Вот и всё

Мы  познакомились  в  университете  и  сразу  подружились.  И  вовсе  не  удивительно,  что  дружба  наша  не  завершилась  с  окончанием  учёбы,  как  не  удивительно  и  то,  что  нас  распределили  в  один  город.
 
Удивительно  другое…


Подсознание.  Именно  там,  по  версии  знаменитого  венского  доктора,  изначально  пребывают  все  те,  кого  мы  затем  встречаем  в  своей  реальной  жизни.  Верю  ему  и  полагаю,  что  продолжительность  подобных  встреч  зависит  от  того,  насколько  подсознательные  персонажи  вписываются  в  контуры  нашей  души.  Это  могут  быть  мимолётные  малозначимые  контакты,  а  могут  –  и  многолетние  прочные  связи,  такие  же,  как  у  нас  с  Виталием.
Со  всеми  присущими  им  атрибутами,  где  главными,  бесспорно,  являлись  долгие  метафизические  беседы,  в  шутку  названные  нами  разговорами  ни  о  чём…

Где  особое  место  занимала  литература.

Там  мы  выступали  одновременно  в  трёх  ипостасях:  читателями,  критиками  и  авторами.  Именно  авторами,  поскольку  до  писателей  мы  явно  не  дотягивали.  Это  подтверждали  весьма  скромные  рейтинги  тех  наших  текстов,  которые  мы  время  от  времени  публиковали  на  «Проза ру».  При  этом  друг  друга  мы  читали  с  удовольствием.  Мне  близка  его  манера  письма,  хотя  кто-то  считает  её  «слишком  замысловатой,  перенасыщенной  абстрактными  мыслями  и  логическими  конструкциями».  Что  ж,  может,  они  и  правы…  Предлагаю  один  из  его  последних  незавершённых  текстов,  названный  им  «Логика»:
 
-  «Пожалуй,  начать  стоит  с  аттестата  зрелости.  Там  среди  безупречной  череды  пятёрок  бросается  в  глаза  одинокая  четвёрка,  которая,  по  неподтверждённым  слухам,  могла  бы  оказаться  тройкой,  если  бы  не  дружба  директора  гимназии  с  отцом  юноши.  Сейчас,  опираясь  на  печальный  исторический  опыт,  можно  воспринимать  эту  оценку  как  нехитрый  намёк  на  то,  что  наряду  с  некоторыми  известными  и  неизвестными  обстоятельствами  именно  непростые  отношения  с  логикой  явились  причиной  рождения  и  осуществления  вождём  мирового  пролетариата  его  революционной  мечты.

Хотя,  с  другой  стороны,  моя  твёрдая  пятёрка  по  этому  предмету,  так  и  не  смогла  уберечь  меня  от  множества  совершённых  глупостей  и  заставить  прожить  жизнь  в  строгом  соответствии  с  её  (логики)  правилами  и  законами.  Скорее  всего,  виной  тому  была  моя  незрелая  убеждённость  в  собственной  правоте,  которая  в  свою  очередь  опиралась  на  такую  же  незрелую  и  категоричную  логику.

-  Вот  ты  всякий  раз  на  логику  ссылаешься,  –  лукаво  прищурившись,  спрашивает  меня  старший  нашего  дома  дядя  Петя,  –  так  ответь  мне,  почему  раньше  на  одной  паре  обуви  изнашивались  несколько  пар  шнурков,  а  сейчас  наоборот,  одна  пара  шнурков  служит  двум,  а  то  и  трём  парам  обуви?  Где  здесь  логика?
 
Да,  я  искал  её  везде.  В  том  числе  и  в  сущих  пустяках.  Старался  найти  её  умиротворяющее  присутствие.  Можно  сказать,  что  таким  образом  я  боролся  с  пугавшим  меня  хаосом.  В  ходе  этой  борьбы  я  понял,  что  и  хаос  имеет  свою  логику,  а  раз  так,  то  он  вовсе  не  является  таковым,  точно  так  же,  как  не  является  абсурдом  абсурд.  А  что  же  есть?  Есть  лишь  чувство  хаоса  и  абсурда,  возникающее  тогда,  когда  мы  не  в  состоянии  объяснить  происходящее.
 
Однако  к  этому  умозаключению  я  пришёл  не  сразу.  Долгое  время  я  упрямо  отвергал  всё  то,  что  не  соответствовало  моей  логической  конструкции…  Слишком  субъективной  и  бескомпромиссной…  Был  неуживчив,  дерзок  и  капризен.

А  ещё:

Бывал  дотошен  и  угрюм,
Во  всём  хотел  найти  причину,
И  даже  там,  где  был  бессилен  Юм,
Он  находил  её,  и  мысли  его  плыли…
Туда,  где  в  океане  радостей  и  бед,
В  его  загадочных  глубинах
Им  виделся  детерминизма  смутный  след…
Вот  бы  приблизиться  к  нему…
Хоть  вплавь…
Хоть  на  китовых  спинах…
Да  хоть  на  Yellow  субмаринах…
Неважно  как,
Важно  другое…
Понять  хотел  философический  чудак,
Что  спрятано  под  тёмною  водою.

Таким  меня  изобразил  мой  давний  приятель,  поэт  и  пьяница  Димон,  умерший  год  назад  от  цирроза  печени.  Я  же  по-прежнему  совершаю  подводные  вояжи.  Там,  в  холодной  глубине  довольно  отчётливо  проявляются  мои  нелогичные  поступки.  Их  было  немало,  и  почти  все  они  совершались  в  те  «чудные  мгновенья»,  когда  эмоции  брали  верх  над  разумом.  Внимательно  разглядываю  унылую  череду  и  нахожу,  что…

Редким  исключением  из  этого  правила  оказался  мой  брак.  Женился  я  в  девятнадцать  лет,  как  говорится,  вопреки…  Воле  родителей,  мнению  друзей,  общепринятому  возрасту,  материальной  составляющей…  и,  наконец,  вопреки  здравому  смыслу.  При  этом  женился  я  в  соответствии  с  логикой  чувств,  как  выразился  бы  малоизвестный  столичный  журналист,  однажды  мною  раскритикованный  за  тенденциозную  статью  под  нелепым  названием  «С  логикой  веры».

В  те  далёкие  розовые  времена  я  ещё  не  был  знаком  с  теориями  любви.  Я  даже  не  слышал  об  их  авторах,  определявших  её  (любовь)  как  помешательство  друг  на  друге,  как  состояние  душевного  убожества,  как  некую  кристаллизацию,  как  иллюзорную  эйфорию,  как...  Да  хоть  бы  и  знал…  Едва  ли  их  колючие  тезисы  были  бы  тогда  мною  услышаны  и  поняты.  Я  просто  верил  и  ждал,  что  однажды  это  болезненное  состояние  овладеет  мною  и  превратит  мою  жизнь  в  нескончаемое  блаженство».

Должен  подтвердить,  что  их  брак,  несмотря  на  вышеперечисленные  «вопреки»,  оказался  счастливым.  Только,  увы,  коротким.  Всего  пять  лет  длилось  блаженство,  завершившееся  смертью  жены  и  ребёнка  при  родах.  Не  стану  описывать,  как  Виталий  перенёс  ту  потерю,  скажу  лишь,  что  позднее  в  автобиографическом  рассказе  «Любить…»  он  продлил  жизнь  Светлане  ещё  на  пятнадцать  лет…

Сам  же  Виталий  больше  так  и  не  женился.  Прожил  несколько  хмельных  лет,  после  чего  сумел  полностью  отказаться  от  сигарет  и  спиртного  и  продолжил  своё,  по  его  определению,  «нелепое  существование»  в  качестве  убеждённого  холостяка.  Творчество  не  бросил,  только  вот  наполнилось  оно  «неземной  грустью»  и,  как  он  точно  заметил  в  своём  мрачноватом  эссе  с  таким  же  мрачным  названием  «Конец»:

-   Какой-то метафизической печалью, которая неизбежно, помимо моей воли проникает в мои рассказы. По-хозяйски размещается там и окрашивает все сюжеты в серые, пасмурные цвета. В итоге, как бы я ни старался шутить и веселить читателя, у меня ничего не получалось. Шутки выходили невесёлыми, персонажи исповедовали пессимизм, декорации нагоняли тоску. Если же и удавалось мне иногда сделать начало рассказа смешным, то к его середине смех куда-то исчезал, и конец традиционно оказывался грустным... С обязательным, похожим на слезинки многоточием.
 
Свой  переезд  он  объяснил  довольно  просто:  владением  парой  провидческих,  как  он  их  назвал,  способностей,  появление  которых  связал  с  давним  отказом  от  спиртного  и  курения.  И  то,  что  последние  рюмка  и  сигарета  пришлись  на  девятое  светлое  число  мая,  внушило  тогда  ему  победный  оптимизм,  а  позднее  укрепило  веру  в  символы  и  знаки.  Да,  именно  после  того,  как  двадцать  лет  назад  освободился  от  этих  весьма  распространённых  и  трудноискоренимых  привязанностей,  он  стал  видеть  лица  и  слышать  слова.  Они-то  и  помогли  ему  заметить  наступавшие  со  всех  сторон  свиноподобные  бандеровские  рожи,  являвшиеся  перед  ним  в  виде  узоров  на  оконных  занавесках  и  тихого  шелеста  весеннего  ветерка  за  балконом.

Нагло  обозначив  своё  присутствие  на  занавесках  эти  бесстыдные  твари  начали  быстро  плодиться  и  размножаться,  проникать  и  метастазировать…  Живо  перебрались  на  обои,  оттуда  на  лестничную  площадку,  использовав  настенные  росписи  и  подтёки,  нарисованные  многолетним  отсутствием  ремонта  и,  наконец,  вырвались  во  двор,  распластавшись  на  цветочных  клумбах,  чтобы  высосать  энергию  нарциссов  и  тюльпанов,  взлететь  в  небо  и  образовать  там  злое,  многоликое  полчище  облаков…

Помню,  рассказывая  мне  об  этом,  он  эмоционально  тыкал  пальцем  в  облака  и  деревья,  очерчивая  на  них  контуры,  однако  я  так  и  не  смог  разглядеть  там  красно-чёрные  физиономии  бандеровщины.  Со  словами  же  было  не  так  сложно.  Они  просто  участили  свои  визиты  в  сознание,  постепенно  разбивая  там  его  природную  инертность  и  боязнь  перемен.

В  итоге,  спустя  некоторое  время,  начался  уникальный  творческий  процесс,  где  основным  орудием  была  всё  та  же  логика.  Она  расширила  круг  слов  и  выстроила  убедительные  конструкции  из  неопровержимых  силлогизмов,  которые  заставили  его  продать  жильё,  собрать  чемоданы  и  улететь  на  противоположный  берег  розового  моря.  Всё  звал  меня  с  собой,  но  я  тогда  ещё  не  был  готов  к переезду.

Прощаясь  в  аэропорту,  пообещали  не  забывать  друг  друга.  Слово  сдержали.  Более  того,  должен  сказать,  что  наше  общение  стало  гораздо  интенсивнее.  И  у  каждого  на  то  была  своя  причина.  Он  не  мог  скрывать  радость,  я  –  тревогу.  На  том  и  держалась  наша  дружеская  переписка.

Уверен,  что  именно  она  приблизила  моё  прозрение,  в  результате  которого  я  тоже  стал  замечать  вышеупомянутую  мерзость.  С  разницей  лишь  в  том,  что  располагалась  она  не  на  безобидных  занавесках,  обоях,  клумбах,  деревьях  и  облаках…  Она  плотно  окружила  меня  частоколом  из  соседей,  продавцов,  сослуживцев,  бывших  приятелей,  телеэкранов,  свергнутых  и  воздвигнутых  памятников…

А  затем  наступили  угарные  красно-чёрные  дни. И  когда  на  дворе  стало  совсем  трудно  дышать,  я,  наконец,  осознал  правоту  поэта,  утверждавшего,  что  выйти  из  комнаты  в  таком  мире  не  будет  ошибкой  лишь  в  том  случае,  если  покидаешь  её  навсегда  ради  жизни  в  провинции  у  моря…  Что  я  и  сделал,   выбросив  телевизор,  продав  квартиру  и  улетев  на  противоположный  берег  розового  моря.

Тёплая  встреча,  уютный  городок,  набережная,  которая  (воспользуюсь  выдержкой  из  его  письма)  «неизменно  светится  щедрой  улыбкой  независимо  от  погоды.  Её  белозубые  контуры  легко  угадываются  в  километровом  выпуклом  кованом  ограждении  с  привинченными  к  нему  мраморными  шарами-жемчужинами,   и  даже  частый  мрачноватый   гость  побережья  – густой  морской  туман  –  бессилен  перед  её  светлым  обаянием.  А  её  вымощенный  разноцветной  плиткой,  по-детски  наивный  и  доверчивый  тротуар  с  преобладающей  желтизной  символизирует  саму  жизнь»…  И,  наконец,  самое  главное,  что  сопутствовало  моему  переезду,  это  –  неописуемое  ощущение  свободы,  покоя  и  счастья.

Кстати,  последовавшие  за  ним  (переездом)  будни  не  только  не  лишили  меня  этого  ощущения,  но  и  обогатили  его  множеством  ранее  неведомых  оттенков…  Которые  по  сей  день  так  и  не  стали  привычными  и  продолжают  радовать  меня  своей  свежестью  и  новизной.  Разве  можно  привыкнуть  к  морю,  где  мелодия,  аромат,  цвет…  непрерывно  меняются,  всякий  раз  создавая  обновлённый  образ,  живущей  сказочной  жизнью  стихии?  Разве  может  в  почтенном  возрасте  не  привлекать  тишина  и  медлительность  приморского  провинциального  городка?  А  свобода…  Её  автопортрет  в  виде  безоблачного  неба  неизбежно  рождает  безоблачные  мысли,  влекущие  меня  в  такие  же  безоблачно-чистые  миры…

Я пытался  изобразить  их,  и  когда  получалось  что-то  более-менее  похожее,  печатал  его  на  Проза ру.  Виталий  всегда  откликался,  писал  интересные,  подробные,  доброжелательные  отзывы  на  все  мои  рассказы.  Я  делал  то  же  самое.  И  однажды…

Однажды  меня  встревожило  его  вышеупомянутое  эссе  «Конец»:
 
-  Нет, на память я никогда не жаловался. Почти дословно помню все свои рассказы. В том числе и тот, главный герой которого оказался пациентом онкологического диспансера. Не прошло и семи лет, как я последовал за ним. В тот же диспансер, в ту же палату, к тому же хирургу. Только вот стадии болезни отличались. Увы, не в лучшую для меня сторону. С завистью поглядываю на жизнеутверждающее серебро своего литературного персонажа и отчаянно надеюсь, что моя невесёлая бронза - вовсе не приговор... Что у меня всё ещё есть шанс выиграть эту клятую гонку, где жизнь является главным призом.

Как  оказалось,  это  не  было  вымыслом.  И  назвать  его  можно  было  бы  не  концом,  а  началом…  Началом  его  тяжёлой  болезни.  Вымыслом  же  была  ранее  им  озвученная  причина  его  двухнедельного  отсутствия  из-за  якобы  пустяковой  операции,  которую  ему  сделают  в  областном  центре.

Должен  сказать,  что  держался  он  бодро.  Был  абсолютно  спокоен,  часто  шутил.  При  этом  стал  более  внимателен  к  символам  и  знакам.  Всё  восхищался  одноимённым  рассказом  Набокова.  Помню  блеск  его  глаз,  когда  он  рассказывал,  как  после  операции  ехал  по  городу  и  вдруг  заметил  огромный  рекламный  щит  с  всего  лишь  тремя  словами  на  белом  фоне:  «Вот  и  всё».  Рассказывал,  как  обрадовался,  как  мысленно  поставил  в  конце  фразы  три  восклицательных  знака,  символизировавших  успешное  завершение  лечения.

В  наших  беседах  болезненную  тему  обходили,  однако  то,  что  мысли  о  ней  его  не  покинули,  было  видно  в  названиях  его  текстов,  среди  которых  особо  выделялись  «Бессмысленность»,  «Смысл  смерти»,  «Нелюбовь»,  «Смерти  нет»,  «Вечер»…   Хотя  однажды  он  всё-таки  не  удержался  и  заговорил  о  недугах.  Но  не  о  своих.  Вспомнил  Ницше,  его  борьбу  за  здоровье,  его  философию  страданья,  его  рассуждения  о  смысле  болезни,  его  экзистенциальные  мысли  о  смерти…  Помню,  с  особым  энтузиазмом  он  подхватил  ницшеанский  тезис  о  том,  что  болезнь  есть  средство  восхождения  и  возвышения;  нелёгкий,  но  необходимый  путь  к  свободе…

Сейчас  я  убеждён,  что  он  знал  о  приближавшейся  смерти.  А  тогда  мне  казалось,  что  и  он  поверил  в  выздоровление,  поскольку  всем  своим  видом  старался  это  показать.

Увы…  Болезнь  быстро  прогрессировала.

Свой  путь  к  свободе  мой  друг  завершил  на  больничной  койке.
 
Последний  раз  мы  общались  за  день  до  его  смерти,  хотя  общением  трудно  назвать  получасовое  тягостное  молчание,  изредка  нарушаемое  мной  фальшивыми  успокоительными  фразами,  на  которые  он  едва  реагировал  слабой  улыбкой.  И  всё  же  на  прощанье  он  дрожавшим  голосом  медленно  проговорил:  «Не  восклицательные  знаки…,  а  гвозди  в  крышку  гроба…»

В  момент  его  ухода  рядом  оказалась  лишь  медсестра.  После  она  мне  рассказывала,  что  он  что-то  прошептал  напоследок,  но  она  не  расслышала.  Однако  я  почти  уверен,  что  это  были  те  самые  три  слова  с  рекламного  щита,  которые  когда-то  так  внезапно  и  глубоко  его  обрадовали…