. Зато существует наш опыт прошлого, хранящийся в нашей памяти. И этот опыт влияет на наше настоящее и даже на будущее. Отсюда получается, что настоящее и будущее может быть детерминировано прошлым. Но тогда непонятно откуда берется эволюция. Даже приспособление к условиям среды посредством опыта не дает развития. Условия изменились, организм к ним приспособился, а дальше ему нет нужды изменяться самому. И вот Бергсон открывает эту движущую силу эволюции. Для этого он рассматривает апорию Зенона, где тот доказывает, что стрела в каждый отдельный момент времени не летит, а стоит на месте. Вы слышали о таком парадоксе?
    - Ну, это как на кинопленке, - уклонился я от ответа.
    - Вот именно, - поднял свой толстый палец профессор, - Из этого некоторые философы сделали вывод, что реальна только стрела, а время иллюзорно. Ведь каждый момент настоящего может быть исчезающе мал. Зато другие философы стали доказывать, что реально только время. Оно продляет существование стрелы. Не будь его, стрела осталась бы на месте.  Притом полет стрелы определяется ее перемещением относительно других предметов. И значит, положение стрелы и сама она весьма условны. Интересно, какую сторону приняли бы вы?
    - Ну, я-то бы обе эти партии… - решительно начал я.
    - Понятно, - прервал мой протест профессор. – Вот и Бергсон как будто принял обе эти точки зрения. Но на самом деле он разделил их, отнеся в разные сферы познания реальности.  Этими сферами являются интеллект и интуиция. «Интеллект, - как пишет сам Бергсон, - в том виде, как он выходит из рук природы, имеет своим объектом неорганическое твердое тело». В частности интеллект может фиксировать в пространстве и времени стрелу, но, как говорит Бергсон: «Интеллект характеризуется естественной неспособностью понимать жизнь». Геометрия и логика, которые являются типичными продуктами интеллекта, в основном применимы к материальным объектам. Бергсон даже видит в них общую природу. Он пишет: «Один тождественный процесс должен был выкроить одновременно материю и интеллект из одной ткани, их обоих содержавший».
    - Ну, и бред, - не вытерпел я. – Ваш Бергсон  упорно пытается перелицевать Гегеля. У Гегеля, действительно, мышление и материя подчиняются общим законам диалектики. Но это не значит, будто они выкроены из одного и того же материала, да еще одновременно. Так что, на самом деле Бергсон извращает Гегеля и сводит его идею к каким-то примитивным представлениям. Я понимаю, он литератор. Отсюда его: «Из рук природы», «твердые тела», «из одной ткани», «поток разделился». Но разве эти метафоры не продукты его интеллекта, которому должны быть чужды подобные образы? Впрочем, быть может, вы перевираете Бергсона.
      - Нет, Александр Львович не перевирает, - вмешалась Леночка. – Вот цитата Бергсона: «Интеллект, дробя анализирует». «Интеллект – это жизнь смотрящая вовне, становящаяся вне относительно самой себя, принимающая как принцип приемы неорганизованной природы, чтобы применять их в действительности».
    -  Ну, конечно, опять эти художества, -  прорычал я. – Какой же нужен интеллект, чтобы все это понять? – тут я посмотрел на пучеглазого. - Только причем здесь время?
    -  В том-то и дело, - подхватил профессор. – Бергсон считает, что существует два вида времени. Одно физическое, линейное. Интеллект действует в этом настоящем времени и способен фиксировать его реальное течение, сообразуя его с очередностью событий в пространстве. Но есть время для предметов и опыта уже воспринятых нами. И для них время уже другое. В этом случае объекты из прошлого, которых уже нет, продолжают существовать в нашем настоящем. Бергсон даже вводит специальный термин, говоря, что они «длятся». Понимаете?  Длятся. То есть, это тот случай, когда мы наблюдаем полет стрелы, которой уже нет.
    - То есть, она, стрела, находится за пределами бытия. В мире теней, -  подсказал я.
    -  Пусть так, - поторопился согласиться профессор. – Тут важно, что длительность событий и объектов в памяти, а значит, и их значения для человека различны.
      - Бергсон так и говорит, -  заметила Леночка, глядя в планшет. – «В жизни каждого есть моменты, которые длятся вечно. И есть многие месяцы, пролетающие без следа».
      - То есть, в мире духа время относительно, - пояснил профессор.
      - Вот еще цитата, - сказала Леночка и прочла. – «Жизненное время подобно клубку, который увеличиваясь не теряет накопленного. А механическое время – это жемчужное ожерелье, где каждый момент сам по себе». Еще вот, из Бергсона, чтобы вы не думали, будто мы привираем: «На часах я фиксирую не время, а одномоментность. Только внутри меня есть процесс взаимопроникновения, создающий длящееся время. В пространстве одно событие не существует после появления другого. В сознании происходят события неразделимые. Внутри нас есть преемственность без рядоположенности».
    - Так Бергсон подводит нас к открытию источника свободы – авторитетно вмешался лупоглазый.
      - Да. Он так и говорит, - подтвердила Леночка. – «Преемственность временем событий прошлого, отношение к ним заставляет нас воспринимать свое действие, свою мысль не как следствие чего-то внешнего, а как следствие прожитого, проанализированного, прочувствованного, устремленного в будущее. Поэтому длящаяся текучесть характеризует сознание в модусе свободы. Сознание хранит прошлое. Для него нет точного воспроизведения событий, как говорят детерминисты. Жизнь сознания не разложима на дискретные состояния. Там нет ничего тождественного. Нельзя ничего предсказать. Следовательно, мое действие, мой импульс свободен. Единственным мотивом поступка человека является сознание в его истории». «Чем более мы углубляемся в себя, тем мы свободнее». Впрочем, он тут уточняет: «Мы свободны только тогда, когда наши поступки выражают наше личное начало, нашу персональность». Вот, почему он считается персоналистом.
    - Ну, хорошо, - остановил я Леночку. – Мы тут имеем дело с прямыми высказываниями Бергсона. Так? Поэтому, давайте, разбираться без интерпретаций. Вот Бергсон говорит: «Единственным мотивом поступка является сознание в его истории». Опустим слово «Единственным», поскольку это явное вранье. Но что такое «сознание в его истории». Как это понимать? Вряд ли имеется в виду, что сознание находится среди объектов прошлого. Значит, речь идет о сознании в настоящем времени.  Тогда как же мы осознаем минувшие события и опыт, наколенный в нашем «клубке жизни»? Может быть, с помощью интеллекта? Но интеллект по заверениям Бергсона для этого совершенно неприспособлен. Он  - деятельность рассудка, предпочитает иметь дело с твердыми телами и не понимает жизнь. Впрочем, анализ фактов из прошлого с помощью интеллекта нам, как будто, и не нужен. Ведь Бергсон прямо говорит: «Сознание хранит прошлое». Притом «для сознания нет точного воспроизведения событий, и оно ничего не может предсказать». Что же это за сознание такое? Зачем нам оно, если не может ничего предсказать. А кто может? Интеллект? Но зачем тогда сознание хранит прошлое? Может быть, для того, чтобы осознавать свою свободу? А главное, разве у сознания есть память, в которой оно хранит образы прошлого, как хранят продукты в погребе?  Если допустить, что у сознания есть такой погреб, то получается, что его наполняет интуиция. Помниться вы цитировали: «воспроизвести реальность можно, только воссоздав её. На это способна только интуиция». Заметьте: не сознание, не интеллект, а только она, интуиция.  Притом, Она же, интуиция  - «суть переживание предмета, его интимной сущности». Правильно?
      - Получается так, - неуверенно подтвердила Леночка.
      - Тогда неплохо бы получше узнать, что такое интуиция, - показал я на планшет. – Ведь, если я правильно понял, именно она образует  мир, где растет тот самый дух.
      - Думаю, вы правильно понимаете -  вопросительно взглянула Леночка на профессора, и не обнаружив признаков возражения, прочла. – «Интеллект вынужден отвергать движение, а интуиция, выплывая из реки жизни, обнаруживается в виде памяти и длительности. Она подтверждает нашу свободу, проникая в жизненный порыв. Человек берет с собой не вещь. Человек берет с собой жизненный порыв. Жизненный порыв становится в человеке творческой активностью».
      - Час от часу, -  сокрушенно потряс я головой – Ладно, из сказанного, по крайней мере, понятно, что интуиция «обнаруживается в виде памяти и длительности». Но у Бергсона «сознание хранит прошлое». Остается допустить, что сознание хранит прошлое с помощью интуиции. Притом в интуиции все относительно и неточно. Стрела там существует в виде образа с его ассоциациями. Так что, интуиция дает сознанию лишь представление о вещах в их «интимной сущности». Отсюда следует, что интуиция, скорее связана с чувствами, переживаниями, или же какими-то озарениями, которые становятся объектами сознания. То есть, интуиция – это внутренняя работа. Она не способна познавать объективную реальность. Но сам же Бергсон говорит: «Воспроизвести реальность во всей органичности и универсальности можно, только воссоздав её». Как же мы можем воспроизвести реальность, когда интуиция не в состоянии воспринимать даже геометрические фигуры в реальном пространстве? – адресовал я свой вопрос профессору.
      - Ну, как, как? – пожал плечами философ. – Ясно как. Очевидно,  сначала внешние объекты воспринимает наш интеллект. Как же иначе?
      - Хорошо, - с готовностью согласился я.
      - Давайте это зафиксируем, - предложил я Леночке.
      По ее внимательному взгляду я понял, что она догадывается о подвохе и с удовольствием ждет его.
    -  Дальше, - продолжил я. – Поверим Бергсону, что в духовном мире, существует не столько стрела, сколько ее образы, ассоциации, ощущения, жизненные порывы. Все там взаимопроникает и относительно, вроде винегрета, где причинно следственные связи весьма условны. Тогда вопрос второй: причем здесь время?
      - Но ведь мы знаем, что эти образы прошлого длятся и, благодаря этому присутствуют в нашем настоящем, - сказал профессор и посмотрел на Леночку с видом человека, изумленного глупым вопросом.
      Леночка ответила ему улыбкой, в которой читалось: «Не думаю, что все так просто».
    - Нет. Это Бергсон так решил, - возразил я. -  Он просто обозначил существование образов в памяти словом «длятся». Но, во-первых, нам неизвестно, что там длится. В атмосфере относительности и винегрета воспоминаний стрела может принимать разные образы. Относительно чего-то она – орудие смерти. А относительно другого - просто палка. Во-вторых, даже такие смутные отпечатки прошлого никуда не длятся. Они просто существуют в пространстве нашей памяти, или интуиции, если хотите, как старые вещи в подвале. Вы даже можете сказать, что они живут в этот  темном мире бессознательного, взаимодействуя между собой. Но время там не играет никакой роли. Можно сказать, его там просто нет. А если и есть, то оно там существует на правах таких же относительных величин, как ингредиенты винегрета. Ведь время предполагает причинно-следственные связи, последовательность событий в их логике. Но связи здесь достаточно непредсказуемы, а  возможно, и случайны. Тогда о каком времени может идти речь? Есть еще и в третьих. На самом деле время, воспринимаемое нашим интеллектом, вовсе не дискретно и не напоминает бусы. Оно для нас и наяву субъективно и относительно. То оно ускоряется, то замедляется. А все это потому, что объективного времени вообще не существует. Время – это величина, но не сущность. Мы же не можем сказать, что мир существует, благодаря времени. Временем, конечно, можно измерять скорость протекания физических процессов, но сам этот процесс зависит от количества приложенной к нему энергии. Больше затраченной энергии – быстрее идет процесс и короче период его длительности.
      Судя по удовольствию в лице Леночки, она получила то, что ожидала. Зато в облике профессора легко читалось желание ринуться в бой.
      - Вы не понимаете сущности времени как раз потому, что пытаетесь понять его интеллектом, - заявил он. – У вас время либо фиксация момента, либо период, либо процесс, но переживая время в его интимной сущности в интуиции, мы понимаем, что время это нечто большее. Один из его образов - река, текущая из бесконечности прошлого в бесконечность будущего. Все вовлечено в его поток. Все в нем изменяется.
      - Другой образ: время  - лекарь, - подсказал я профессору. – Третий: время - деньги. Благодаря интуиции, ваш Бергсон пользуется временем, как каким-то джокером. Есть такая карта во французской колоде. Этой карте придаются самые разные функции в зависимости от игры. Скажите, Бергсон, часом не француз?
    - Француз – почему-то обрадовалась Леночка.
    - Вот, откуда в интуиции Бергсона идея джокера в представлении о времени. Оно и понятно, у него ведь «жизнь противопоставляется материи». Но жизнь – это и есть время существования живых организмов. Отсюда недалеко до мысли сделать время движущей силой развития. Надо только открыть  механизм превращения времени в творческую энергию. Таким механизмом у Бергсона и стала интуиция. Интересно, что оспорить существование этого механизма и роль в нем времени совершенно невозможно. Ведь по заверениям Бергсона, интеллект для этого слишком примитивен. Проникнуть  в «интимную сущность» этого генератора прогресса можно только с помощью интуиции. А в ее недрах даже стрела представима в образе хвоста сивой кобылы. Но знаете, на самом деле, «проникнуть в интимную сущность времени» можно только с помощью интеллекта. Ведь именно ему свойственна логика. А  время – это, прежде всего, смена событий в их логике. Поэтому, движение летящей стрелы может быть вычислено только с помощью интеллекта, но никак не интуицией, где все относительно, и даже сама стрела – неизвестно что.    
    Пока Леночка смотрела на профессора в ожидании его ответа, тот пялился на меня, очевидно, пытаясь вникнуть в интимную сущность сказанного мной.
      - Пойдем дальше, - призвал я своих слушателей очнуться. – Бергсон говорит о сознании как о самоочевидной вещи. Но его представление о сознании спорно. И это неудивительно. Ведь в его время многие философы занимались исследованием феномена сознания. Среди них были  такие именитые мыслители как Фрейд, Гуссерль, Хайдеггер, Сартр. Однако к единому мнению они не пришли. Это даже позволило Джеймсу заявить, что никакого сознания не существует. Между тем, все не так уж безнадежно. Вот, как вы думаете, у сивой кобылы есть сознание?
      - Если верить Бергсону, то сознание, действительно, как-то связано с интуицией, - охотно отозвалась Леночка, не замечая, что ее гипнотизирует пучеглазый, словно пытаясь сообщить  ошеломительную  новость, возможно, по поводу моего знакомства с американским философом Джеймсом.
    - Как-то, – уточнил я. – Кобыла явно сознает боль? Она знает даже, где у нее болит.  Понимает, что голодна или насытилась, что трава вкусная и сочная. Но осознает она это, видимо,  по средствам чувств и ощущений. С помощью чувств она вырабатывает отношение к окружающим предметам и событиям.  Наверное, Бергсон  сказал бы, что эти смутные знания  ей приходят из ее духовной сферы, где длится ее опыт и все объекты относительны. Ведь  интуиция предпочитает заниматься «длительностью» в ущерб наблюдениям стрелы. При этом вряд ли вы будете утверждать, что у кобылы есть интеллект. Между тем, мы зафиксировали ваши слова: «Очевидно,  сначала внешние объекты воспринимает интеллект».  Из этого следует, что сивую кобылу мы должны наделить интеллектом. Иначе она не сможет бегать и кушать. Ведь без представления о пространстве и геометрии это просто невозможно. Вот и получается, что Бергсон, благодаря своей интуиции, вывернул наизнанку естество человеческого ума. В традиционном представлении сначала появился разум, который присущ всем животным, и уже на его основе возникло мышление.
    - Нет, Бергсон этого не отрицает, - возразила Леночка. – Он же пишет… Где это у меня было? Ага, вот: «Развилка эволюции разделила жизнь на растения и животных. Растения концентрируют в себе потенциальную энергию, Животные – креативную, и, наконец, появляется интеллект».
    - Еще лучше, - покивал я. – Тогда он сам себе противоречит. Ведь из его учения следует, что сначала появилась способность воспринимать реальность твердых тел, то есть интеллект, а разум является его производным в виде интуиции, которая превращает материю в длящиеся объекты духовности. Обратный процесс невозможен, как невозможно из винегрета сделать овощи. Но у кобылы интеллекта нет. Ее побуждения и желания зависят от ее интуиции и инстинкта. То есть, ее воля и внимание находится в ведении разума, лишенного мышления. Из этого следует, что Бергсон врет, когда говорит, будто интеллект – единственная инстанция, которая способна воспринимать реальность.
    - Ну почему же сразу врет? – оживился вдруг профессор. – Он же прямо говорит: «Воспроизвести реальность во всей органичности и универсальности можно, только воссоздав её. Это под силу лишь интуиции».
      - Тогда мы должны признать, что интуиция  сама воспринимает реальность во всей ее геометрии и упорядоченности объектов. И только после этого крошит длительность опытов в свой винегрет.
    - Ну, это вообще какая-то чепуха, - промолвила Леночка.
    - Я и говорю. В рамках учения Бергсона, получается чепуха. Или вранье, - согласился я.
    - По-моему, это не называется враньем, - вдруг сказала Леночка, но, как мне показалось, вовсе не для того, чтобы оспорить мой тезис.
    Тогда для чего? Хотелось бы думать, для того, чтобы я заметил, как она поправляет свои волосы.
      -  Неосознанное вранье, быть может, даже хуже осознанного, - возразил я ей. – Впрочем, где у
нас основания думать, что его ложь нечаянная. Ведь  некоторые его утверждения противоречат здравому смыслу. Это особенно заметно, когда он подгоняет решение проблемы под нужный ему ответ. Например, он доказывает, что источником творчества и эволюции является его пресловутая длительность опыта прошлого. И, мол, в этом заключается природа нашей духовности.
    - Вы что, и это хотите оспорить? – выкатил на меня профессор лучшие образцы своего пучеглазия.
    - Еще как, - пообещал я Леночке. – Ведь если у сивой кобылы мы не обнаруживаем признаков интеллекта, а наличие длящихся впечатлений в ее памяти мы не отрицаем, то кобыла должна быть очень творческой натурой. Все в ее интуиции относительно. Какие-то переживания  в прошлом у нее  ярче, какие-то слиплись с другими. То есть, винегрет длительности опыта налицо, и значит, у нее возможны интуитивные желания взбрыкивать и мотивы нестись, сломя голову, вскачь. Как вы думаете, можно ли назвать такие жизненные порывы творчеством?
    - Нет. Пожалуй, это бред сивой кобылы, - засмеялась Леночка.- Я думаю, что отношения объектов в интуиции не так хаотичны. Что-то их организовывает, выстраивает иерархию длящихся опытов. Таким организующим  условием, очевидно, является то отображение реальности, которую воссоздает интуиция. Тогда в духовном мире кобылы есть представление о вкусной траве, о том, что трава растет на земле, а по этой земле можно бегать и скакать. И каждый следующий опыт укладывается в систему ее представлений. Думаю, не последнее место в этой системе занимает тело самой кобылы, ее ощущения и потребности. Вот, у Бергсона я тут нашла: «Тело ограничивает жизнь духа, но делает его действительным». «Ограничивает» может быть здесь в значении «дисциплинирует». Наконец, у кобылы есть инстинкты. Сообразно им, возможно, вырабатываются некоторые ее интуитивные решения.
    - То есть, вы согласны, что одной длительности образов в памяти для творчества кобылы вовсе недостаточно. И впрямь, винегрет из впечатлений прошлого может дать самые неожиданные интуиции, - поддержал я Леночку, - Кстати, а не говорит ли Бергсон что-нибудь о том, как он понимает инстинкты.
    - Говорит, конечно, – почему-то обрадовалась Леночка, углубляясь в свой планшет. -  Тут он много что говорит. Например, он пишет: «Для позвоночных характерен разум, для членистоногих – инстинкт». «Инстинкт наследуется, разум – нет». «Инстинкт повторяет, разум творит». «Разум, в отличие от инстинкта, знает не вещи, а отношения между вещами». «Ни инстинкт, ни разум не создают реальности». «Разум никогда полностью не отделен от инстинкта». «Разум в возвратном движении к инстинкту становится интуицией». Еще?
    - Достаточно, - безнадежно отмахнулся я. -  Практически каждый тезис, если не полное  вранье, то, как минимум, требует хирургического вмешательства».
    - Я как-то не заметил, – упрямился профессор.
    - Да возьмите хоть первый тезис, – возразил я ему. - Из него получается, что позвоночным присущ разум. Это верно. Но разум животных не представим без инстинкта. Он играет главную организующую роль в жизнедеятельности и интуиции животных. Верно? – обратился я к Леночке. – Это же вы сказали. От Фрейда нам известно о двух главных инстинктах: «Инстинкт размножения и инстинкт самосохранения». А дальше Бергсон пишет: «Инстинкт наследуется, а разум - нет». Откуда же тогда берется разум, присущий позвоночным. И сам же он говорит: «Разум никогда полностью не отделен от инстинкта». В общем, опять бред сивой кобылы. Более-менее интересным, мне кажется, утверждение: «Инстинкт повторяет, разум творит». Тут, как будто все правильно, тем более, что  признается творчество разума. Но в сочетании со следующим тезисом: «Разум, в отличие от инстинкта, знает не вещи, а отношения между вещами», становится непонятно, что Бергсон понимает под разумом и инстинктом. Ведь если инстинкт повторяет, то он уже действует, и соответственно, он устанавливает отношения между вещами, скажем, отношение к еде или к особям другого пола. Но, не зная вещи, невозможно устанавливать между ними отношения. А вот разум у Бергсона знает лишь отношения между вещами. Тогда непонятно, из чего же он творит образы духовного мира, которым  у Бергсона заведует интуиция.  Отсюда понятно, что неверна и другая фраза: «Разум в возвратном движении к инстинкту становится интуицией». Это тот самый разум, который «никогда полностью не отделен от инстинкта». Эта формула может быть верной, если под разумом подразумевается мышление. Но если речь идет о разуме, который имеется у животных, тогда исходное утверждение нужно читать наоборот: «Инстинкт понуждает разум воспринимать реалии действительности, из которых образуются объекты интуиции». Так творятся  те самые «длительности» минувших событий, о которых толкует Бергсон. Благодаря этим нашим поправкам, становится ясно, откуда берутся объекты интуиции при отсутствии интеллекта.  Разум воспринимает их с помощью органов чувств. Он делает это в силу инстинкта, о котором не знал Фрейд, и соответственно, Бергсон. Я говорю об инстинкте творчества, который присущ разуму всех животных. Он-то и есть самый главный инстинкт биологических организмов.
    - Инстинкт творчества? – попытался профессор угостить Леночку своим глазастым сомнением. –  Откуда вы взяли, что он существует? Да еще самый главный?
    Однако Леночка, судя по ее вниманию, предпочла угощения от меня.
    - Откуда? Я же говорил, из простого здравомыслия, - пояснил я. – Не будь этого инстинкта, животные просто не смогли бы жить. Жизнь просто не приносила бы им никакого удовольствия, а все их действия были чисто механическими и просто не имели бы смысла. Посмотрите на поведение птиц, на их брачные танцы, послушайте их пение.  И вы поймете, что инстинкт творчества самый главный.
    - По-вашему, получается, что животные – творческие личности? – усмехнулся профессор. – Вы же сами это только что отрицали.
      - Как известно, творчество разума делится на творчество восприятия и творчество созидания, терпеливо продолжил я. - Последнее не бывает без первого. Ведь как заметил Хайдеггер: «Творчество порождает творчество». Так вот, кобыла с помощью своих сенсорных органов воспринимает реалии действительности во всей их геометрии. Но эта реальность в ее разуме получает художественное представление о внешнем мире. Однако это не значит, что сама кобыла творит эту картину. Ее внимание и воля находится в полном подчинении ее разума. Поэтому интуиция не является источником творчества организма. Она – средство сообщения разума с сознанием. Источником творчества организма животных является его разум, а сам этот организм и его сознание пребывает в положении раба, или орудия разума. Так что, винегрет интуиции, о котором говорит Бергсон, имеет к творчеству весьма отдаленное отношение. А пресловутые «длительности», в лучшем случае, можно представить как материал для креативных упражнений разума.
    - Ну, не знаю, – сказал профессор, скрещивая на груди руки и отваливаясь на спинку дивана. – По-моему, слишком сложно. Как ты думаешь, Лен?
    Леночка смотрела на меня, но так, когда пытаются разглядеть что-то в мутной воде.
    - А как же тогда быть с эволюцией, - спросила она. – Ведь Бергсон объясняет эволюцию через творчество, а оно подразумевает свободное развитие. Но у вас кобыла находится в рабстве у разума и, значит, не способна к улучшению своего вида.
    - Так я этот вопрос и имел в виду, когда спрашивал, почему первые организмы стали размножаться и эволюционировать? – напомнил я. – Какое дело кобыле до того, будет ли ее далекий потомок иметь третий глаз. И вообще, как вы представляете эволюцию кобылы? Может быть, вам мечтается, что у нее вырастут крылья или длинные клыки? На самом деле кобыла и не помышляет о своей эволюции. Об этом заботится ее разум, которому и свойственно творчество. Поэтому не разум существует для кобылы, а кобыла существует для разума. Разум управляет кобылой. Он и пытается встроить ее организм в природную систему. Но что интересно, чем лучше ему это удается, тем меньше у нее жизненных препятствий, которые необходимо преодолевать. И тогда эволюционный процесс останавливается. Отсюда получается, что вовсе не свобода является источником развития, а наоборот, - необходимость преодоления. Кстати, в «философии творчества» среди креативных принципов созидания упоминается «принцип преодоления». Но принципа свободы нет. Я думаю даже, что эволюционный процесс обусловлен не только стремлением разума к достижению гармонии с внешним миром, но и теми условиями, которые открывает для этого внешний мир. Это примерно, как слово в тексте зависит от контекста. И то и другое постоянно меняется, и потому эволюция не останавливается.
    - Но из этого следует, что эволюция это всего лишь приспособление, - нахмурился профессор, насколько позволяли его глаза. – Тогда какова цель такого творчества? Разве его цель  не состоит в стремлении к идеалу?
      Тут он посмотрел на Леночку, как бы предлагая ей продолжить его мысль.
      - Да, - несколько растерялась Леночка. – Бергсон, например, вот, что говорит: «История эволюции – есть история органической жизни, ее непрестанных попыток освободиться от пассивной инерции материи».
        - Тьфу, ты, - чуть не выругался я. – Опять эти эффектные фразы, за которыми ничего не стоит, кроме расчета на глупость публики. Что это за «инерция материи»? Зачем же органической жизни освобождаться от инерции материи, из которой сама она состоит, да еще как вы сказали, занимается ее организацией? Если речь идет об идеале, к которому, якобы, стремится эволюция, то опять же, как вы себе его представляете? Быть может, в виде пресловутого духа, который освободился от материи? Тогда понятна мысль Бергсона о  том, что жизнь распадается на дух и материю. Но что же в результате такого распада будет с реальностью, полюсами которой, по заверениям Бергсона, являются материя и дух? Надо полагать, реальности просто не будет. Впрочем, какая реальность может быть без материи? Да ведь и эволюция без нее невозможна, потому что невозможно творчество? Ведь целью творчества является красота. А она подразумевает гармонию.
    - Красота? – удивилась Леночка. – Но красота – понятие относительное. Для одного красиво одно, для другого – другое. Красота в глазах смотрящего.
    - Я же говорил о творчестве восприятия и творчестве созидания, – напомнил я – Думаете, разум кобылы не видит и не понимает красоты. Видит и понимает. И умеет передать это чувство сознанию кобылы. Думаю, это доказывает, что целью эволюции является достижение  гармонии организма с внешним миром. Это и есть идеал.
    - Так вы считаете, творчеству не нужна свобода? – неодобрительно заерзал профессор.
    - Да причем здесь, вообще, свобода? –  возмутился я. -  Вам об этом сам же Бергсон толкует. Ведь он прямо указывает, что ваша свобода заключается внутри вас, где к вашим услугам интуиция с ее «длительностями», то есть мир, лишенный реальности, нематериальный мир духа. Правда, Бергсон и здесь врет. На самом деле,  винегрет его «длительностей» предполагает свободу случайных переживаний опытов прошлого в
сознании. Но это очень сомнительная свобода. Ведь винегрет сродни хаосу. А хаос только кажется идеалом свободы. На самом деле, к свободе он не имеет никакого отношения. Свобода предполагает цель, которая в хаосе исключается. Конечно, создание любой структуры в хаосе можно признать целью и даже творческим актом. Но случайные образования – еще не творчество.  Ведь само творчество не свободно от его креативных принципов. Какое творчество мыслимо без принципов новизны, преемственности, непохожести, преодоления… любви, наконец? Эти принципы присущи даже разуму кобылы.
    - Подождите, а как же интуиция? – не унимался профессор. – У кобылы же есть интуиция? Почему она не может подчиняться этим принципам.
    - Да есть, есть у кобылы интуиция, - заверил я профессора. – Но в категориях Бергсона ее функция непонятна. Она у него  какой-то накопитель, смеситель и потребитель прошлого опыта. С этим он никак не может разобраться. И быть может, как раз, потому, что делает это с помощью своей интуиции. Например, когда он утверждает, будто бы «материя и дух являются продуктами распада жизни», а жизнь в его представлении – жизненный поток, то речь может идти о только «распаде» в самом уме человека. В природе это невозможно. Как невозможен в природе процесс, в котором материя деградирует, а дух растет. Но вот вопрос, что это за поток жизни и как он раздваивается? Возможно, это поток сознания. То есть, поток проникает внутрь разума через канал сознания. Но тогда как же быть с интуицией и интеллектом, которые направляют в сознание продукты своей деятельности. Тут получается, что  в сознании потоки сталкиваются и смешиваются. Не знаю, как интуиция, но логика с этим примириться не может. Тогда следует предположить, что поток идет по какому-то другому каналу. Из таких приемников у нас остается только разум.  Что там, у Бергсона, по поводу разума, - обратился я к Леночке.
      - «Разум в отличие от инстинкта  знает не вещи, а отношения между вещами, поэтому он владеет понятиями и формами», - добросовестно прочла Леночка. – И еще: «Разум вращается вокруг объекта, а интуиция входит внутрь жизни». «Ни инстинкт, ни разум не создают реальности». «Есть вещи, находимые только разумом, но сам по себе он никогда их не находит. Только инстинкт мог бы открыть их, но он их не ищет». Разум в возвратном движении, становится интуицией.
    - Последнее вы уже приводили, - заметил я. – Я даже помню, вы цитировали фразу, где говорилось, что разум творит. Но смотрите, что у нас получается: разум вращается вокруг объекта, знает вещи, владеет понятиями и формами, может стать интуицией, творит, но не создает реальности. Похоже разум у Бергсона очередной джокер в его рукаве.  Зато это не мешает нам предположить, что разум является приемником информации от органов чувств нашей сивой кобылы.  В таком случае, картина ее духовной жизни будет выглядеть иначе, чем у Бергсона. Представьте себе некий сенсор, допустим, зрение кобылы. Благодаря ему, она видит объекты реалий. Разум воспринимает их, и находит им место в системе своих знаний о мире. Эта система знаний образует контекст представлений о внешней среде. И, как в любом контексте, частное здесь зависит от общего, а общее от частного. Соответственно, здесь все относительно. Важность и характер некоторых объектов определяется инстинктами, других – повторениями опытов, и т.д. То есть, в сфере разума внешний мир имеет свой образ. Важно, что этот образ построен по законам творчества и красоты, что предполагает стремление к гармонии.  Вот эту деятельность разума мы условно обозначим линией, ведущей вниз, в темное чрево кобылы. Нижняя точка этой линии пусть у нас означает решение разума, которое необходимо довести в виде чувства до сознания кобылы. Тогда линия, соединяющая эту точку и точку сознания кобылы, и будет обозначать ее интуицию. Получается, что интуиция у нас всего лишь передает сознанию  отношение разума к наблюдаемому предмету. Переживание интуиции в сознании может заставить кобылу вновь наблюдать объект, либо искать новый.  Таким образом, если мы свяжем линией сознание в интуиции с глазами кобылы, то у нас получится некий треугольник. Поток информации течет по его замкнутому контуру в одном направлении: от сенсора к разуму, от разума к интуиции, от интуиция к сознанию, от сознания вновь к сенсору,  и тогда начинается новый цикл. Проверить справедливость  этой схемы очень просто. Достаточно заглянуть в глаза любой кобылы.
    Последние слова я произнес, глядя в лицо профессора, но краем глаза заметил, что Леночка увела взгляд в планшет, как будто для того, чтобы я не заглянул ей в глаза.
    - Ну, с кобылой понятно, – произнесла она деловито. - А что человек? Он что, тоже раб инстинктов и интуиции?
    -Конечно, у человека есть и инстинкты, и интуиция,- ответил я. – Но человек зависим от них лишь отчасти. Дело в том, что у человека есть мышление. Благодаря ему человек оспаривает у разума руководство вниманием и волей. Поэтому  мышление как раз и является настоящим источником его свободы и творчества. Но оно же, мышление, может явиться причиной разрушения разума. И тут Бергсон прав, говоря, что о склонности мышления к деградации.
    - Говоря о мышлении, вы имеете в виду интеллект? – уточнил профессор.
    - Пожалуй, тут необходимо разобраться, что такое интеллект, - вздохнул я. – В креативной философии мышление представляется в виде дополнения разуму, и никакого понятия «интеллекта» не требуется. Но это не исключает возможность представить структуру интеллекта. Для этого возьмем уже известную нам точку, обозначающую решение разума. Она у нас образует линию интуиции, которая соединяется с точкой сознания. А уже от нее пойдет вниз линия мышления. Ее нижняя точка соединиться  с исходной точкой линией, которая в креативной философии называют величиной отрицания  разума. Такое отрицание может выражаться, даже в новых знаниях, меняющих структуру логоса.. Так у нас получится треугольник. О свойствах этого треугольника я говорить не буду. В данном случае это лишнее. Главное, что этот треугольник показывает, что интеллект включает в себя и сознание, и мышление, и интуицию. Доказательством того, что это так, служит наш разговор. Ведь мы же в его течении пользуемся и не только геометрией, но и образами, и опытом, и всякими «длительностями» из памяти, а также способны понимать жизнь. Таким образом, интеллект у Бергсона – это его еще один джокер, с помощью которого он всегда выигрывает в манипуляциях представлениями внемлющих его игре слов. С другой стороны, ему ничего не оставалось делать. Ведь, если бы он разложил интеллект на составляющие, то он бы столкнулся с мистичностью мышления, которое с одной стороны является инструментом созидательного творчества человека, с другой – причиной мутаций разума, и при этом в своей сущности остается «ничто, которое ничтожит». Думаю, само мышление препятствовало Бергсону в познании своей тайной сущности. Зато оно готово было поддержать его гордыню, когда он решил опровергнуть ветхозаветные представления о мире и человеке. Для этого мышление подвигло Бергсона искать ответы на вопросы о творчестве, свободе и эволюции в недрах разума, для которого мышление является своего рода паразитом. Так поступает вор, когда кричит: «Держи вора!» Кстати, вам не кажется, что учение Бергсона – это по существу  та же теория относительности Эйнштейна. Ведь в философии Бергсон мы имеем дело с пространственно-временным континуумом, который лежит в основе относительности. Так что, я думаю, у нас есть все основания признать Бергсона Эйнштейном философии.
    - Вы хотите сказать, что Энштейн тоже ошибался? – лупоглазость профессора делала его предположение ужасающим.
    - Насчет Энштейна не знаю. Я не физик, - успокоил я профессора. – Но, честно говоря, мне непонятно объяснение гравитации в свете его теории. По мне более прав Декарт. Он считал, что земное притяжение образует завихрение энергии вокруг планеты. Тогда получается так, будто масса планеты стремиться провалиться в саму себя. Известно, что Ньютон отверг эту идею. Но, если вспомнить вихревую модель элементарной частицы, где энергия притягивается к центру ее образования, то теория Декарта мне представляется более фундаментальной.
    В это время дверь в купе открылась, и проводница, глядя на меня сказал:
      - Подъезжаем к вашей станции. Готовьтесь.
      - Значит, у вас получается, – вдруг усмехнулся профессор, следя за тем, как закрывается дверь, -  что у кобылы один треугольник, а у человека два. И поэтому человек более свободен чем, кобыла или сивый мерин.
    После этого он победоносно взглянул на Леночку, очевидно, показывая ей, что они имеют дело с придурком.
    - Нет. Я же сказал, что отношение мышление и разума у человека можно все свести к одному треугольнику, где есть линия творческой энергии разума, линия мышления, которая является ему дополнением, и линия отрицания мышлением разума, - невозмутимо пояснил я. – Впрочем, эта схема не так проста. Но объяснять ее особенности слишком долго. Зато это всего лишь схема. И значит, вам ничего не мешает вообразить другую схему, где у человека два треугольника. Один из них на голове.
    - Надеюсь, на вашей, - парировал профессор.
    - Ой,- сделала Леночка  жест нетерпимости в сторону профессора, - Зачем эти глупости? Вы знаете, - обратилась она ко мне. – Быть может Бергсон и впрямь слишком поэтичен и в  чем-то путается. Но в целом-то он прав. Мы же свободны в своем внутреннем мире. Даже, если считать что источником этой свободы является наше мышление и воля, все равно же это так. Об этом учили еще древние мудрецы, в частности, стоики. Главное, что Бергсон обосновывает нашу природную расположенность к свободе и творчеству. Это позволяет ему говорить о морали свободы. Об открытом обществе. О динамической религии. О том, что Бог – есть любовь.
    - Ну, например, - кивнул я в сторону ее планшета, оглядываясь в поисках своих вещей.
    - Например, вот,- поспешила доказать свой тезис Леночка, - «Источник открытой морали - совесть, которая ведет разговор с Богом». «Фундамент открытой морали – творческая личность». «Человеческий разум угрожает развернуть ход событий против жизни. Разумное существо тяготеет к эгоизму и рвет социальные связи. Оно создает собственную конечность, непредсказуемость будущего и бренность всех человеческих  начинаний. Религия предохраняет социальные связи от распада, дает веру в свои силы, надежду на бессмертие чувство защищенности, возможность влиять на происходящее. Религия защищает человека и общества от угрозы, создаваемой интеллектом».  Видите, он говорит здесь о Боге. Но он еще говорит и о динамической религии: «Догмы для нее - моменты непрерывного жизненного прорыва. Это мистическая религия. Ее цель – контакт и совпадение с тем творческим усилием, которое демонстрирует жизнь. Такое усилие божественно, чтобы не сказать, что это сам Бог». «Христианский мистицизм достигает высшей точки жизненного подъема в выходе из себя, который, по сути, есть действие в мире». «Единственное доказательство существования Бога – мистический опыт. Бог становится реальным для нас в момент мистического контакта с ним. Динамическая открытая религия – есть религия мистиков». «Только мистика излечит недуги современного общества. Если слово великого мистика отзывается в ком-то из нас, то не потому ли, что внутри нас дремлет мистик в ожидании момента, когда он стряхнет с себя сон».
    -  И что? – укоризненно покивал я ей. – Вы разве не видите, что вся его проповедь – игра джокерами? Все его сентенции легко выворачиваются наизнанку. Он говорит о разуме как о враге человечества и жизни вообще. А где же тогда пребывает «источник открытой морали – совесть»? Традиционной религии он предпочитает некую динамическую, где важен «мистический опыт, «который является главным доказательством существования Бога». Но какого бога? Какого бога он призывает любить? Какой бог, какая совесть может явиться результатом его свободы, его переживаний неких «длительностей»? Что, если в винегрете опытов человека, есть приятные воспоминания о каннибализме, жертвоприношениях, насилии, убийствах себе подобных? Что в парадигме учения Бергсона ограничивает порывы его творчества? Интеллект, занятый геометрией, к совести глух, а с интуиции вообще какой спрос. Там все относительно образно. Он говорит о духовности. Но что создает эту духовность? Инстинкт самосохранения? Инстинкт репродуктивности? Да этим инстинктам только дай волю – небо в овчинку покажется.
    - Но вы же сами говорили об инстинкте творчества, - с надеждой подсказала Леночка.
    - Правильно, - одобрил я ее замечание. – Есть такой инстинкт. Вот он-то и заставляет разум творить прекрасное. Но Бергсон же об этом не говорит. Он же не говорит, что главным условием духовности является эмпатия. Эмпатия позволяет одухотворять природу. Без эмпатии человек – мыслящее животное. Говоря словами Бергсона, человек, лишенный эмпатии, не способен проникнуть в интимную сущность вещей. Не способен любить. Зато к чему же призывает Бергсон, говоря: «Если слово великого мистика отзывается в ком-то из нас, то не потому ли, что внутри нас дремлет мистик в ожидании момента, когда он стряхнет с себя сон»? Думаю, он разумел в качестве великого мистика себя. И он прав. Его учение мистично. И знаете, его услышал другой великий мистик, в котором слова Бергсона отозвались громогласным эхом. И он пришел. Как вы думаете, кто он?
    - Гитлер, - произнесла Леночка, чуть бледнея.
    - Конечно, Гитлер читал, а возможно, и слушал Бергсона, -  покивал я Леночке, беря в руки свою дорожную сумку. – И он воздал должное его трудам. Он ведь освободил великого философа от повинности носить Звезду Давида. Но это и погубило философа. Вот и получается, что Бергсон очередной лжепророк. Его красивые слова, фразы, а возможно, и намерения содержат в себе  яды заблуждений. Впрочем, «заблуждения» - это в лучшем случае. И тем, кто повторяет, озвучивает эту ложь, следует знать, что он множит ряды мистиков, среди которых могут оказаться великие мистики, от которых зависят судьбы мира. А, в общем, до свидания. Всех вам благ, – сказал я, и пожив мягкую руку профессору, в последний раз заглянув в витрину очков Леночки.
    То, что я там увидел, мне понравилось. Там был поцелуй. Быть может, это служило поводом молчания профессора, который в дополнение к рукопожатию почесал свой затылок.
      К моменту моего подхода к дверям тамбура, поезд остановился. Я сошел на перрон. И уже сделал несколько шагов, как вдруг услышал голос Леночки.
    - Послушайте,-  позвала она, и когда я обернулся, она продолжила. Притом как-то беспокойно, как-будто, боялась что-то упустить, - Скажите, вы же философ? Философ, да? Вы тогда не признались. Но я сразу поняла. Ну, признайтесь. Философ ведь?
    - Ну, допустим, - кивнул я снисходительно и подмигнул ей.
      - Зато он добрый, - вдруг объявила Леночка, притом так, как показывают язык.
      - Кто он? – изумился я.
    Но этот вопрос достиг лишь спины Леночки. А через секунду она вообще исчезла, и поезд начал трогаться.
      «Кто – он? Почему зато? Причем здесь добрый? – пытался сообразить я, ступая по бетону  платформы вслед ускорению поезда.
        Вряд ли он – это Бергсон. Тогда он – это пучеглазый толстяк. Он, конечно, добрый. Это я сразу понял. Но причем здесь я? И главное, почему «зато»?
      Раздумывая над этими вопроса, мне вдруг показалось странным, что я это делаю с помощью логики. Нет, с помощью логики безупречного решения не находилось. Зато интуитивно я чувствовал, что решение рядом. Но я боялся признать эту истину. Ведь, если я ее признаю, то мышление немедленно начнет ее опровергать, требовать аргументов, заставлять сомневаться. Такова природа мышления. Поэтому я оставлял эту догадку неосознанной. И потому образ Леночки длился во мне, приходил в мое воображение. И мне было это приятно. Черт, а может быть в чем-то прав этот Бергсон? Не зря же он, в конце концов, отхватил своего Нобеля. Может, я просто не способен понять этого Эйнштейна философии?