Морошка Глава 48

            Степан Родионович, отец поломанного в драке ноющего Хмыря, домой пришёл как никогда поздно, опоздав к ужину, хмурый и злой.

            - Ну и чё там, отец, ещё случилось? – встретила его у порога дожидавшаяся жена.

            - Где? – последовал короткий недовольный ответ.

            - Да чё это с тобой, отец, ты, вроде, как и не в себе, – удивилась резкости его ответа хозяйка дома, – в милиции, конешно!

            - Тут будешь с вами не в себе, – буркнул, разуваясь, недовольный кормилец своего большого семейства, – особливо с тобой!

            - Да чё случилось то, чёрт возьми? – почувствовав что-то недоброе, напряглась его дражайшая супруга.

            - Случилось, чёрт возьми! - ухнул, как в омут угодил глава семейства.

            - И чё ж это такое да разэдакое? -  последовал вопрос.

            - Как это, чё разэдакое? – озлился, в конец, заслуженный горожанин.

            - Ну подумаешь, набедокурил чевой то наш Кольша немного, – возразила беспечно защитница чад своих, – с кем не бывает?  Молод ещё он, образумится с возрастом, – и тут же пошла на кухню, собирать вернувшемуся в дом работнику на стол.

            - Набедокурил, говоришь? – зло ухмыльнулся, стиснув зубы, глава семьи.

            - А чё? – упёрла руки в боки осмелевшая курица.

            - А то! – повысил голос супруг.

            - Ну, чё не так то? – прикусила язык обескураженная женщина.

            - Не так, мать, ой, как не так, – заходили желваки у уязвлённого действиями сынка отца и заводского работника с безупречным стажем, – преступником он, твой Кольша сын оказался.  Поняла?!

            - Нашёл преступника, – усмехнулась домашняя клуша, – тоже мне отец, – зло в тон мужу взяла вверх жена, – так и скажи, чё не смог ты защитить собственного ребёнка!

            - Защитить, говоришь? – округлил глаза добросовестный работяга.

            - Да знаешь ли ты?! – взревел, негодуя, глава семьи, – потатчица ты проказ сынули сваво, што он со своей блудливой малолетней бандой человека зарезал?!

            - Насмерть? – прижала натруженные руки к щекам обомлевшая баба.

            - Нет, но это дела не меняет, - сбавил тон ненакормленный мужик.

            - Как это не меняет? – пошла в наступление железобетонная стена, – человек жив и  он и покажет, кто каво пырнул ножом то.  Может, наш Колька то и не причём совсем?

            - Да твой Колька, знала бы ты, один из вожаков малолетней банд в городе!

            - А твой? – набычилась всем телом материнская рать.

            - А мой, сукин сын, уже не мой! – отрезал уставший на работе отец.

            - Чей, чей сын? – двинулась вперёд заступница своих семейных устоев.

            - Китайский, – жёстко ответствовал Степан Родионович.
- Не поняла, – продолжила наступление армада в юбке.

            - А чево тут понимать? – по слогам повторил главный добытчик достатка в семье. – Су-Кин-Сын!

            - Я тебе покажу Су-Кин-Сын, – схватила скалку разошедшаяся супружница.

            И рабочая кость, не сдержавшись, взорвался.  Подошёл к своей бетонной фигуре со скалкой, ухватил её за руку и, глядя некогда горячо любимой жёнуше, прямо в застывшее, как восковая маска лицо, и процедил, алчным аспидом, шипя, сквозь зубы.

            - Ты меня, Рая, знаешь.  Доведёшь до белого каленья, я разрушу всю тебя до самого основания, так и быть возьму справедливости ради грех себе на душу!

            - Папа, папа, – задёргал, хныча, отца за штанину младший сынишка.

            - Отстань, когда отец с матерью разговаривают, – отмахнулся, как от надоедливой мухи от плачущего сынишки осерчавший батяня.

            И железобетонная стена дала трещину, но сдаваться не собиралась. 

            - Ну давай, разрушай, – опустила скалку сломленная мужем оборона, – но ты, отец, знай одно, – заключила семейное разногласие упрямая, как скала долгушинская с пышной грудью домохозяйка, – я от своего отступать не намерена.  Вот родишь в муках сам когда-нибудь – вот тогда и разрушай, строитель ты наш!

            Разошедшийся не на шутку было родитель сел за стол и неторопливо, как тот паук, что поймал добычу в крепкие сети, обронил.

            - Ты меня, Раиса не стращай, – огладил он натруженной рукой неновую клеёнку на обеденном столе, заводской заслуженный трудяга. – я, ведь, живо соберу свои манатки, ты и оставайся тут, лавка со своим товаром, как знаешь. 

            Такова товара то в городе то, как ты хоть пруд пруди.  Найдётся мне, где будет голову свою старую прислонить.  А ты дальше продолжай растить своих оглоедов, оболтусов, у себя под юбкой прятая их!

            Сего оборота железобетонная клушка ну никак не ожидала.  Остаться одной да ещё фактически без профессии и без работы, с малым Вадиком на руках – перспектива светила ей не из лучших.  И кому она в пятьдесят с лишним годков раздобревшая от родов квашня будет нужна, всю жизнь, почитай, проведя на кухне да ещё с подрастающим добавком.  А в стране, не только в городе, была острая нехватка мужиков, но натура тем не менее брала у бабоньки своё.  Разве может она, привыкшая много лет держать весь дом в руках, да ещё фигура с характером, чтобы уступить своё первенство, пусть и почётному, но послушному её воле и желанию подкаблучнику мужу, как все эти годы уверенно полагала она.  Такие в жизни особи женского пола, как она просто так никому, никогда не сдаются и не уступают за понюх табаку даже кровному родителю и соавтору народившихся отпрысков.

            - А я в партком пойду.  Там то тебе живо укорот найдут, – предъявила последний в споре свой аргумент разошедшаяся мегера, – лавка его малолетним с товаром!

            - Мой укорот – от ворот поворот, – спокойно заверила свою несогласную супругу и хозяйку мужская половина, – уволят?  Хорошо.  Пойду и завербуюсь на работу куда-нить на север.  Там то работники завсегда нужны, – не уступил своего аргумента и хозяин этой лавки, – а ты живи здесь, как знаешь, хоть до самого министра с жалобой то своей ступай, валяй.  Пиши в Москву свои челобитные.  Но алименты на Вадьку я, знай, буду высылать тебе исправно, – заверил свою будущую разведёнку Степан Долгушин.

            И властная жёнушка сдалась окончательно.

            - Судить, чё ли будут яво? – скуксилась она, готовая уже развести свою дамскую на кухне оборонительную сырость на полном лице.

            Вместо ответа её мужик, что есть силы, ударил ладонью по столу, будто заново он осерчал.

            - Дадут мне, наконец, в этом доме чё нить пожрать али нет?!
На этом семейный конфликт и был примирительно исчерпан, и непоколебимая до селе прежде власть жены в доме, не просто, пошатнулась, а рухнула до основания, лишив её возможности единолично выбирать методы воспитания собственных детушек.

            - Щас, отец, – засуетилась хозяйка кухонной плиты, – потерпи чуток.  Всё давно уж у меня готово, только соберу тебе на стол!

            - А ты, – обратился проголодавшийся едок к младшему последышу, смягчая тон, – ежели тоже пойдёшь по стопам своего непутёвого брательника, так и знай.  Церемониться с тобой я не буду.  Возьму твою розовую задницу и всю в лохмотья ремнём так измочалю – на рваную ветошь будет похожа.  Понял? 

            Пацанёнок пугливо кивнул, подчиняясь отцовскому приговору.

            - Угу!

            - Тебе, мне помнится, нынче в школу? – повис в немом пространстве родительский  вопрос-задача. 

            И снова последовал испуганный кивок огольца, но через минуту, чтобы не злить за зря сердитого тятю, прозвучало опять глухое его признание.

            - Угу! 

            - Вот вы и будете вместе с мамкой теперь каждый вечер держать мне отчёт свой по всем статьям «угу», – строжайше подтвердил отцовскую угрозу единственный добытчик в семье заметного достатка, – понял меня, пострел, – попытался улыбнуться, подобрев, враз осерчавший не в меру было его воспитатель, и неподдельные горе и боль исказили следом его изнурённое горем лицо, лицо уставшего человека.
            
            Поставленный матерью на стол в тарелке горячий, наваристый с мясом борщ, так и остался стоять нетронутыми, дожидаясь, остывая, уязвлённого в чести похлёбщика и отца, и честного мужика, работягу заводчанина.


            Сенька уже вторые сутки лежал в палате и во сне, как малое дитя чему-то широко и радостно во весь рот улыбался.

            - Смотрите!  Смотрите, – позвала Татьянка, Капкина подружка, свою дежурную по отделению сменщицу, – чё-то снится хорошее ему, раз он спит и улыбается!

            - Значит, на поправку парень идёт, – согласилась та, – ежели больной видит сны да ещё сны хорошие, значит, точно, выздоравливает человек!

            А Сёма видел, как они с Капитолинкой в конце июня с полным пузом забрели в лес за грибами.  Накануне был дождь тёплый и затяжной – отец родимый для любого гриба, и  если ночью после дождика на почве тепло и сыро, значит, полезет из-под мха и травы оно на свет Божий, как на дрожжах это природное сыто.  Выходной день.  Вставшее солнышко тихо сопровождает в уральской чащобе эту отягощённую положением супружескую пару,  и дышит вокруг приятным покоем, прохладой и лёгкой испариной от земли зелёное море уральской тайги.  Капитолинка надела новую Сенькину рабочую спецовку.  Укутала свою округлившуюся пузень от надоедливого зла: комарья и наглого овода.  Натянула на ноги с ворсом внутри старые Сёмкиной бабушкины старые ботики, да и айда ножонками по лесу траву ворошить.  Утро только что началось, а светило уже палит в спину двум лесовикам нещадно – это мало по малу очнулся от дрёмы грибной приют, и ближе к обеду на травах высохла роса, и стало там даже несколько душновато.

            Маслят по окраинам небольших полян было совсем немного, но зато разноцветных хрупких сыроежек под ногами расстилались несметные россыпи.  Изредка, правда, но всё ж попадались куцые пупки молодых обабков, ещё реже попадались твёрдые и коренастые столбики красноголовиков, а вот белых грибов они с Капой тогда не набрали, зато всяких поганок как на заказ не меньше, чем сыроежек, расплодилось в лесу – пинать их устанешь. Пробродив по таёжным буеракам до обеда, грибники едва в лукошках и дно прикрыли, но от долгой ходьбы изрядно устали, особенно отяжелевшая Капа.  Подыскивая место, где б им присесть, святая парочка случайно выгребла на небольшую поляну, да и обомлела там от удивления.  Мелкие и аккуратные, полосатые волнушки, будто специально дожидались  тут этих двух ходоков, покрыв собой всю небольшую лесную проплешину бархатистым с рыжим отливом ковром – пользительной радостью для засолки.   

            Усталость с обоих супругов, как рукой с лица смыло.  Набрали они полные кузовки одних полосатых шляпок, да и двинулась, не спеша, к себе домой восвояси.  Оба, весьма в весе прибавившие внутренним содержимым лукошка нёс сам будущий папенька, муженёк заботливый Сёмка, а его расписная матрёшка Капитолина рядом брела и пинала ногами по ходу высокие травы, постоянно при этом чему-то глуповато, но радостно улыбалась.  Вот так вышагивает девонька по лесу, выпятив живот, и лыбится, как сытый кот на масленицу, а непонятливого супруга всё это время снедало ревнивое любопытство.

            - Чему это она там радуется всю дорогу? – царапала душу затаённая мысль, – и он, набравшись духу, спросил свою развесёлую половинку, – и чё ж такое смешное, Капочка, тебя рассмешило, што ты, пока мы идём, всё идёшь и щеришься, как тот подсолнух в поле на яркое солнышко?

            - Тебе скажи – и ты станешь щериться, – шутливо ответила ему жена.

            - Ну правда, Капитолинка, – взмолился мужик, – интересно же!

            - Вот сядем перекусить, – зыркнула глазами любимая, – тогда и скажу тебе!

            - А где мы сядем?

            - А где найдём, там и примостимся?

            - А где найдём?

            - Там, где увидим!

            Так они и дошли, счастливая парочка, шутя, переговариваясь, до ржаного поля, что раскинулось сразу вдоль опушки хвойных зарослей, где и бродили они, оба грибника.  До города топать оказалось неблизко хоть и видны были вдалеке городские дома, зато прямо перед ними широкой нивой расстилалась, волнуясь, как море на ветру высокая и незрелая ржаная поросль зеленых озимых.  Тут и решили ходоки устроиться посредине недоспелой ржи на привал.  Выбрали место, и Семён, примяв колоски, заботливо расстелил сверху на них прихваченное на этот случай им старое одеяло.  Жарко ему.  Разделся охотно до пояса паря, заголив натренированный торс.  Следом за ним сняла с себя его куртку и вспотевшая от хотьбы клуша Капитолинка.  Затем, не спеша, она постелила на одеяло лоскут клеёнки, молча и неторопливо разложила на ней нехитрую снедь.  Пережёвывая яичко, всё же едок не утерпел и спросил у своей, как и он жующей жены.

            - Ну, чё ты там хотела рассказать то мне, радость моя?

            А счастливая радость широко улыбнулась чему-то женскому своему и расстегнула глухой ворот кофты своей.  Потом осторожно достала из бюстгальтера налитую грудь.

            - Видишь, какая она твёрдая, – позволила она мужу потрогать её.
Сенька поперхнулся от увиденного и замотал головой, отказываясь дотрагиваться
до вожделенной красоты, дескать, как я могу что-то видеть, когда это увидеть нельзя.  Он давно уже спит с Капитолинкой раздельно.

            - Откуда? – проснулось в нём страстное желание.

            - А ты потрогай, – говорит ему Капитолинка.

            Напуганный откровением супруг с полным ртом уступил просьбе жены и протянул опасливо руку.  Коснулся слегка её упругой груди.  Она и в самом деле оказалась налитой и твёрдой, как камень.  От неловкого прикосновения будущая мать дёрнулась, напугав тем самым ещё больше оглупевшего от её женской откровенности ошалевшего мужика.

            - Больно? – осёкся тот.

            - Немного, – поморщилась бабонька на сносях.

            - Болит ли чё ли? – уточнил опасливо верный паж. 

            - Да, но не очень, – махнула Капелька слегка располневшей рукой.

            - А почему ты смеялась?

            - Иди ближе, – позвала она Сёмку к себе. 

            Едок приблизил осторожно к её груди своё лицо.

            - Ну приблизился, – потея от желания, пролепетал муженёк.

            - Открой рот, – попросила шалунья.  Он открыл, – шире! – потребовала жена, и он снова глупый крендель подчинился, – возьми сосок в рот!

            - Зачем? – отпрянул от груди лихой акустик.

            - Возьми! – озорно приказала супруга.

            - Капитолинка… – только и мог выдавить из себя грибник.

            И он, бывший флотский старшина нежно, скрывая зябкую дрожь в суставах, молча захватил сухими губами женскую прелесть, а его жена, шалая озорница, нажала пальцами на переполненную грудь да как брызнет ему в рот слабой, но тёпленькой струйкой.

            - Фу!  Гадость какая, – проглотив женину шутку, отёрся недоумок, – и неужели эту гадость все дети едят? – задался вопросом скривившийся дегустатор женского молока.

            Капитолинка залилась радостно булькающим смехом.

            - Сам ты гадость, – запрокинула она простоволосую голову.

            - И это самое, ты хочешь, сказать мне, Капа, едят у мам все новорождённые детки? – пожалел ещё неродившегося сына будущий родитель.

            - Дурачишка ты мой, – продолжала смеяться шутница, – это не молоко.  Это только ещё молозиво!

            - Не понял… – расплылся в догадках несведущий олух.

            - Чево же тут не понять то? – перестала смеяться предстоящая роженица.  Шутка её явно ей во ржи удалась, – если появилось молозиво, значит, скоро появится и молоко!

            - И чё потом?

            - А потом – суп с котом, – обняла голову своего несмышлёного работяги родная его затейница и зашептала жарко, щекоча губами мужицкое ухо, – раз уж появилось у неё это самое молозиво, то появится уже и молоко, а значит…

            - И значит… – только и выдохнул непонятливый оболтус.

            - Ты станешь, Сеня, скоро папой!

            - В смысле? – вылупил зенки будущий папаша.

            - В смысле, время подходит рожать уже мне!

            - Я понял.  И чё? – не врубился несмышлёный электромонтёр.

            - А то, – откинулась на спину егоза, – што скоро у нас с тобой будет такая милая и замечательнейшая розовая малютка.  Понял, дурашка ты мой непонятливый?

            - А почему розовая то? – удивился одуревший от материнского признания лесовик.

            - Сам подумай!

            - Не знаю, – последовал более, чем несуразный ответ.

            - И не надо, – согласилась счастливая женщина.

            - А когда оно появится?

            - Чё появится то? – не поняла вопроса уже сама возбуждённая радость.

            - Ну это…  Молоко твоё, – попытался вникнуть в женское дело супружник.

            Ответ был быстрый и внятный, как сама жизнь.

            - Как только, так сразу, – запихивая обратно в бюстгальтер свою налитую титьку, тихо всхохотнула её обладательница, – главное скоро!
            
            После этой невинной Капиной шутки обед супруги уничтожили быстро, разомлели сыто на солнцепёке от еды, разлеглись и задремали.  Сёмка сунул себе под голову крепкие руки и молча прикрыл глаза.  Он любил лежать вот так на спине, подсунув взголовы свои большие и натренированные руки, чтобы его любимой Капелюшке было удобнее спать на его груди.  Возложит она на мужнину широкую волосатую подушку свою голову, обнимет одной ручонкой за могучую шею и осторожно взвалехнёт на него свою ногу, прижмётся к бедру детородным лоно, а ногу, что водрузила на него, так пристроит, чтоб лучше было ей ощущать то место, где у мужчин до поры, до времени покойно дремлет их стойкое орудие семейного производства.  Подсунет девонька под себя свою вторую руку, да и посапывает мирно всю ночку на Сёмкином вздыхающем пристанище.  Любо ему вот так вот лежать и хранить, нежась в тиши, покой своей ненаглядной любушки-конопушки.  Нравиться ему и доверительная незащищённость располневшей матрёшки. 
            
            Двое родных и любящих друг друга человека возлежали посреди колосистой ржи и нежились, молча, наслаждаясь той, как миг короткой весенней порой, что зовётся в народе быстротечной молодостью.  А тёплое лето укутав лёгким ветерком их размякшие тела, не жалело для них, отдыхающих вповал молодых людей своей заботы, и притомившаяся уже за утро Капитолинка быстро, умаявшись в хотьбе, заснула.  Задремал и страж её, оберегая  вполглаза свою ненаглядную.  Полежал, подремал в тишине и вдруг широко открыл глаза.  Прямо над ним в недосягаемой выси плескалась бездонная небесная синь.  Маленькие, как снежные комочки облачка то тут, то там изящно украшали эту голубизну девственной, как
фата непорочной девы белизной непогрешимой природы.

            - Хорошо! – улыбнулся про себя опочивальник среди хлебных колосьев. 
Капитолинка сползла с мужниной груди и пустила слюнку.  Свернулась, как ужик в тугой калачик, насколько позволял ей живот, и похрапывала, лёжа в неловкой позе.  Тут  Семён осторожно, чтобы не разбудить, подложил ей под голову свою рабочую куртку и та сонно улыбнулась сладко, не просыпаясь, и засопела дальше.  Ржаное поле стояло вокруг отдыхающих плотной стеной и, наливавшееся силой крестьянское жито нашёптывало им, чуть-чуть, качаясь на шаловливо играющем ветерке.

            - Совет, да любовь вам, добрые люди!

            Сквозь этот приятный для слуха шёпот вдруг послышался стук копыт и тряское не вдалеке поскрипывание телеги.

            - Откуда тут дорога? – удивился бдительный страж своего в одном лице гарема.

            Сел, огляделся.  И был смущённо удивлён.  Оказывается, недалеко от них и как раз через всё поле шла поперёк его просёлочная дорога, а по ней медленно, как бы нехотя, но волоклась, спотыкаясь, вороной масти старая кляча, лениво отгоняя надоедливых мух, она  помахивала облезлым хвостом.  На телеге, которую едва было видно, но которую явно она тянула, восседал одинокий старик с плетёным из верёвки кнутовищем в руке и так же, как и они Капитолинкой посапывал, склонив на грудь старую голову, раскачиваясь на ухабах.  Казалось, что эти двое: лошадь и человек плывут по колосившемуся полю ,как по воде, и мелкая рябь недозревшей нивы с лёгкостью катит их на волне неторопливо в заоблачную высь туда, где за краем горизонта маячила, маня, небесная синь расплескавшегося лета.  И  оранжевое колесо уже давно в зените и поливает своим теплом, согревая после дождя эту отсыревшую за ночь землю, а над ней прозрачной пеленой поднимается вверх похожее на эфир, духовитое марево, напоённое и цветом трав, и запахом окроплённой влагой земной
юдоли.  Лето.

            Телега в очередной раз шатко подпрыгнула, тряско громыхнув на дорожном ухабе, и кучер старик проснулся, крутнул своим седым балдахином и увидел макушку сидящего в во ржи одинокого человека.

            - Сторожишь? – ощерился он, догадавшись, и приветливо помахал рукой.

            - Сторожу, дед, сторожу, – ответил ему сидящий в поле одинокий суслик.

            - Ну сторожи, сторожи, Соколик, – ещё шире расплылся дедок, – здорово, однако!

            - Здорово, дед, здорово, – вслед закивал и счастливый Семён.

            - Бог тебе в помощь, сынок, – напутствовал его старый возница.

            - Ты о чём это, дед?

            - Всё о том же, дитятко.  О том же…

            - Чё-то не пойму я, старый, тебя, – посерьёзнел разом матрос.

            - А чаво ж тут не понять, – ответствовал ему старик, – рожь матушка человеку, што мать родная.  Не только может до сыта накормить, когда время придёт, но и всласть, как и родник напоить своим едрёным и живительным соком на празднике души и тела, придать силы и здоровье людям, али отнять!

            - Ты это, в правду, дедуля? – серьёзно воспринял непонятную стариковскую притчу полевой верхогляд-охранник.

            - Правда в том, какую силу в себе имеют крепкие корни ржаные!

            - Уж больно мудрёны твои слова, водитель кобылы, – улыбнулся бывший матрос.

            - Не кобыла это, а меринок.  Но-о, – взмахнул древний плут своим кнутовищем.

            - И всё же, дедуня, мудрствуешь ты, – не унимался любопытный внучок.

            - А чё тут мудрёного то? – махнул тот повторно кнутом, – но, милай, – и тут же, не торопясь, добавил, – дитя у тебя будет скоро!

            - А рожь тут причём?

            - Пока человек во ржи лежит – рожь на ево судьбу ворожит, – ухмыльнулся седой в изношенном зипуне извозчик, – кому то на счастье, а кому то и нет!

            - Не пугай меня, дед, – поднялся в рост насторожившись защитник, – какая там ещё ворожба, – защемило отцовское сердце, – а?  Старый?

            Но ничего ему не ответил тележный ездок, а только стегнул слегка кнутом своего в летах ленивого коняку, и тот, как взбалмошная базарная бабка взбрыкнул строптиво, да и покатил, наддав немного в скорости, несмазанную развалину на колёсах с таким же, как и сама подвода седоком по узкому откосу в лесистый лог, только их и видали.

            - Сеня! – проснулась сборщица его грибов.

            - Я тут, родная, тут, – присел он рядом возле неё, – а сам подумал, – чево бы могло означать это странное виденье наяву, и откуда он тут взялся этот странный старик?

            - Ты чё, Сень? – уловила в муже перемену его заспанная половинка.

            - Да так, ничево,  – ответил уклончиво тот, – утомился наверное!

            - Ты чё же совсем, совсем так и не спал?

            - Нет, - чмокнул в заспанную щёку супругу Семён, - тебя охранял!

            - Ну собирайся тогда и пошли, хранитель ты мой ненаглядный, – засуетилась сразу сонная стрекоза, вставая с лежанки.

            - Пошли, ягодка ты моя.  Пошли, - отклиунулся счастливо жёнушкин сторож.

            - А какая, Сенюшка, ягодка, – прищурилась лукаво проснувшаяся пуговка, сделав в узкую щёлочку соблазнительные глазки.

            - Сладкая, Капонька.  Сладкая, как морошка медвяная!

            - А почему морошка то?

            - А потому что слаще морошки ягоды нет.  Одно слово, царская ягода!

            - Так, выходит, што я царица твоя? – повисла на могутной шее супруга, пузатая по сроку у молодого дядьки малявка.

            - Значит, выходит, – подтвердил ею сказанное будущий папаня.

            - Ой, Сеньша!  Ща упаду, – зарделась обременённая ласточка.

            Много ли надо любящей душе, как и любому человеку – ласковое слово и чуточек внимания, и дружелюбную поддержку.  От этого и крылья за спиной растут, и сердце, как праздничный колокол звенит и заливается перезвоном на все лады, жизнь превращая в то самое ясное и осмысленное действие под названием Любовь.  Любить – это же святое, как жизнь постоянное служение тому, в ком ты, сам души своей не чаешь.  И служить – это не из страха лакеем, унижаясь, прислуживать, а служить – в этом и есть, наверное, тот самый главный смысл всей человеческой жизни, отдавать всего себя на благо тех, кого ты к себе
приблизил, воссоединясь в единое, и не требуя от них ничего взамен. 
            
            
            По дороге, неся оба полных лукошка, уже Сенька шёл и всё время чему-то, но то и дело мотнув головой, радостно ухмылялся.  И вдруг возле самого дома он громко да ещё с таким удовольствием хохотнул, пропустив уставшую в походе отяжелевшую Капелюшку вперёд, что чуть было не хватил дверной косяк запрокинутой головой.  А она, так же как и он в своё, время наблюдая за мужем, пока он шёл из лесу домой, в избе у своего хохотуши не сдержалась и спросила с подначкой.

            - Чё это ты, Сенечка, под конец то вдруг тоже надумал смеяться?

            - Да я, Капонька, припомнил тут по дороге один старый анекдот, но не до конца, – охотно признался, разуваясь притомившийся лесовик.

            - Ну и чё там за анекдот, – оседлала табуретку довольная походом жёнушка, – он у тебя хотя бы приличный?

            - Нормальный, – хохотнул знаток городского фольклора.

            - Ну тогда рассказывай!

            - Будешь слушать?
       
            - Буду, - ухнуло в ответ.

            И рассказчик с большим удовольствием изложил свой смешной, припомнившийся ему по дороге вполне житейский случай, ставший анекдотом.

            - Пошли как-то парень с девушкой в лес за грибами, как мы с тобой, – начал он, не спеша, – нравилась эта девушка её напарнику, да и он ей глянулс так же.  Пошли это они, значится, грибы собирать, заходят в лес, а парень то и говорит ей, девушке, смущаясь.

            - Не боишься меня, а то ведь, я парень то, знаешь, такой?

            А девушка ему и отвечает, покраснев.

            - Да ну тебя!
И пошли они дальше в глубь леса.  Ходят порознь, собирают грибы.  Сошлись они через какое то время на полянке, а он, парень то, снова девушку так и спрашивает.

            - Не боишься меня, а то я ведь, парень т, знаешь, такой?

            А та ему заманчиво снова так и отвечает.

            - Волков бояться – в лес не ходить, – и опять разбрелись в разные стороны. 

            Набрали, значит, они полные корзинки грибов, присели перекусить на опушке леса, и снова парень в третий раз, жуя свою снедь, девушку спрашивает.

            - Не боишься меня, а то я ведь, парень то, знамо, такой?

            - Какой? – дерзко откликнулась на его признание лесная напарница.

            - Ну какой, какой, – расплылся в улыбке парень, – сама знаешь какой! 
- А девушка вдруг поднялась, перестав подкрепляться, взяла своё полное лукошко
и врезала парню словами прямо под дых.

            - Да если бы я знала, что ты парень такой, я бы трусы в лес надела, – и тут же ушла.

            - А парень то чё? – не улыбнувшись, переспросила Капа, – не пошёл чё ли девушку догонять?

            - Откуда я знаю, – пожал плечами Семён, – в анекдоте про это ничего не сказано!

            - А ты скажи! – встала с табурета, передохнув, грибница.

            - Не знаю, – втянул Капелькины губы себе в рот страстный целовальщик.

            - Радость ты моя неуклюжая, – освободилась от страстного поцелуя Капитолинка и ещё плотнее прижалась всем телом к любимому мужчине, – всё то ты у меня знаешь да не всё, родной, можешь, – заглянула она мужу в глаза, – за скромность твою и люблю я тебя, мой грозный, хоть и не косолапый медведушко!

            От сего неожиданного признания счастливый Семён и расплылся, как масленый на раскалённой сковородке блин и поплыл.  Эту глуповатую улыбочку то больного и застала, войдя в палату, дежурная по хирургическому отделению медсестра, Капкина подруга и по совместительству коллега Танька Коромысло, где мирно посапывал после повторной уже операции, набираясь сил, выздоравливающий подранок со вставленным катетером в боку.

            Но как бы сладко сновидец не спал – будить его было уже необходимо.  Во-первых, ему строжайше требовался назначенный врачами укол, а во-вторых, дожидались его ещё и лекарства в таблетках и порошки, которые так же ему необходимо было все до единого по назначению врачей принять для поддержки обессиленного организма.  И Танюха боязливо как что-то такое, непредсказуемо-кусачее, улыбающегося соню тихо, приговаривая, стала будить, царапая его по руке лежащей по верх одеяла.

            - Сеня-а, – осторожно пошевелила она морячка за плечо, – просыпайся, – но такое мягкое чересчур обращение никакого результата на него не возымело.  Тогда Татьяна уже громче и настойчивее произнесла, – Семён Аркадич, просыпайтесь, – но и этот призыв так же не подействовал на спящего кулебяку с потрохами.  И тогда Коломенская верста резко, шлёпнув как могла, мужа подруги по небритой щеке повелительно крикнула, – вставайте, граф, вас ждут великие дела! – и их высочество тут же широко, как смогли открыли глаза.

            - Слава Богу, – вздохнула облегчённо Вероника, – пора уж вам, друг мой, лекарства принимать, а не только, сопя в две ноздри, почивать беззаботно на лаврах!
            
            И мутноватый взгляд, ещё недостаточно проснувшегося сонного тетери, молча как сыч, обозрев неторопливо вкруг себя возникшее в глазах пространство наткнулся вдруг на знакомое лицо, которое как зонтик склонилось над ним и почему-то улыбалось.

            - Ты чё ли Танюха? – прошептали пересохшие губы.

            - Я!  Я, – выпрямилась во весь рост жёнина подружка.

            - И чё ты тут делашь? – пришёл в себя ночной драчун.

            - Как чё? – удивилась вопросу белокурая каланча, – дежурю я здесь.  Работаю тута, Сёма!

            - Где это тута-здесь?

            - В боль-ни-це! - услышал он.

            - В какой больнице? – попытался встать её лежащий клиент, – ты чё несёшь?

            - Тихо, тихо, тихо, – наложив на грудь встающего руку, успокоила она непоседу, – не пори горячку то, шустрый морячок.  Тебе нельзя… – недоговорила она.

            - Чево таково мне нельзя? – начал сердиться несогласный с ней лежебока.

            - Вставать нельзя, – уточнила строгая долготина в белом халате.
- Почему?

            - Потому что ты после операции!

            - После какой такой ещё операции? – недоумённо осекся больной.

            - Ты чё ж, Сеня, ничево не помнишь, милый? – в свою очередь округлила глаза уже и Капина по службе товарка и её свидетельница на свадьбе.

            - А чё я должен помнить?

            - Ночную драку, например!

            - Драку? – задумался, вспоминая, больничный лежебока, – и, сжав зубы, произнёс с остервенением решительно, – помню!

            - А чё потом с тобой было, помнишь?

            - Потом? – снова и надолго молча завис драчун, – нет, не помню, – расслабился он, сильнее примяв подушку чуть приподнятой в думе пробитой головой.

            - Подрезали тебя, Сеня, в бочину ножом, – подсказала ему Татьяна.

            - Кто? – последовал жёсткий вопрос.

            - Пока неизвестно, – пожала плечами подрружка гармониста.

            - А Капа знает об этом? – сжался, как пружина корабельный акустик.

            - О чём? – переспросила, не поняв вопроса, голенастая медсестра.

            - О драке, – уточнил для непонятливых пришедший в себя подранок.

            - Нет, конешно, – мотнула головкой шалая блондинка.

            - Ну и хорошо, – облегчённо вздохнул болящий, – ты не вздумай, Татьяна, об этом Капитолинке сказать, – предупредил он шуструю девоньку, – нельзя ей пока волноваться то. Поняла?

            - Само собой!

            - Вот и помни об этом, Танюха, – строго наказал городской сплетнице ставший уже отцом вчерашний старшина.

            - Всё нормально, – заверила его понимающе дежурное Коромысло.  Готовьте вашу руку сэр для укола, – приказала, лыбясь, она.

            Но не знали ни лежащий на кровати Семён, ни жены его подружка, что в это утро, покормив малыша, Капитолинка ходила по палате сама не своя вплоть до самого обеда.  А в её голове настоятельно пульсировала одна, единственная мысль о том, что с её Семёном что-то приключилось, если его уже пятый день как нет у неё под окнами роддома.  И тут с улицы она, наконец то, услышала внизу еле слышимый призыв.

            - Капитолина!

            - Ну Слава Тебе Господи, – обрадовалась она и бросилась тот час к окну.

            Но внизу под окном стоял не её счастливый Семён, а грустный бригадир цеховых электриков, их посажённый отец, дорогой Кузьмич.

            - Здравствуй, Капа, – поприветствовал он роженицу.

            - Здравствуй, Кузьмич, – ответила сдержанно та.

            - Как ты себя чувствуешь? – взял инициативу в свои руки бригадир.

            - Нормально, – в тон ему доложила свежеиспечённая мамаша, – а почему ты здесь, Кузьмич?  А Сеня мой где?

            - В командировке твой Сеня, – не моргнув глазом соврал заводской орденоносец.

            - В какой ещё командировке? – не поверила Капа, – он у меня здесь должен быть!

            - Его ещё три дна назад утром с нарочным прямо с выходного дня вызвали в цех на работу его и сразу же отправили в командировку куда-то в другой город!

            - В какой такой ещё другой город?

            - Не знаю, – пожал плечами Кузьмич, – куда-то на север, на новый строящийся там завод, – пояснил неловко Капитолинке верный Кузьмич.

            - И чё он там будет делать на этом заводе?

            - Новое для цеха ненужное нам там какое-то оборудование отправился получать!

            - Какое такое оборудование?

            - Не знаю я, Капа, – снова пожал плечами нежданный гость, – мне не доложили.  А ты уж погоди маненько.  Вернётся твой Семён, он тебе сам всё и расскажет.  А мне то уже пора, – помахал рукой, ставший родным в семье Раскатовых одинокий пожилой мужчина.

            - Спасибо тебе, Кузьмич, што заглянул ко мне, – помахала в ответ и взгрустнувшая от нерадостных новостей разрешившаяся сыном бабонька.

            - Я ещё загляну к тебе, девочка, – пообещал ей старый рабочий, – да!  Чуть было не забыл, – резко обернулся её навещатель, – а как малыш то твой себя чувствует?

            - Не мой, а наш, – улыбнулась, повеселев молодая мамочка.

            - Ваш, ваш, – согласился вопрошавший.

            - Нормально, – ещё шире улыбнулась Капа и скрылась из окном, внутри палаты.         

            На том свидание и закончилось, оставив в душе у роженицы массу неразрешённых вопросов и догадок, погрузив её женское сердце в смутные сомнения.