Универсанты. Повесть. Предисловие и глава I

Предисловие

«Универсанты» – первая повесть из цикла книг о современной жизни (всего в замысле их назрело три). Она написана в жанре чистого реализма. Реализм призван отображать окружающую жизнь во всей её характерности, но и во всём многообразии. Поэтому у меня много героев – это люди, которые, с одной стороны, пропитаны расхожими в обществе идеями, но, с другой стороны, индивидуальны. Для облегчения восприятия книги ряд героев – о ком можно сказать что-то завершенное – я поместила в особые главы, которые воспринимаются как отдельные рассказы. Это сделано и ради удобства – дабы можно было сосредоточиться на определенном персонаже, и в стилистических целях, для дизайна – ведь и художник иногда пишет общую картину отдельными эскизами.

Реализм как жанр, на мой взгляд, обделен должным вниманием нынешних писателей. Искусство изображения сегодняшней жизни в большой степени переместилось из литературы на экраны кинотеатров и в телесериалы. Это хорошо, когда фильм выходит хороший. Но что ж человеку теперь – один телевизор? Человек хочет и читать, и читать о своей жизни. О том, что не только его знакомые, выглядевшие счастливейшей семьей в мире, разводятся. Что он не одинок в своих кредитных обязательствах: все вокруг в долгах, как в шелках, и страшно потерять работу – нарушить непрерывность связи «зарплата – взнос в банк – материальные блага». Что и у других домашние задания младшенького съедают все вечера до поздней ночи, а толку, знаний – чуть. Что старшенький не у него одного – наркоман виртуальной реальности: отбор телефона приводит к истерике и трясущимся рукам. Пора нам говорить о себе, а не о тех, предыдущих, которые, оказывается, до того наошибались, что виноваты перед нами буквально во всём. Легко делать работу над ошибками, уже найденными, отмеченными для нас красной ручкой, сто раз разжеванными. Оттого мы это любим. А не честнее ли, не трудней, не интересней написать сочинение собственной жизни и попробовать – без ошибок, за которые так клеймим других? Когда правду действительности от себя не прячешь и перманентно о ней помнишь, становится ясней, как с ней быть. Потому мой выбор в пользу реалистического жанра сознателен. Мои герои стараются найти себя в современности – здесь и сейчас, как бы они ни относились к прошлому – с ужасом и гадливостью или с ностальгией по героическим временам.

По большому счету, «Универсанты» – это книга про труд специалиста в современной России. Высшее образование объединяет всё больший круг людей, а круг людей, прочащих в институт своих подрастающих детей, еще шире. Следовательно, вопрос становления человека специалистом касается уже значительной части общества, а может стать и глобальным. Конечно, не все идут работать по специальности, но каждый что-то подразумевает под заветным дипломом. Что же? Путевку в любую точку мира? Или лишь страховку от безденежья? Или и того – нет? Эти и подобные вопросы не напрашиваются сегодня редкому человеку. Должны ли мы что-то государству? И, с другой стороны, нужны ли? Умеем ли продать свои знания, и как обстоят попытки сделать это за границей? В крови более «заморочных» начинает бродить дальнейшее. Как специалист сознает сам себя – зачем он учился, зачем трудится? Да и единственно ли образование – преимущество? А может, оно к чему-то обязывает? Может, это ответственность вооруженного знанием за более слабых, не обладающих такой силой?

Под знаком данных вопросов и написаны «Универсанты». Конечно же, эта книга и о патриотизме, но тема связи человека с Родиной сама собой разумеется, не имеет и не будет иметь отдельного «места» в том или ином моем произведении.
Как автор, я прошу моих друзей, которые вдруг начнут в персонажах узнавать себя, не ждать стопроцентного совпадения, ведь все-таки я – не биограф, и реализм – не досье. Лучше постараться воспринять персонажей такими, как написано. Эпизоды, знакомые истории могут быть упорядочены в книге не обязательно так, как в жизни. Внимание тех, кого я не люблю и кто не любит меня (не скажу – врагов), я хочу обратить на такое обстоятельство: никого лично я в виду не имела. Абсолютно все мои отрицательные персонажи вымышлены. Несомненно, что-то может в них угадываться от конкретных людей, но это лишь – впечатления. Связывать литературу с обидами я не хочу, и отрицательных героев наделяю пороками из общечеловеческой базы. Из справедливости стараюсь лишь не превратить в идеал даже самых любимых героев и не обобрать понапрасну даже самых отрицательных.

Написание «Универсантов» начато еще в 2021 году. Данная книга – своеобразное историческое свидетельство созревания и движения человека к тому, о чем разом заговорили и государственные мужи, и общественные деятели, и журналисты, писатели, когда буря разразилась. Пожалуй, каждый согласится, что в задубелые наши уши, отвыкшие от слов «долг», «подвиг», «предательство», влилось тогда много неожиданного – и о вреде излишнего увлечения стяжательством, и об исторической памяти, и о том, что жили последние тридцать лет «не тем»… А вопрос, так чем же жить «на гражданке» – человеку, не опаленному фронтом, – так и повис в воздухе. Действительно, как без идеологии, которой мы наелись до обратной реакции и которую нам не хотят больше навязывать, объяснить в простых словах, ради чего мы живем? Это, конечно, задачка для теоретика!.. Но безотносительно общества, наедине с самим собой, герои «Универсантов» уже решают её. Как правило, человек пытается быть достойным, для начала, на своем рабочем месте – это первое, что приходит на ум. А получается – у всех по-разному. О том, что получается, – в тексте.


I. Женский вопрос

From: DeryuznikovN88@yandex.ru 3 марта 2020, 21:49
Александра, доброго времени суток!
На днях Аня Кислицына попросила меня помочь вам в чем-то вроде интервью, как я понял. Я рад быть полезен, хотя ума не приложу, почему вы обращаетесь именно ко мне. Ведь я ничем не замечателен. Ну, да вам виднее. Жду тогда разъяснений и дальнейших вопросов.
С уважением, Н.Дерюжников.

Re:Nnews16@info.ru 4 марта 2020, 9:33
Здравствуйте, Николай!
Спасибо за то, что откликнулись, даже написали мне первым. Позвольте, я начну письмо с ответа на ваше вводное сообщение. Нет, вы не совсем правильно меня поняли, Аня неточно вам объяснила. Я пишу не о замечательных людях, я пишу о людях. И не обязательно тех, кто прославился, или, наоборот, покрыл себя позором, или бывал в тяжелых жизненных обстоятельствах – воевал, сидел в тюрьме, растил ребенка-инвалида, и т.п. Преимущественно даже – об обычных людях, испытавших средние, типичные для наших дней трудности. Но разве у них нет своих переживаний, нет идей, заслуживающих внимания? Тогда мы получаемся не интересны сами себе, а этого нельзя допустить. Иначе наша жизнь не станет лучше.

Меня зовут Александра, я провинциальная журналистка. Веду несколько рубрик на местном телевидении и активно содействую в сборе и представлении материала местной газете. Мы действительно иногда приглашаем людей рассказать о тех или иных событиях, когда посвящаем выпуск определенной тематике или приурочиваем его к какой-то знаменательной дате. Но контакт с вами мне необходим для иных целей, можно сказать, в личных интересах. Дело в том, что я собираюсь писать книгу. Скорее всего, художественную, но, возможно, что и в публицистическом жанре. У меня довольно много знакомств, сведений о современных людях и личных впечатлений. Проблема в том, что они разрознены. Но я решаюсь собрать их воедино, поскольку мне кажется, что я способна анализировать, я уверена, что мне небезразличны переживания людей, и я чувствую в этом свой долг, раз уж кормлюсь пером и бумагой. И, для того чтобы не быть дилетантом и не быть голословной, мне нужны помощники и консультанты. Я могу, конечно, что-то писать интуитивно. Например, герой рассказа, солдат, несет ночное дежурство на военном объекте. Полярная ночь, которая, кажется, царит с самого сотворения мира, смертная тоска – верный и единственный союзник против сонливости. Но вдруг я не права? Вдруг не такие, а совсем иные чувства испытывает человек в подобных условиях, например, он обостренно насторожен, напряжен? Если вы не откажетесь, я воспользуюсь вашим жизненным опытом по части описания службы и жизни на Севере. Я не могу обещать непосредственных и скорых результатов нашего общения, но, если вы уделите мне несколько часов вашего времени, в будущем может получиться симпатичный продукт. С надеждой на сотрудничество и заранее с благодарностью, А.Бурская.

***
Две подруги, две молодые мамы сидели на кухне. Они жили по соседству, но в гостях сходились довольно редко. Хозяйка была одета в джинсы и сидела, поджав ногу под себя, закусив тонкую нижнюю губу и направив взгляд на какой-то незначительный предмет, как смотрят в задумчивости. Та, что пришла в гости, легла одним локтем на стол, накреняясь на бок. Она тоже была задумчива. Мягкое трикотажное платье стального цвета смотрелось на её изогнувшейся фигуре змеистой дорогой на закате облачного дня – с сонным поблеском, неорганически. Первую из подруг звали Аня, другую – Саша. Случайно встретившись еще студентками, они навсегда сделались родственными душами, и их жизненные пути уже несколько раз пересекались. Сейчас – в небольшом закрытом городе в центре России, где Аня обосновалась несколько лет назад с семьей, рядом со свекрами, а Саша родилась и выросла, где взял старт первый круг её взрослой жизни: родные пенаты – Нижний Новгород – Стокгольм – Санкт-Петербург – родные пенаты – и куда он вернул её разведенкой с маленьким сыном.

Они познакомились, когда Саша приехала в гости к своей бывшей однокласснице Алинке посмотреть Питер. Алинка училась на химфаке Санкт-Петербургского университета вместе с Аней. Сашу приняли по-родственному. Как похожи были все эти чудные ребята, столь радушно впустившие её в свое университетское братство! Похожи, наверное, потому что одинаково интересны. Но после естественного распада этого братства вчерашние однокурсники стали столь индивидуальны, будто и не было никогда общего между ними. Жизнь слепила вместе одних и изгладила из памяти даже имена других. Алинка после универа укатила за границу, «зацепилась» там. Пишет Саше раз в год, и всё больше не о себе, а об уик-эндах на альпийских озерах, в цветниках Амстердама – на что только хватает фантазии и денег у предприимчивого европейца. А Аня – резонанс её внутреннего голоса. Что она говорит, то и верно для Саши.

Аня принадлежала счастливой трети взрослого населения города, работавшей над изготовлением российских вооружений на градообразующем предприятии –научно-исследовательском институте. Саша – оставшимся двум третям, питавшим к первой зависть всех оттенков серого, а также чисто черную, и яростно, порой до бессильных слез, желавших в неё перетечь. Пресловутый научно-исследовательский институт не давал покоя не только всему городу, но и двум подругам в их разговоре. Дети же в соседнем помещении размышляли просторнее. Из комнаты раздавался смешной куклячий голосок Аниной младшей девочки, изредка перебиваемый чуть картавой скороговоркой Сашиного сына. «Максим говорит квантами», – шутила о нем сведущая в точных науках Аня.

– Максим, а вот ты знаешь, что церквы… эти, как их?.. церковники… они не могут объяснить, откуда взялось всё.
– Да, я знаю.
– Они просто говорят, что это создал Бог.
– Да, Бог создал землю, но я этому не вер’ю.
– Да…
– Моя мама не вер’ит.
– Да, потому что это проще всего сказать: вол-шеб-ство! А надо же объясни-ить!

Саша назвала сына в честь Максима Горького и, за компанию, в честь отца писателя. Она обожала литературу, в особенности русскую, и некогда восхитилась кратким описанием Максима Пешкова в повести «Детство». Этот не бог весть откуда вышедший человек на целую историческую эпоху опережал своих современников. Его слова, его поступки гнали время вперед, от застывшей тысячелетней крестьянской Руси к космосу, к не снившимся еще чудесам.

Выкладывать мужу свои романтические рассуждения Саша, конечно, не стала. Лучшее, что он мог бы сказать на это двойное посвящение, – «Вот, глупый женщин!» Согласился Максимом назвать, и ладно.

Аня встряхнула волосами, как бы выходя из задумчивости.

– Слушай, скажи, только честно, а мы сейчас не напоминаем тебе тип чеховских барышень? Говорим тоже много слов о пользе людям, о честном труде… Только и делаем, что говорим... Ты читала пьесы Чехова?
– Читала давно, в школе еще. Но я поняла, о чем ты. Настроение я помню. Н-нет, мне не кажется. Мы на них не похожи.
– Слава богу. Терпеть не могу блажь. Конечно, лучше быть честным человеком и блажить, чем быть эгоистом и домогаться только тепленького места. Но еще лучше быть честным человеком и не блажить, а сделать уже что-нибудь толковое.
– Ну а что страшного случится от блажи? Ты же не вечно ноешь, а раз в месяц, даже реже. Ну, раз в отчетный период, с подругой. Надо же с кем-то отводить душу.
– Я говорю не совсем о жалобах на жизнь, а о жалобном разглагольствовании. Мол, ах, как глуп и несправедлив проклятый мир! Но что мы можем в нем изменить? Там, наверху, уже всё решено без нас!.. Видишь, чем опасно такое словоблудие? Оно порождает… – Аня приостановилась, обдумывая и подбирая точное слово.
Ей хотелось говорить ярко, как говорят в книгах, – ей вообще хотелось в тот несуществующий, виртуальный, несравненно более богатый мир. Ведь этот, реальный, скудный словом, где красивая речь непривычно режет ухо, жмет! Аня совладала со своей мыслью, не спеша продолжила:

– Вернее так: изнанка такого словоблудия – малодушие. Я не знаю, что из них причина, а что следствие, но обычно они соседствуют, как я замечала. Мы трусим или ленимся как-нибудь действовать, а подменяем это невозможностью ничего сделать. Слушай, а может, мы только внешне на них не похожи? Ну, научились управляться в быту, и уже выглядим такими деловыми тетками.

Саша засмеялась:
– Это какие способности ты относишь к деловым качествам? Умение чистить картошку? Да-да, например, Мария Волконская этого не могла.
– Что там картошка, – Аня, не вставая со своего стула, потянулась рукой на полку, безошибочным движением на ощупь нашла какую-то банку, открыла крышку и извлекла оттуда пачку сигарет. Муж не то чтобы возражал против её слабости, но не одобрял, а она не то чтобы скрывалась от него, но не возбуждала его спокойствия логотипами «Донского табака». – Я тебе рассказывала, как велосипед ребенку чинила? Нет? Ещё тем летом, – продолжала она, всунув сигарету в рот и производя укрытие пачки в обратном порядке, – представляешь, только из магазина, и уже отвалилась педаль. Я её и так, и эдак – ни в какую не встает на место, будто бы резьба сорвана. Так знаешь, где была зарыта собака? Эти паразиты нарезали левую резьбу! Я это поняла, только случайно попробовав прикрутить педаль с внутренней стороны. Но современная русская женщина должна уметь укротить даже китайские высокие технологии.

Она договаривала уже стоя, собираясь взять спички, и сигарета прыгала в левом углу её рта.

– Вот видишь, тогда тебе точно нечего страшиться сходства с чеховскими барышнями. Они даже о правой резьбе ничего не подозревали, не говоря уж о левой.
 
С Аниного лица почти не сходила довольная улыбка. В Саше, с её высоким голосом и нежной шутливостью, Ане виделось какое-то особенно женственное остроумие. Её-то саму отличало чувство юмора совсем другого рода: она любила сказануть нечто ржачное до грубости, оставляющее впечатление совсем не милое. И ведь как несправедливо, мелькнула у неё горькая мысль, Сашка, такая обаятельная молодая женщина, вдумчивый и глубокий притом человек, пропадает много лет – одна, ничья… кому предназначена?.. И куда хорошие мужики перевелись, будь они неладны?

– И с чего ты взяла, что похожа на трех сестер или, там, даму собачкой? – продолжала Саша. – Ты же работаешь, а они только разговаривали.
– Да вот не скажи. Они зачастую тоже работали – то в каких-то конторах служили, то преподавали, то даже устраивали медицину для местных мужиков. Правда, не бей лежачего работали, ну так и меня назвать трудящейся будет немножечко преувеличенно. – Аня, тщетно проискав спички во всех закоулках кухни, повернула ручку электроплиты. – Уж не знаю, какую обезьяну сделает из меня моя работа,– хотелось бы надеяться, что все-таки человекообразную. Говорю: всё очень похоже. Их всё разочаровывало – и меня, им дела казались «не теми» – и мне тоже, они отдачи не видели – и я не вижу...

Дети – уж не малыши – в кухню зачем-нибудь сновали постоянно: мам, мам! Самым маминым дитем выказывала себя старшенькая, Любаша. Ей нравилось слушать разговоры взрослых. Вот и сейчас полутораметровая дитятина тень безмолвно выросла в дверном проеме.

– Да, – сказала Аня, рассеянно глядя на дочь, – надо воду под пельмешки поставить. И пояснила подруге:
– Как Любу вижу, сразу вспоминаю, что всех кормить надо.

Саша проглотила эту информацию с безмолвной улыбкой и возвратила Аню в канву разговора:
– Но ты так уж разочарована своей работой?
– На контрасте с тем, что было на прежних местах, – конечно, нет… в абсолютных единицах – да, – в раздумье растягивая фразу, проговорила Аня. – Если работодатель ставит задачи, требующие гораздо более низкой квалификации, чем твоя, начинаешь чувствовать себя не на своем месте. Орешки по зубам нужны.
– Ты, вроде, недавно говорила, что иногда даже на выходные не хочется отрываться от работы?
–Да, говорила. У нас действительно бывает интересная работа – не бог весть какая научная, но есть над чем подумать. Но руководство такие задачи меньше всего любит, отбивается от них руками и ногами.
– Почему?
– Потому что решать их тяжело! Приятней брать работу попроще и поприбыльнее.
– Хм. Но если начальник может обеспечить своих работников денежными заказами, он, наверное, молодец?

Аня весело рассмеялась.
– Как хорошо иметь под боком журналиста. Никогда не забудет об общественности. Конечно, молодец, если рассматривать его только как подрядчика. Но всё-таки он еще ученый. А что это за ученый, который научной работы боится? Плохо, конечно, что всем сегодня приходится считаться с рынком: всякий начальник должен быть каким-то хозяином мелочной лавки, покупателей зазывать, выручку считать… Учителя – вынуждены, врачи – вынуждены, и ученый – не исключение. Вот и погрязли в финансах: отпускать научное мышление навострились по-хозяйски, строго на вес, а руководить исследованиями – уже проблема. Короче, когда работа посложней на нас сваливается, результаты оформляются в самой куцей и убогой форме.
– Мам, а что такое «куцей»?
- Мам, а смотри, какой у меня всадник из лего! – налетели дети, на этот раз всем скопом.
– Это всадник такой? – силясь рассмотреть то, что ей совали в самые глаза, недоумевала Саша. – А где у него лошадь-то?
– А я ей голову пока не успел приделать!
– Так это какой-то всадник без головы.
– Нет, мам, без головы не всадник…
– Куцый – это как всадник-без-головы-лошади, – ответила всем Аня.
– Но я же объяснил, я пока…
– Хорошо, как всадник-пока-без-головы-лошади. Так скорей же, – Аня вскинула брови, подыгрывая детям, – спасать лошадь от безголовия!

Кагал умчался.

– Так вот, куцые результаты… – бормотала Аня, собираясь с прежними мыслями и тыча кончиком сигареты в закрасневшуюся конфорку, чтобы, наконец, раскурить. – У нас всё, что не внятно их вскблгродиям ученому совету, считается неприличными умствованиями или чепухой, – она отступила шаг, опять уселась на стул. Теперь настала очередь Саши улыбнуться на подругу: не то – азиатский божок, не то – старейшина в чуме. Ноги по-турецки, в глубокомыслии, отрывается иногда от трубки, чтобы изречь что-нибудь, и опять – за табачок:
– …а им вообще мало что внятно!
–…кто в начальниках сидел, кто на улицу глядел, – вот и закисли даже сообразительные мозги.
– …а у кого из них хотя б первоначально были сообразительные мозги?.. Боже мой!
– …не знавала их в начале пути – наговаривать напраслины не буду. Вижу только текущий результат.
–…короче, выгодно выделяться на общем фоне у нас – исключительно господское право.
– Это странно, – сказала Саша. – Ведь любой начальник может выгодно пользоваться сотрудниками, отчитываться их успехами...
– А зачем? – Небольшой клубок дыма. – Здесь, в институте, лаврики положено ждать «спокойно, в очередь». Выскочки не приветствуются. И уж от вскблгродия Петра Афанасьевича успехов точно никто не ждет. Не для того княжить посажен.
– А для чего?
– Чтоб внимания не привлекать. Надоел всем этот отдел. Лишь бы утих маленько, и не имеет значения, сколько в нём диссертаций будет защищено.

Саша кивнула. Из предыдущего общения она уже знала, что Аниным химическим отделом правит физик, Пётр Афанасьевич. Высокое начальство порядком утомилось от череды начальствующих химических женщин. Но не распускать же такую славную богадельню для дочек, племянниц, любовниц? И придумали назначить на должность «своего».

– Но раз ему всё равно, тогда бы не мешал…
– Ну уж это – дудки, – Аня докурила, затушила бычок под краном. – Подумай сама. Амбициозных научных львиц в отделе – хоть отбавляй. Всех уважь, удовольствуй (а иначе съедят). Куда еще молодых-остепененных? Разведется их, как кур нерезаных, и кем тогда теперешним благородиям делаться – академицами?
– И как же быть? Нельзя как-нибудь их обойти?
– А как ты их обойдешь? – спокойно сказала Аня. – Они не захотят – не дадут тебе выпустить документы, необходимые для защиты.
– Ну а объяснить им всё еще раз логически?
– Логически? О, это прекрасно – логически! Но в нашем случае это всё равно, что доказывать упрямой первокласснице теорему Пифагора. Когда о многих вещах люди вообще не слышали…
– Что, все? А ваша Кэршунова? Она, вроде, образованная?
– Кэршунова образованная. Но с кем уж точно не сваришь каши, так это с ней.
– Это она такая вредная? Или тоже – от неведения?
– Что-то среднее. Глаз у неё замылен – работает здесь очень долго. Смотреть привыкла с одного, определенного ракурса.
– Значит, лень разбираться?
– Нет, она не такая! Она обязательно разберется – из любопытства. Из ревности, когда работа хорошая, а не её. И она, в общем, не скажет откровенной неправды, мол, здесь всё неправильно. Она скажет: здесь неудачный подход, я бы подходила по-другому.
– Ну и пусть подходит, как хочет, а ты – в своем праве.
– Хе! Да, до тех пор, пока пишешь в стол! А хочешь подпись – подходи по-её.
– А, я поняла. То есть не признавать в твоей работе хотя б пять её копеек – это у вас преступление.
– Как вы точно плюете в цель, Александра. Но – не преступление, а у нас это называется «нарушение субординации».
– О!.. Ну а если бог бы с ней, по её-то нельзя сделать?
– Так тогда от работы рожки да ножки останутся. Обкорнают в ноль.
– Странно, – опять сказала Саша. – Вы с Кэршуновой так похожи – обе увлеченные работой, и не нужны вам модные тряпки, всякие цацки, машины дорогие… И почему вы не можете договориться?..

Пётр Афанасьевич, законно не знавший химии, для управления подчиненными окружил себя несколькими консультантками, согласившимися на определенных условиях его не трогать. Одна из главных – Галина Ивановна Перышкина. «Как, как её звать – Птенчикова? – послушав в семейном кругу первые рассказы о ней, захохотал Анин муж Артём. – Что-то не похоже, скорей, Коготкова!» «Кэршунова», – подхватил по цепочке свекор. Галина Ивановна – личность для отдела неординарная. Давно схоронившая мужа, давно отпустившая детей куда-то за границу, она увлекается совсем не тем, чем по уши увлечены работницы института (да и горожане в целом). Не квартирами, не тачками, не евромебелью – нет. Не умными домами и не загородными домами. Не то чтобы она презрела всё это – скорей, ей по фигу. Она живет в самом алкашном районе города – где дали квартиру сто лет назад. Чем же увлекается? В рабочее время, несомненно, работой – разделяет и властвует, пользуясь старыми связями. Чем-то увлекается за периметром колючей проволоки. Когда она в периметре и не на работе, единственный ее бытовой интерес – плаванье. Загляденье – её безупречные движения в бассейне, на институтских соревнованиях, в водоемах города, загляденье - её стильные купальники.
…Работы, которые почему-либо не нравятся Галине Ивановне, лежат неподписанные у Петра Афанасьевича годами. Он так и говорит: «Давайте с этим – к Галине Ивановне». – «А вы?» – «Пусть у Галины Ивановны вопросов не останется, тогда и я. Она в этой теме – самый компетентный специалист».

– Уж сколько семинаров было, где я докладывалась, – доносился до задумавшейся Саше как-то издалека голос подруги. – Вижу же по минам: не хотят меня пускать.
– Да, я помню, ты рассказывала – тебя еще полоскали…
– Да пусть бы меня полоскали, я не против. Но честно! Если меня полощут, а я не линяю, значит, работа защищена. Ее надо дальше пропускать, а не как у нас.
В кухню опять вплыла Люба. Оценила съестную обстановку, молча потащила из вазочки несколько крекеров и четвертушку нарезанного яблока.
– Скоро, скоро, терпи, – сказала ей мать. – Видишь, вода закипает.
Люба с удовольствием попиталась бы пока разговором взрослых, но понимала, что ей этого не позволят, отошлют к сестре и гостю, и лишь помедлила, сколько могла.
– Этой у нас хлеба надо, а мелкой – зрелищ, – прокомментировала Аня в спину дочке. – Как чей-нибудь день рождения, так Лариска – сломя голову развлекаться, а эта тоскующими глазами высматривает угощение.
– Ну а перевестись куда-нибудь? – продолжала Саша. – Где заинтересуются твоей работой?
 
Аня замотала головой, сморщив лицо.

– Мне кажется, отношение к работе – к ее процессу, к плодам, – везде плюс-минус одно и то же. Не берусь судить доподлинно обо всём институте, но вот тебе свежий взгляд… я ведь не так давно работаю. Будем считать меня новоприбывшим наблюдателем. Институт занимается сборкой и обслуживанием старых видов вооружений и немножко – разработкой новых. Это примерно как ухаживать за могилой или общаться с живым человеком. Наша специальность обслуживает только «мертвецов». Значит, где-то может быть чуть лучше, но особо обольщаться не с чего.
– Н-да. Печально…
– Печально. Но я вот о чем. Может, совсем не так важен вопрос, интересна ли твоя работа? Кому его ни задашь (а я и не пробую задавать его пролетариям), он вызывает недоумение или трактуется совсем не так. Казалось бы, недвусмысленный вопрос, составлен из простых русских слов... А начинают нести какую-то чушь: то про коллектив, то вообще про условия работы – компьютеры, ремонт… Может, это я ненормальная и спрашиваю о чем-то, совсем оторванном от мира, не имеющем отношения к нашей жизни? Я вот за себя порой боюсь, не банально ли я с жиру бешусь.
– С жиру не так бесятся. У тебя примеров разве мало? Весь институт только этим и занимается. Та же Вера, те же твои товарки с работы, как их звать? Помнишь, ты рассказывала про Игрушкину, что ли?
– Какую Игрушкину? Воробушкину, может быть?
– Да, точно, Воробушкина (а я-то всё вспоминаю, как её фамилия?) Это она считает, что кухня за семьсот тысяч – бессовестное хамство со стороны продавца, а вот за шестьсот – уже ничего, другое дело?
– Да, Воробушкина-Игрушкина, – до ушей лыбилась Аня. – Но что сравнивать меня и моих коллег? У нас действительно разные капризы. И почему мои надо оправдывать больше? Можно ли это? Они все хотят, по крайней мере, осязаемого. Много денег сейчас и еще больше – в будущем. А вот как распределять свои ненаглядные суммы – в этом уж мастер-секрет каждой. Смешно, конечно: суть одна идея на всех, а каждая Маша считает, что она обладает своей собственной мудростью, отличной от Глашиной, Наташиной… – Аня не спеша стала перечислять дерзновения знакомых дам, сопровождая каждое порцией пельменей в закипевшую воду. – Одна говорит, что в первую очередь нужно не скупиться на репетиторов для своих дошкольников. Вторая – что у семьи обязательно должна быть хорошая машина. Третья – что лечиться надо в платных клиниках, причем в Москве или хотя бы в Нижнем, здоровье ведь одно.
– Ну вот, видишь. Ты же не возводишь дворцы, не заказываешь дизайн-проекты. И главное, не стремишься к этому. Какой же, простите, жир? О чем речь?
– С жиру, знаешь, по-всякому бесятся. Именно так мне и Артём говорит. Вроде бы, умный человек, а всё туда же: для женщины всё-таки работа – не главное… Я ему говорю: давай женщина сама решит, что для неё главное, а что вторично. А он: в наше время вообще важнее всего, чтобы рабочее место было надежным.
– Правда? Жаль… мне казалось, что Артём – человек понимающий. Папа у него, вроде, такой обходительный, маму уважает. Я их, конечно, не знаю – это по моим наблюдениям, когда с детьми пересекались.
– Нет, тебе не кажется, всё так и есть. Да и Артём меня уважает, как равную, – в теории. Но ему, наверное, личные ощущения мешают. Он почему-то думает, что я себя чувствую точно так же, как он. Ему, к примеру, понравился отдых на Ахтубе, и для него это значит, что и Анка в полной гармонии закидывала удочку с утра до ночи.
– То есть его в городе всё устраивает? Работа нравится?
– В той мере, насколько человек вообще может быть доволен и успокоен, он доволен работой. Но ему сам бог велел любить здешнюю работу. Это институт физических исследований. Это до нас, второстепенщиков, у госзаказчика руки не доходят, к тому ж, бабы – какой с нас спрос? А физика тут всегда озадачат. Казалось бы, какая разница – все работаем на стыке наук. Но нет, эти физики живо объяснят тебе, кто ты есть на самом деле (и кому положено финансирование). Они – элита, белая кость, а мы – с боку припеку. Но насчет надежности работы, может, Артём прав? Может, мои рассуждения – от избалованности жизнью? Вот скажи, Бурсак (Аня иногда называла подругу прозвищем), если б тебе сейчас – мои деньги, была бы ты довольна?
– Ну я бы, конечно, повеселела, – заулыбалась Саша. – Но ты ведь не об этом спрашиваешь. Мне стало бы удобней на некоторое время, но я же понимаю, что работа – это не только деньги. Работа, хочешь не хочешь, половина нашей жизни. Ну, неспячей части. Знаешь, мне иногда теперь кажется, что я как-то потухла на новой работе. В библиотеке я была ярче, что ли. Живее… и меня тянет назад, в опасную авантюру. Хотя я знаю, что денег мне будет хватать еще меньше, чем сейчас, и как это будет напрягать.

Еще не так давно Саша работала в детской библиотеке и знала всю окрестную ребятню от старшей группы детского сада до конца начальной школы. Были на этой работе бюрократические издержки, доводили порой до раздражения ограниченные сослуживицы, не пригождались и иностранные языки, которые она учила в институте и стажировала после него. Но за детские души, познающие новое, крепнущие в её руках, она многое прощала этой работе. И больше всего любила проводить занятия с детьми – рассказывать им о книгах, рассуждать, задавать вопросы.

Потом её приняли корреспондентом на телевидение, что дало больший доход и меньшую нервозность. Саша вздохнула спокойно, не ощущая более над собой надзора, вроде бы, незримого, но вечно присутственного педагогического начальства. Первое время на новой работе она вообще не чувствовала, что чем-то ограничена. Студия была коммерческой, довольно часто кочевала из рук в руки, и в данный момент коллектив сложился молодой и оппозиционный (преимущественно либеральный). В круг неприкосновенных лиц, о которых, как о покойниках, либо говори хорошо, либо ничего не говори, входила только парочка городских бизнесменов, ну и хозяин. Остальных, в том числе власть, ругать было можно (в меру).

Здесь Саша впервые забыла привычку сначала – мало поработавшей жены, потом – плохо устроенной разведенки считать деньги от аванса до получки. Она ожила, расправила плечи, стала чаще улыбаться оптимистичной улыбкой не состоятельной, но самостоятельной женщины, способной прокормить себя и своего ребенка. Но время шло, и в работе стало чего-то не хватать – она даже поняла, чего именно. Поняла, как, в сущности, мало значит их местечковый островок «четвертой власти», поняла, как он не замечаем, забыт горожанами. Потому-то им, журналистам, и дано позволение задираться. Но если не в качестве журналиста, то как выразить людям свою правду? Она, вообще-то, не любила или стеснялась лезть к людям со своим мнением.Но ведь есть такие формы выражения своего мнения, которые не обязывают с ним считаться, говорила она, делясь робкой и недооформленной идеей писательства с подругой Аней. Та отнеслась серьезно, поддержала. Но – никакого воодушевленного восторга. Сказала: «Что ж, удачи, Бурсак, пиши, а мы почитаем. Но от меня вдохновения не жди. У тебя свое дело, у меня – свое. Если только чем-то конкретным помогу». И поскольку Саше на писательском поприще нужны были люди, много разных людей, она познакомила подругу с мужем своей бывшей однокашницы, офицером флота Колей Дерюжниковым.

***
Посиделки были прерваны приходом отца семейства.

– Папа! – с непосредственной радостью пропищала Лариса.
– Папа! – подобрав юмористический тембр голоса, пробулькала Люба.
– Куклы!.. – отозвался было отец, но расхохотался на полуслове от Любиного приветствия. – Ну, Люба, это просто… триумф чревовещателя!
– Здр’асьте, – вылез в коридор Максим.
– Здравствуй, Макс. О, у нас гости? Здорово, Сашок.
– Привет, Артёмушка, дорогой.
– Вот, папа пришел – пойдемте как раз все ужинать, – объявила Аня, принимая пакеты «Пятерочки» у мужа.

Пока отец разбирался и мыл руки, дети прибежали в кухню, и их вперед взрослых усадили за стол, место за которым было ограничено. Вошел переодетый Артём, загремел какой-то посудой, пробираясь к разделочному столу резать хлеб, бодро спросил Сашу:

– Общаетесь? Что у тебя нового?
– Да что мне делается, я тебя умоляю. Аня вот мне про своих милых тетушек делится впечатлениями.
– А, сестры Ордена Святого Бенедикта! – гоготнул Самойлов. Анин отдел он величал сестринским аббатством или монастырем Пречистой Девы Марии за его бабский коллектив. – Как падре Педро? Воробушкина-то ходила ему жаловаться?
– Не ходила. Она уже запуталась, кому на кого жаловаться, да и отношения хорошие нужно со всеми сохранить.

Ужин вошел в обычный для этого дома режим «шума-гама-тарарама».

– М-м, почему пельмени? – скривилась Лариса. – Я их не люблю! Фу!
– Это ещё что за «фу» про еду! – рявкнул отец.

Максим рассмеялся от веселого воспоминания и начал рассказывать, как у них в садике один мальчик тоже капризничает за едой. Люба безучастно, как глухонемая, в ожидании своего официального ужина колупала бок полуфабрикатной котлеты (которую с другого боку уже отщипнул папа). Хорошо, что мама стояла спиной и не видела потребления котлет в ультрасвежем виде.

– Егор’ никогда не садится завтр’акать, – рассказывал Максим. – Если только его поймают и силой усадят. И тогда он пищит и выр’ывается. А когда выр’вется, начинает так бегать по гр’уппе: ме-ме-ме!
– Да уж, удивительный человек Егор, – смеясь, подтвердила Саша. – Садик, по-моему, воспринимает… как курорт по системе «всё включено». Обязанностей – никаких, одни услуги: хочу – пользуюсь, не хочу – не пользуюсь. Воспитатели вешаются.
– А, слушай, сейчас детки пошли, – отвечала Аня через плечо, не отрываясь от раздачи еды, – в каждом классе есть какой-нибудь уникум в своём роде. С Любанкой вон тоже учится одна штучка… хм!
– Это Ленок? – захихикала Люба.
– Ленок, Ленок.
– Ну а что вы хотели – вседозволенность, – подытожил Артём.

Ларисины пельмени пришлось заменить на кашу, оставшуюся с выходных, поскольку «эта паразитка», хоть и боялась родителей, а к ужину всё равно не притрагивалась. Максим с упоением досказывал, как Егору однажды пригрозили отправкой в ясельки и принесли вместо супа фиолетовую соску для девочек.
Когда дети наелись и вернулись к своим комнатным делам, взрослые их сменили за столом. Возобновились прежние разговоры и потребление вина (Артём не стал, сказал: вам самим мало).

– Так что там с Воробушкиной? – спросила Саша.
– А, да она оказалась замешанной в небольшой рассорке между мелким начальством, более крупным начальством и бывшим начальством.
– О как. Запутаюсь я в вашем начальстве. У вас же Пётр Афанасьевич главный?
– Да есть помельче. Вот, например, Галина Никифоровна. Бывшие лучшие подруги с Галиной Ивановной.
– Какая прекрасная формулировка!
– Вдвойне прекрасная. Смейся, не смейся, а волей судьбы – так. Галина Ивановна с Галиной Никифоровной. Поссорились. Почти по классике. Так вот. Мутная там история, но суть сводится к тому, что Воробушкину начальницы сделали крайней в своих склоках. Каждая из них всячески сочувствует Воробушкиной, но помочь, увы, ничем не может. Есть, конечно, вариант пожаловаться еще выше… Воробушкину так и подмывает сказать Петру Афанасьевичу, что наши внутренние разборки легко сделать достоянием гласности. Но ведь боязно так начальника шантажировать! Тем более, Петру Афанасьевичу это –кинжал в самое сердце. У него первая заповедь: в нашем террариуме – что угодно, но наружу – не дай бог! Покой вышестоящего руководства тревожить нельзя! Это ж главная его миссия! Я предложила Воробушкиной нейтральный вариант – не припугнуть, а пристыдить маленько высокоблагородие, мол, Пётр Афанасьевич, криушинский батюшка уже в курсе производственных конфликтов одиннадцатого отдела. У Воробушкиной, конечно, кухня – всем кухням кухня, но баба-то она деревенская, и чуть что – бегает за консультацией к богу и к ближайшему его заместителю – попу.
– Вот видишь, как весело с вашими сестрами, – вставил свое слово Артём. Но тотчас за этой фразой, видимо, передумал шутить и затараторил громче и раздраженнее:
– Ой, ладно, Аня, в самом деле, обычные рабочие разборки, они в каждом коллективе есть. Вот и ваши тетки территорию делят, и ты попала под дележку, ну и что? А сочинила уже целую теорию заговора. Весь институт в причинно-следственную связь вплетаешь. И в универе разборки есть – сама не знаешь, что ли? У нас на физфаке шутка ходила про одну кафедру, что сотрудники сводят счеты через своих аспирантов.
– Да, но разборки не должны мешать основному делу, – возразила Аня. – В универе они мешают образованию студентов? Нет. Ну и пусть ругается, кто с кем хочет.
– Так и тут они ничему не мешают, – проворчал муж, вставая за чайником. – Подумаешь, прозябает несколько неоцененных умов.
Но не стоило наступать Ане на больную мозоль.
– Ты только не заговаривай сейчас, как Пётр Афанасьевич, хорошо? – сквозь зубы ответила она. И спародировала:
– «Друзья мои, у нас нет средств утолить исследовательскую жажду каждого…». Ему-то по долгу службы положено такую чушь нести – «исследовательской» называть жажду совсем другого рода…

Артём стоял полуобернувшись, напряженно. Несколько её слов, несколько градусов его медленного кругового движения, и ряд сжатых зубов смотрит в такой же ряд напротив.

– А мы, мы не за этим сюда приехали? Не деньгами наесться?
– Наесться, но не объесться же!
– Действительно, какая гадость, – Артём пришлепнул кружку с чаем к столу. – А давай бросим всё это г… ради чистоты твоей благородной души? Давай, а? Подумаешь, как мы боимся замараться! Лучше по миру пойти, что ли?
– Или, например, поискать институт, который придется по вкусу не только тебе, но подойдет и жене, – продолжила цедить Аня. Он не выдержал:
– Можно подумать, этих институтов – как звезд на небе! Ань, че ты хочешь? Работаешь по специальности! Зарплате твоей многие в Питере позавидуют! Дети при бабушке, работа непыльная!.. Пешком, между прочим, пятнадцать минут, а не два часа по пробкам. Чего еще надо?
– Говори, – она вперилась в него глазами, налегая на стол, – специалист должен знать, зачем он работает? Пусть даже ему не предлагают ничего интересного – специалист сам найдет, как подойти к делу творчески. Да хоть на конвейере по выдувке бутылок – найдет! Только б не мешали. Я не спрашиваю и о скучной части работы, которая всегда неизбежна. Её никто не должен отменить, я на неё никогда не пожалуюсь. Но должен он знать смысл своего пребывания на работе? Должен или нет, говори!

Аня требовала от жизни того, что считала причитающимся ей по праву. При сложившемся, в общем-то, женском счастье она упрямо отказывалась насытиться им одним, невзирая ни на чьи увещевания. Мягкие карие глаза её, напоминавшие обычно неспешное течение торфяной речки, в такие моменты матовели, закрывая завесу к еёсогласию. Говорила ли ей свекровь: «Ты хочешь всего и сразу», она отвечала: да, всего, но законного. Твердили ли подруги: «Аня, не ищи идеала», она возражала: ищу не идеального, а приемлемого. Вот и сейчас она хотела получить подтверждение своей правоты у мужа – человека, лучше которого некому бы её понимать. Но он с коротким вздохом ответил:

– Нет, не обязательно.
– Нет? – Она медленно повторила его мысль.
 Он помотал головой: нет.
– Хорошо, – она отпустила его взгляд, но говорить продолжила твердо, с расстановкой:
– Тогда больше не заикайся мне о своих несостоявшихся мужских планах.

Артем взял уже дыхание для новой фразы, но задохся в обиженном негодовании. Он готовился было сказать, что выразился неточно, неполно. Что Анина мысль, разумеется, верна, да попробуй подними эту тему в современных-то реалиях, когда голова у человека болит лишь о прокорме на сегодня и на ближайшее будущее. Но теперь нипочем не скажет.

Он отвернулся и стал думать о том, что вот и у него в жизни не всё сбылось, а некоторые задумки уже никогда и не осуществятся. Он тоже не имеет ученой степени и, более того, даже не начал диссертации, хотя в университете учился хорошо, подавал надежды. Плакала уже его действительная служба, на которую он собирался пойти по окончании военной кафедры, а пошел зарабатывать хлеб своей молодой семье (они поженились с Аней на пятом курсе, тут как тут подоспело создание, невзначай названное ими в честь их любви).

Да что греха таить, были и более безрассудные желания из разряда детских причуд. Он надеялся, например, воспитать сына, а родились девчонки. Правда, он плохо представлял себе, кем хотел бы вырастить мальчика. Лет десять назад сказал бы – гражданином. Но его взгляд на современную гражданственность, никогда не бывав четким, за это время еще больше подернулся туманом. Действительно, какого такого гражданина он хочет видеть лет через двадцать пять? Себя? Себя, конечно, нельзя не одобрить, иначе надо что-то срочно менять. Но какой же он, Артем Самойлов, гражданин? Он напрямую не служит стране. Правда, работает сейчас на государственном предприятии, но ведь этого могло не случиться. Ну, борец за мировую справедливость, естественно. В прошлом – поисковик. Да разве этого достаточно? Нет, он просто честный человек, ответственный за свою семью, а никакой не гражданин.

Тогда кого же он хотел бы воспитать? Человека, гражданственность которого на виду? О, это – румяный, приголубленный влиятельными дяденьками юноша с милой полуулыбкой на лице, умеющий бойко, с пониманием откликаться в нужный момент: «За границей? Как же, как же, был, видел! Конечно, там перспективы, но, хм, не могу я за рубежом долго. Назад тянет. Не знаю, что именно, и не спрашивайте. Какая-то неразрывность с Отечеством, необъяснимая такая, иррациональная». И сам почти искренне в свой словесный понос верит.Такую стрекотню Самойлов слышал от своих сокурсников, вечно вертевшихся возле начальства и после двух-трех лет угодничества ставших молодыми чинушами. И как это они забыли предысторию своей карьеры в родной стране? Как будто не они грезили в студенчестве о жизни «белым человеком» за бугром, да не пробились из-за недостатка способностей или банальной лени! Если б хоть одно исключение из этого ряда, не так позорно и отвратительно смотрелась бы смерть их американской мечты, – в недоразвитом зачатке, нерожденной, без борьбы за существование. Хотя, почему смерть? Если взглянуть шире, их мечта всё-таки родилась – позже, измененной, не по годам взрослой, какими часто родятся калеки. Мечта поумнела. Взять от капитализма всё, но капиталистом при этом не быть – это ж еще умней. Ты не сколачиваешь капитал, ты не учишься с ним обращаться, беречь его, преумножать его, ты не рискуешь им. А живешь, как буржуй, – лишь, может быть, чуть менее на широкую ногу и менее открыто. Всё, что от тебя требуется, – постичь законы Кормушки. Добыть к ней доступ, не зарваться, вовремя с нужными соседями поделиться, а ненужных клюнуть по макушке. Поддерживать у наполнителей Кормушки впечатление, что ты не зря клюешь свои зернышки. И пой, подпевай верхней ветке, подтягивай нижней: «Чив-чив! Всё хорошо, прекрасная маркиза!» И будет нехорошо, так найди спеть о том, что хорошо. А если поток зернышек всё же иссякает – умей почуять другую Кормушку и перепорхнуть в неё. Вот и вся история патриотизма. Известно и её продолжение: кресло, второе, третье – всё более мягкие и любимые, жирок, всё те же слова, но всё более внушительные интонации, ехидство мудреца – «ну, и кто в конечном итоге блаженствует – умники, рвавшие ж… в учебе, или я?»

О таком ли сыне он мечтал?..

Всё это, конечно, сложно, когда себя-то не знаешь, как усовершенствовать до гражданина. Но всё же с парнем легче, чем с девчонками.

«Ох, попал, как кур во щи с этими бабами!» – сетовал Артем, чувствуя, какой непреодолимой горой встал на его пути женский вопрос. Даже Ане, Ане – человеку, которого ты сам выбрал, не знаешь, что посоветовать. А дочерям – подавно! Дети еще на шажок от тебя дальше, чуждее. Эта истина открылась ему после какого-то скандала с Любой, когда до его разгоряченной и растрепанной головы дошел спокойный голос жены: «Привыкай. В них не просто твоя кровиночка с моей кровиночкой смешались, они и сами по себе человеки». Да, не будут они всегда поступать так, как ты бы поступил. Аня права: твой ребенок – не ты. И, наверное, правильно, когда у каждого человека – своя голова на плечах, но почему-то всё равно досадуешь, что не твоя.

Вот разве поймешь эту Любанку? Способная, леноватая, разумно молчаливая… не девчонка, а восточный мудрец! Помнится, она доводила мать до бешенства своей врожденной трусостью и пассивностью. Какая бы преграда ни стояла перед Любой, она предпочитала довольствоваться имеющимся и не замахиваться на новое. Аня спрашивала у неё: «Люба, а ты вообще чего-нибудь хочешь? Ну-ка, давай…» – и тащила её чему-то учиться, а дочь при этом обычно ревела от страха и нежелания вылезать из привычной раковины в неуютную новь. Бабушки в один голос заступались за дите в таких вопросах, и даже Артём иной раз им подпевал. Ему претила модная в воспитательских кругах «работа на результат» и казалось, что надо попроще относиться к уменьям ребенка, особенно девчонки. Так и бодались, пока не раскрылся вполне характер Ларисы.

Лариса отстаивала не только рубежи своей личности – не могите меня трогать! – она умела упорствовать и в делах. Мать быстро смекнула это и время от времени направляла дочкины усилия на постижение того или иного. В основном получалось на спорт: то Лара на велосипеде выучится кататься, то она через скакалку скачет. Люба, наконец, обрела вожделенный покой – утомившаяся мать отстала от неё. Такая вот вышла чудесная баррикада из младшей сестры.

Но в целом Лариса была для родителей шифрованной телеграммой. Они не могли понять, что за человека уродили. Она имела свойство впитывать то, о чем даже речи не могло идти (откуда-то из воздуха брать), а на тверженное и повторенное тысячу раз непритворно округлять глаза: да-а? Это касалось не только знаний и умений, но и общего стиля поведения, поступков, из которых складывается личность человека. Например, объясняли-объясняли ей и мать, и отец, почему нельзя в жизни во всём искать выгоды, почему некоторые дела надо делать просто так, без награды. И вдруг перед каким-нибудь мероприятием Лариса выдает всё, что усвоила: «А там призы будут? А дипломы? А зачем тогда участвовать?»
Они чувствовали слабость своего влияния на Ларису. Она как будто была не их поля ягода. Легкомысленна? Вполне может быть, к сожалению. Но они пока единодушно надеялись, что просто мала. Что абракадабра шифровки еще обернется разумным содержанием.

«И хорошо, что Лариска пока не умеет читать, – подумал Артём. – Ей ещё долго можно читать вслух хорошие книги. А Любанке попробуй подсунь книжку – или возьмет, только чтоб отстали, или начнет отмазываться и отмажется».

«Вслух? Вслух –это здорово! Давно ты, кстати, в последний раз это пробовал? – незамедлительно откликнулся в его сознании скептический голос Ани. – Давай-давай, пораспинайся перед ней, а она будет зевать, чесаться, то ей попить, то ей пописать… заодно посмотрим, на сколько тебя хватит».
Артём недовольно пожамкал губами. Хорошо, твоя взяла, один ноль. Но я всего-навсего отец, оправдывался он.

 Аня в последнее время остыла к возне с детьми. Говорит: хватит уже в них впихивать и вбухивать, пора им и из природы свое брать. А хотел бы он вернуть то время, когда они только переехали в город. Кулек с новоиспеченной Ларисой они внесли в дом, едва успев распаковать все сумки. Аня с головой погрузилась тогда в счастливые хлопоты молодой мамаши – розовые кофточки, бантики, посуда с зайками-принцессками… Она не распробовала этих радостей с первым, без конца болевшим ребенком в оголтелом просторище Питера, и теперь узнавала их как бы впервые. И настроение всегда было хорошее, в любую пору. Еще бы: в стране цвела крымская весна, матерые мужики плясали «Яблочко» на площадях Севастополя и плакали… И казалось, никогда не уйдет эта весна из сердца. Год погрузится в осеннюю мглу, а она – не уйдет! И долго это было так.

С упоением таскала Аня обеих девочек на праздники улицы, в библиотеки, на детские лазилки, батуты, на всякие мастер-классы. Перепробовала много занятий и кружков сначала для Любы, потом и для Ларисы – не обошла-таки её стороной педагогическая лихорадка, давно зверствующая в городе. Потом Аня вышла на работу, и тут тоже всё было внове и поначалу складывалось благополучно. В общем, жизнь всегда была чем-то наполнена.

А сейчас? Забот с детьми у неё поубавилось, накатило разочарование, тупик на профессиональном пути, и эта женщина терзает его своим мрачным настроем и безрассудными порывами свалить из города. Черт, и кто бы знал, что она захочет реализоваться именно в профессии! Хоть бы уж в чем-нибудь другом, попроще!
«Как это не знал? – резко вклинился в размышления Артёма внутренний голос. – В чем же еще ей искать себя? Не в вязании же крючком, не в тренировках по скалолазанию! Не считал же ты всерьез, что душа такого человека, как Аня, той мелочевкой и успокоится?» – «Всерьез, пожалуй, не считал, – раздумчиво отвечал сам себе Артём. – Наверное, вообще никогда не думал об этом». – «А вот ты задумайся». – «А вот и задумался. Хорошо. Но можно же, наверное, найти какое-нибудь увлечение. Не баловство (зачем баловство), а хорошее, достойное дело. Вот я нашел же отдушину, когда приходилось работать в Питере черт-те где, лишь бы иметь доход». – «Это поисковый отряд ты имеешь в виду? – опять заскрипел голос совести. – Когда ты все выходные и праздники пропадал в лесах и болотах, а она с маленьким ребенком развлекалась, как могла? И слова ведь против твоего благородного дела ни разу не сказала».

Самойлов поспешно отодвинул неприятную мысль за пыльную занавеску своих жизненных впечатлений. Как ни оправдывай себя, а вспоминать всё равно неудобно. Получается, он увлекался поисковой работой за счет семьи. «Но клянусь, – сказал он себе, – если бы сейчас Аню что-то глубоко заинтересовало, я дал бы ей возможность заниматься этим делом, хотя бы оно потребовало всего моего свободного времени и дополнительного напряжения сил». Но что толку готовиться к жертвам, которые всё равно от тебя не потребуются?

Вспомнилось, как он добился её расположения много лет назад. Их столкнула майская белая ночь, в какие обалделое молодое тело сутки за сутками забывает спать и наконец вырубает горячий мозг в самое солнце или, того хлеще, переключает его на легковесные озорные приключения. Иногородние девчонки, не обвыкшиеся с избыточной энергией светового дня, жарили сосиски в лесочке за общагой. Было часов двенадцать. Он с дружком возвращался в студгородок после шатаний. Долго ли студенту узнать другого студента? Сейчас он не помнил даже, были ли они пьяны. Запах костра с той ночи навсегда стал для него личным символом любви. Слыша его, он – внешне основательный детина, рожденный ходить по земле, а никак не летать в небе, – всякий раз внутренне трепетал, томился нежной горечью не то к своей тонкой невесте, не то ко всей неповторимой юности.
Аня не выглядела ни самой симпатичной из девушек, ни самой компанейской, но он сразу был очарован ею – стройной, мускулистой, белозубой. Он почувствовал в ней что-то настоящее, не просто естественное, а больше того. Тогда он не умел объяснить, почему ему понравилась именно эта девушка, а сейчас логики уже не восстановить – настолько они сроднились.

Она поворотила от него нос первое время. Артём производил впечатление слишком вовлеченного в учебу мальчика (и нельзя не признать это правдой). А ботанов  мы все презираем. Сами-то мы, конечно, «ботаем», но не в этом же смысл нашей жизни… К тому же, девичья Анина головка была занята в тот период игривыми грезами о каком-то красавчике-футболисте – не то из «Реала», не то из «Ливерпуля». Артём, прося Аню встречаться с ним, безропотно согласился уступить её сей знаменитости по первому требованию оной.

Всё разлученное лето он вздыхал по ней, всю тускленькую осень одолевал настырными ухаживаниями – бесплодно. А потом всё довольно легко переломилось. Она подалась в день своего рождения, о котором её подружки не поленились прийти доложить ему в общагу физиков. Соседки, жрицы Халявы, зная устремление молодого человека к их товарке, рассудили помочь ему, устремляясь, в свою очередь, к торту. Расчет оказался верен: воздыхатель прискакал, как ретивый горный козел, в одной руке – «веник» (букет роз), в другой – «наполеон». В выигрыше, как говорится, остались все. Разумеется, девчонки устроили возможность кавалеру полюбезничать с дамой его сердца. С того случая Аня и покорилась его чувству. Сейчас ему даже стало думаться, что её любовь досталась ему слишком легко. Он хотел бы поворотить время вспять, пройти этот путь более трудно. Нет, не затем, чтобы сделать её недоступнее и желаннее: он не считал, что его чувство ослабло за эти годы. И даже не для утверждения в своих мужских качествах (хотя, как многие другие, он не упускал шанса потешить мужское самолюбие). Он думал теперь, что, вероятно, сумел бы лучше её понять, если б борьба за неё прошла тяжелее. Такое чувство, будто упустил что-то важное, и тебе надо прослушать или прочитать эту информацию еще раз. Но жизнь, к сожалению, не конспект…

Из своих дум Самойлов был выдернут плачем младшей дочери. «А-а!» – громко ревела Лариса. Взрослые вскочили со стульев: Артём –смотреть, не сломала ли она себе чего-нибудь, Саша – в тревоге, как бы не её сын обидел Ларису. Лишь мать не дернулась бежать в комнату, а только сердито сказала: «Опять, что ли, у неё чего-то не получается?» И оказалась права. Подоспевшие родители застали в комнате великолепную картину. Не считая сваленных в кучу мягких игрушек, невообразимых вигвамов из стульев, покрывал и простыней,– скатанный в трубу ковёр и швейный сантиметр на полу. Неспроста уже несколько минут от детей был слышен слонопотамий топот – они соревновались в прыжках в длину. И Лариса была самая короткая-я!

– Ларис, ну а что ты хочешь, ты же самая маленькая, – разобравшись в произошедшем, сказал ей отец.
– Я не маленькая! А-а!
– Да как не маленькая? А вообще я и не говорю, что маленькая, но ведь самая младшая. В спорте никогда не соревнуются разные возрасты.
– Это нечестно! Поняли? Максим старше! А-а!
– И Максим мальчик, а мальчики сильнее. Почему из-за этого надо расстраиваться?
– А-а! Ну и играйте теперь в ваших супергероев глупых!

Тут взрослые почуяли неладное и дознались начала истории. Оказывается, Максим тянул Любу в одну игру, Лариса – в другую, а непредвзятая Люба предложила им посоревноваться за досужее время своей персоны. И победителю, так и быть, достанется её внимание. Поняв это, Самойлов заругался.

– Ты самая старшая! Почему ты их стравливаешь?
– Я их не стравливала…
– Да что это такое – заставлять маленьких детей себя завоевывать? Давай мы с мамой тебя заставим завоевывать нашу любовь!
– А что я сделаю, если они…
– Дылда, а мозгов – два миллиграмма, только вредность из ушей прет!
Шум и облако эмоций еще долго висели в воздухе, медленно оседая на примиряющихся участниках.
– Саш, пойдём допьем, – потихоньку тронув подругу за плечо позвала Аня, – а то пора уже закруглять весь этот дурдом.

***
 После посиделок Аня с девчонками пошла провожать гостей. Вечерний морозец властно схватил цепкими пальцами разнеженные ростепельным днем лужи обратно в ледяную дисциплину. От хода людей, от автомобильных колес лед нарос неравномерной ломаной коркой. Истинным удовольствием для детей было расколупать её до воды. В трехголосом веселье бежали они от лужи к луже, отойдя от случившихся обид (впрочем, всегда готовые к новым). Лариса долбила ногой с вечно задиравшейся правой штаниной какой-то участок, явно неподвластный её весу. Мамы двигались позади.

– Многие люди советуют мне сейчас набраться терпения, – говорила Аня, жадно раздувая холодный мартовский воздух. – Но где граница между терпением и бездействием, Саша? Почему я в красках расписываю себе и другим свою проблему, но не решаю её? Не отступление ли это, не сложение ли оружия?
– Но как ты можешь её решить?
– Да как угодно. Только не говорить, что решений нет. Они есть всегда. Они могут нам совсем не нравиться, приходиться не по нутру. Но это не значит, что ничего нельзя сделать. Можно уволиться, искать другой работы. Можно остаться на этой работе, но сменить вялую обреченность на открытую войну (с конкретной целью, конечно). Можно остаться, но плюнуть на всю местную деятельность с диссертацией вместе, а усилия направить на новую диссертацию где-нибудь на стороне. Можно искать дополнительного поля деятельности. Вариантов масса.
– Надо же, ты сказала мне за вечер столько значительных вещей, – продолжала Саша,поддевая носком замшевого сапога шишку в замерзшей лужице (сапог тут же замок). – Прямо глаза мне раскрыла. Вроде бы, всё это я знала и раньше, но такими цельными эти мысли никогда у меня не складывались. Валялись где-то по клочкам, по лоскуткам, а ты взяла и склеила.
– Что я тебе там склеила, чудная? Свою личную растерянность?
– Хорошее слово – растерянность. Все мы растерянны, живется нам как-то неладно. А ты объяснила, почему именно.
– Да, но как с этим быть, я не знаю!
– Но это – следующий этап. Я же не могу пройти и предыдущего. Сколько книг написано умными людьми, сколько фильмов снято, сколько я слушала передач с размышлениями ученых и общественных деятелей, а связать весь этот опыт с одной-единственной жизнью – своей – не умею! А ты вот сумела. Завидую тебе.
– Ну, хорошо, в следующую встречу разложим твою жизнь по полочкам.
– Ловлю на слове! Мне, правда, это очень важно. Хочется уже узнать себя. С женственностью своей разобраться…
– Женственность – отдельная ипостась. Тут еще месячишко нужен на обсуждение.
– Согласна, но хотя бы – со всем остальным. Человеку за тридцать пора уже обзавестись собственным стержнем, который заставляет жить своим умом… ну, хотя бы не поступать противно твоей сущности, что бы ни пели в уши окружающие. И я его в себе чувствую. К моей радости, я всё-таки не беспозвоночное животное. Но что он такое в моем случае? Откуда он взялся? Ведь не от политических же убеждений? Или… от них?.. Да ерунда какая-то. У меня же их нет, убеждений – как всегда, одни сомнения… Вам легче разобраться в себе: у вас, по крайней мере, был университет. Вокруг него и наматывается ваша шкурка.
– Университет… думаешь, образование прибавляет понятия, как жить? Оно иногда мешает этому понятию! Возьми простого человека – неужели он хуже меня знает, что ему в жизни делать?
– Простого человека нечего брать. Мы с тобой уже не простые люди, нас живой ум обязывает, а тебя еще и твое образование.
– Да ведь ты тоже училась в институте.
– Ну, сравнила нижегородский иняз и ваш университет! Так вот, мы, с одной стороны, занимаемся чем-то сложным, чего простые люди не умеют. Но, с другой, плоды нашей деятельности не столь очевидны. Вот мы и терзаемся. А простой человек живет простым трудом: он отщелкал на кассе смену или, скажем, отстоял за своим станком восемь часов и идет отдыхать спокойно.
– А мне кажется, стержень человека – это, в первую очередь, его совесть. Есть, конечно, люди волевые и бессовестные, но что обсуждать природу их стержня? Ты-то явно не к ним относишься. Хотя, конечно, одной совестью себя не сделаешь. И без мозга вставать на этот путь – грустно, ты права.
– Вот именно. Развитый мозг – великая вещь. Отчасти поэтому меня и потянуло писать. С бумагой, знаешь, как-то дисциплинируешься… Мысли все только логичные оставляешь, а косые-кривые рано или поздно заметишь, и за шкирку их.
– Да, кстати! Ты уже начала писать?
– Начала. Вы с Артёмом у меня – первые герои на очереди.
– Ну?
– Ну да. Разрешаешь мне взять тебя в книжку?
– Да пожалуйста. Назови меня как-нибудь по-другому и валяй, что хошь.
– Я тебе прочитаю черновики, когда будет более-менее готово. Согласую с тобой, а то еще обидишься, что я наврала про тебя с три короба.
– Ну и ври на здоровье. На то он – художественный вымысел. Можешь написать для остроты, что я кого-нибудь убила. Придушила так аккуратненько в темном углу.
– Галину Ивановну имеешь в виду? – не растерялась сострить Саша.
– О-о!.. Ты мне не напророчь!
– Нет, лучше ты станешь её любимой женщиной. Это сейчас моднее. Сразу издатели набегут!..
– Иди ты. Галину Ивановну отказываюсь любить даже в книжке. Даже как женщину.
– Ну я же не говорю, что ты, – не унималась Саша. – Галина Ивановна пусть тебя полюбит, а ты совершенно не обязана отвечать ей взаимностью. Это будет несчастная любовь.
– Отстань. Балда.

***
Дома Аню ждал обеспокоенный муж. Поняв из разговора, к чему она клонит, он всерьез взволновался, ибо решительности в его женушке было гораздо больше, чем она сама полагала.

– Ань, ты вправду хочешь уехать из города? – тихо спросил он, дождавшись перерыва в вечерней семейной сутолоке.

Он широко раскинул ноги и руки в дверном проеме, перегородив выход из кухни. Она мыла посуду, сейчас – бокал из-под вина, от которого Артём отказался. Шум воды мешал разговору, и она притушила напор, оставив маленькую струйку. Пена моющего средства смешно вздулась в бокале, образовав нечто вроде вишневого шейка. Аня застыла лицом к раковине с поднятым, как для тоста, бокалом, готовясь ответить и продолжить мытье.

– Хочу… или не хочу, но не боюсь. Я перееду, я готова переехать ради лучшего рабочего места.
– Но ты не можешь одна! Мы ведь семья, в конце концов! Обычно бабы это мужьям говорят, когда те по своим делам ухлыстывают.
– Ой, вот только не надо героя из себя делать, – она окончательно оставила посуду и споласкивала руки с тем, чтобы повернуться к нему лицом, раз уж зашел такой непростой разговор. – Может, тебе еще медаль на шею заказать за твою семейственность?
– Знаешь что? Ты не слышала, как другие мужики с женами разговаривают. Это курам на смех – жена недовольна работой!.. Вот проблема-то! Кому сказать – оборжутся!
– Ну, именно поэтому мой муж – ты, а не какой-нибудь хмырь с твоей работы, – сказала она рассудительно, сбивая с Артёма пыл и обтирая об себя мокрые руки (привычка химика, всегда носящего халат). – Ну и что бы они тебе посоветовали – это мне так, чисто из интереса хочется послушать?
– Что? В декрет её отправь, пусть пацана тебе родит – вот что сказали бы. Но как можно?.. Ведь я не домостроевец какой-нибудь, и вообще на всех углах кричу за всякое равноправие! – Он усиленно жестикулировал. – Мне, пожалуй, уже и не скажут такого – за чудилу меня держат. Я же в женщине не только рожайку вижу и няньку для своих сопливых детей…
– В самом деле? Прекрасно. Счастлива слышать, что это пока еще так. Таким образом, мы выяснили, что этот совет тебе не подходит. Какие еще будут предложения от твоих коллег?
– А, пожалуйста, сколько угодно. Дом с участком, скажут, возьмите в ипотеку, чтобы она там распоряжалась и газон стригла. Квартиру, опять же, поменяйте…
– Так-так-так… Детьми пусть займется – вот!
– Детьми тоже, да.
– Не «тоже», а в первую очередь! Лучшее занятие для женщины – мамашничество. Благороднейшее! А от работы, кстати, как здорово отвлекает – как ничто другое! Запишись в родительский комитет и будешь заниматься одними школьными делами. Вот тебе заодно и решение проблемы с работой.
– Совершенно верно.
– Да. Дети у вас брошенные, скажут мудрые люди, сразу видно. Ларисе вон ажник шесть лет, а до сих пор читать не умеет. Что ж мать – семи пядей во лбу, а ребенка научить не может?
– Вот, видишь, какая ты умная, – умаявшись спорить и опускаясь на табуретку, сказал он. – Сама всё угадала.
– Такие прожекты могут предложить даже сестры нашего аббатства. Даже Верочка. Я её медовыми устами только что пела. Что ж так примитивно? Не надо и инженерами работать в ведущем КБ страны, чтобы так мыслить.
– Хочешь оригинальнее? Пожалуйста. Вот тебе чисто мужской довод. Некоторые могут подумать, что я, не дай бог, плохо тебя радую. В постели, имеется в виду.
– М-м, ой-ой-ой, Артём Васильевич!.. – Аня зацокала языком, разыгрывая живое участие в проблеме. – Не дай бог, право!
– Да-да, именно так иные и подумают. Скажут: братан, почему теряешься? Попробуйте с супругой что-нибудь новенькое! Преподнеси ей сперва белье какое-нибудь кружавчатое с завлекательными бретелечками, а в пятницу – бутылочка вина, полутьма, свечи…
– О, можно не только белье, а ещё более интересных штучек выписать из спецмагазинов… как, оказывается, всё просто! Что ж им-то вечно не хватает, с женами постоянно лаются? Неужели у них нет денег на букет цветов и притягательные трусы в подарок милой? А уж определенные части тела работают вообще бесплатно и, при желании, заметьте, круглосуточно!
– А я тебе скажу, отчего. Оттого что «моей чего ни предложи, всё только: отстань, вот еще новости выдумал! – скучная вредина, синий чулок и вообще – бревно и консерваторша».
– Ужас какой. Вот прямо все с бревнами живут?
– Ну, практически.
– Вот что, Артём, – Аня резко прервала насмешничество, – можешь не волноваться: без тебя я никаких решений принимать не буду. Ответственность свою перед семьей я знаю. Но и ты меня пойми: я ничего в жизни не люблю, кроме своей профессии. Никакого дела, имеется в виду, – не людей. Когда меня последний раз выбили из колеи, я утешения от рабочих обид искала в самой работе. Я сидела два дня со своими спектрами, обрабатывала их, обсчитывала, зависимости строила. И думала: как они, черт возьми, красивы, богаты! Несмотря на то, как мало, как нищенски мало видят в них все наши уважаемые члены, все Петры Афанасьевичи, тетушки-перышки и иже с ними, вместе взятые. Я ведь понимаю, что цифры не виноваты, вещества, материалы не виноваты, химия не виновата в наших людских делах. Их я люблю, я не ошиблась в выборе профессии… Понимаешь, человек не может жить только для себя. А я никому здесь не нужна, исключая моих близких.
К Самойлову враз прихлынула волна острого сочувствия – так же внезапно, как обжигала его едкая досада на жену.
– Но почему надо исключать близких? – спросил он аккуратно.
– Потому что твои близкие – это ты, а ты – это твои близкие. Я смотрю в более крупном масштабе, понимаешь? Нельзя всё – себе, своей семье, в норку, в норку! Надо что-то отдать и другим. Но что? Я хочу что-то представлять из себя в жизни, а что, если не специалиста? Это ведь совершенно нормальное желание – не детское витание в облаках, не… абстрактное мечтательство какое-то. Но это нормально и для женщины – не только для мужчины. Почему-то считается (и то только передовыми нынешними мыслителями), что женщине для счастья достаточно её семьи, а мужчине нужно загадочное «нечто большее»… А по-моему, женщине оно даже нужней: ведь на кого чаще смотрят дети? Что они возьмут от своей матери? Вот Вера, Воробушкина и прочие – они пыжатся, из кожи вон лезут, чтобы «развить» своих детей. Но с какой стати рассчитывают они на выигрыш в этой лотерее? Растущий организм, в первую очередь, подражает, а кому, спрашивается, подражать, если мама – ни рыба ни мясо? Вот что она умеет? Допустим, надрессирует своего ребенка в арифметике, так что станет он победителем городской олимпиады в первом-втором классе. Молодец мама! А на третий класс уже не хватит. Дальше-то что? Это всё умения детские. Они передадутся ребенку и без маминых потуг – ну, пусть на год-два позже. А что он возьмет от неё в свою взрослую жизнь? Станет таким же родителем-наседкой? Разве только это… Если твои дети и достигнут каких-то высот, в таком случае не твоя это будет заслуга – тебе просто повезет… Нет, для детей нужно припасать что-то более внушительное, их не проведешь. По-моему, мама, которая может прийти домой и рассказать с увлечением, что она сегодня сделала полезного на работе, рассказать просто и интересно – это гораздо лучше, чем мама, которая приходит домой и растит, поливает без конца свою ягодку, рыхлит вокруг неё земельку… ягодке и самой надоест такое до смерти.

Артём зарыл лицо в ладони и усиленно тер его, думая.

– Нюр, – сказал он с сожалением. – Как жаль, что ты в Питере не защитилась, у Георгиевны.

Она ответила на ласку. Приблизилась к согнуто сидящему мужу, поворошила ежик его стриженых черных волос.

– Диссертация – не панацея, Артём. Представь даже – сейчас мне повезет, и я защищусь. Но это – всего лишь ступенька. А дальше – те же нерешенные проблемы.
– Отношение всё-таки к тебе будет другое, – промолвил он. – Придется прислушиваться.
– Так твой папа говорит, и отчасти он прав, – сказала она мягко, чтобы не показывать лишний раз свое несогласие. – Но он плохо знает Петра Афанасьевича и наш Орден. Им хоть кол на голове теши. Они не признают другой иерархии, кроме институтской. У них нет авторитетов. Галина Ивановна, например, умудряется спорить с монографиями, написанными академиками. Что ей моя кандидатская степень?
– Всё-таки надо с отцом поговорить на эту тему.
– Поговори, будь другом. Дело хорошее. Он здесь старый работник, он знает людей… может быть, он сумеет мне помочь как-то растормошить ситуацию…
– Да-да, обязательно.

Аня держала руки на плечах мужа. Она-то никогда не блуждала в потемках его души, она знала, чего ему хочется. Ей бы быть лет на шесть или, лучше, на десять его моложе, заглядывать ему в рот!.. А она – ровесница: самостоятельная, уважающая, но не послушная ему… Но если он в последнее время постоянно искал к ней подхода, аналитически прощупывал её натуру, то она и не стремилась с ним «совладать». Зачем, если между ними и так всё очень неплохо складывается, пусть даже он и смотрит иногда недовольным? Помолодеть она не может, поглупеть - не хочет. И вообще, не расцеловывать же его теперь каждый день только за то, что он – подходящий человек. Ему самому быстро прискучили бы дифирамбы, как он не поймет?
Другое дело – доставить изредка приятность дорогому супругу. Этого шанса она и не упускала. Как-то раз при гостях она продулась ему в карты, и он весь вечер лоснился таким самоваром-пузачом, так восторженно распространяется всем, даже детям, о своих ловкостях в комбинаторике, что Аня решилась на лукавый эксперимент. Впредь в любой игре, особенно интеллектуальной, она ему незаметно поддавалась. Результат подтвердился: Артём ликовал и хвастался, как ребенок. Вот уж довелось увидеть мужское тщеславие во всём блеске! Труднее всего при этом было не подавиться смехом.

А еще мужчины наивны, как малые дети, думала Аня. Вечно их надо подпитывать, подтверждать им свою любовь. Ну, куда она от него денется, где найдет лучшего, и с какой стати станет его искать? Но его убеждай, что – да, никуда не денется и никого другого ей не нужно. Повтори это, как «я тебя люблю», – сто раз после ста уже говоренных. Потому что желанным словам мы зачастую больше радуемся, чем даже самым лучшим делам. Дела, как ни крути, – проза, а слова бывают!.. Даже умного, всё понимающего человека всегда тянет ими подластиться.

***
Ночью, уже собираясь спать, Саша сидела за столом в ворохе «паскудных листочков» с заметками, мыслями, черновиками статей и записывала на одном из них впечатления сегодняшней встречи. Свет падал только от экрана ноутбука: сын засыпал в противоположном углу комнаты. Работала она привычным журналистским стилем – быстро, чтобы ничего не забылось, не задерживаясь с украшениями речи и не добавляя выдумки.

«Десять лет назад, – писала Саша, – моя подруга с мужем спешили стать финансово самостоятельной молодой семьей, заработать на то и другое, поскорее отдать долг за жилье родителям, хотя последние оказывали им денежную помощь бессрочно. В их жизни сложилось достичь этого быстро, еще не успев придумать, что дальше. Наш город и институт дали им такую возможность. Хорошо ли это? На первое время – очень хорошо. И организацию, которая столь результативно умеет позаботиться о своих работниках, наверное, нужно прославлять во все трубы. Но в масштабах страны – так ли это много? Чем кормит страна самых умных из своих повзрослевших детей – в лучшем случае, плодами такого вот института, как наш? Но как принять молодому специалисту заслуженный сладкий кусок, если ему отлично известно, что его однокурснику ничего подобного не досталось? И что делать, когда наешься, – разжигать аппетит больше? А если не принимает желудок этой пищи?

Почему бы власти просто не дать своим специалистам полезной, хорошей работы, а не томить их самостоятельными бесплодными поисками длиною, подчас, в целую жизнь? Неужели нечем занять людей? Пусть сейчас нет гонки вооружений (и хорошо), пусть не требуется такого объема продуктов промышленности, как полвека назад, пусть техника забрала часть рабочих мест у человека. Но кому же не интересно, например, жить в чистой окружающей среде? Питаться досыта, вкусно и полезно? Кто не был бы рад, если б лекарства подешевели раз в пять? Если б лечению поддались новые болезни? Если б транспорт стал быстрее и чище, жилье – дешевле? Неужели со всеми этими задачами справится «эффективный менеджер», призванный стать лицом рынка труда XXI века? По-моему, здесь нужен просто нормальный биолог, фармацевт, медик, химик, физик, технолог, инженер, эколог, геолог. Пока они еще имеются в наличии, почему не направить их усилия на всё это, а не на растрату умственных и душевных сил поодиночке и по пустякам? Ведь стать специалистом – это не событие, быть специалистом – это процесс. И нельзя, нельзя душить профессиональное самолюбие, ибо какая есть другая движущая сила у науки? Финансовая? Гораздо хуже! И не из-за «морального облика». К финансовому давлению работник приспосабливается, учится показывать тот результат, который хочет видеть поощритель. А под давлением самолюбия человек стремится к планке не номинальной, а той, взятием которой будет доволен наедине с самим собой, положа руку на сердце.

… А когда специалист вынужден день за днем пускать себя по ветру, мы ступаем на самый скорбный из путей – потерю человека, причем лучшего из людей».

Саша пробежала глазами написанное. Боже мой, сколько времени пройдет, прежде чем сухая речь её, походящая, как ей казалось, на ружейный бой, зазвучит мелодичной музыкой – не только правдиво, но и гармонично, интересно читателю? «Я не пожалею труда, – подумала она, – но хватит ли у меня таланта когда-нибудь вдохнуть жизнь в своих героев?»

Но сомнения, вечные сомнения, которые Саша сама и плодила своим исследовательским умом, на этот раз сменялись уверенностью. Она уже знала, что костьми ляжет на этом пути, но ни за что не отступит, пока не завершит задуманного.

«Самое трудное – начать и кончить, – рассуждала с собой Саша, – а середина процесса – легче, – знай работай, делай своё дело. И я уже в этот процесс вступила – чего же мне бояться? Начало положено, а поставить точку, если что, мне помогут мои первые читатели. Возьму Аньку, возьму еще парочку решительных людей (ну, хотя бы просто умных) и составлю из них комиссию. Когда они скажут «остановись», тогда и – всё».

***
Артём опять шатался по квартире и опять думал. Все три его девочки спали, разметавшись во сне. От Ани он ушел, чтобы не мешать ей своей перевозбужденной возней. Лариса, не теряя времени, продолжала прожитый день и сейчас: то похныкивала во сне, то хохотала заливисто, совсем как наяву, то вела с кем-то свои обычные диалоги и пререкания – тоже отчетливо и осмысленно.
Фильм, который он принялся было смотреть от бессонницы, не помогал, – из-за дум телефон так и валялся в стороне.

«Да, попробуй угонись за современной женщиной. Странная, – подумал он про жену. – И Сашка её какая-то… не от мира сего. Сам-то не поймешь, куда барахтаешься в этом изменчивом мире, а они будто живут на день впереди тебя и еще вопросы задают, куда им себя девать».

Круглешок букета невысоких роз торчал на столе у самой стены напоминанием о недавно прошедшем празднике. С распределением цветов по вазам, а ваз – по комнатам утром 8 марта занялась у них дома долгая щебетливая возня. К чему это он? А, к тому, что Ане будто бы надо побольше черпать положительных эмоций из окружающей действительности, от всяких женских финтифлюшек и прибамбасов, а не стремиться жить по писаному. Но это неправда, что его жена неблагодарно отвергает маленькие радости, которыми то тут, то там одаривает нас жизнь. Разве не умеет она со всей трогательностью, присущей женскому полу, раскрываться навстречу знакам его внимания? Между ними еще и побольше романтики, чем в других семейных парах. Его сотрудник при обмене впечатлениями о праздниках поведал, как они ездили с женой покупать какие-то кактусы, не то алоэ – обставлять зимний сад на балконе. «Так они даже не цветут», – сказал Артём. «Ну и что, всё равно растения, только еще и полезные – деньги не на ветер», – ответил тот. А Воробушкина сказала мужу: не вздумай мне веник покупать – деньги только переводить.

«Как не купить жене цветов 8 марта?!» – вопило в Самойлове возмущение. Ведь это – последнее оставшееся, что можно подарить от души! Материальный подарок в наши дни – не подарок, считал он. По крайней мере, женщине, у которой всё есть. А цветы – они, как женская красота, – наша прихоть, но прихоть прекрасная. Чего только не делаем мы, домогаясь красоты (если и любим не за неё, то уж точно из-за неё влюбляемся). Почему же не быть последовательными в поклонении ей? Прекрасное и обрамлять нужно в прекрасное – раскошеливайтесь и на обрамление тоже, не так и оскудеет от этого ваш карман. По логике вещей, все траты на красоту пусты – и большие, и маленькие. Так будьте безрассудны до конца. Если красота – в центре нашего мужского внимания, то красива должна быть вся перспектива.

Да и не в чрезмерной Аниной заученности беда, продолжал судить Самойлов. Ведь она и от сального анекдота не прочь, и мимо винца не пройдет, и детей не отваживает ни от чего человеческого. Помнится один выезд на пляж, несколькими семьями. Верочкин муж сидит бирюком на берегу, ни с кем не общается, в воду почему-то в такую жару не идет. Аня ему весело: «Ярослав, ты чего не купаешься?» – Какое-то мотание головой и мычание в ответ. Аня стоит мгновение задумчиво и потом: «Месячные, что ли?» Так что девочка-скромница, отличница из Ани, хм!.. неполноценная, мягко говоря! Но почему же человеку, в котором всего довольно и лишнего ничего нет, так плохо живется (теперь он это ясно видел)? И, главное, чем помочь?

Все эти неразрешимые вопросы хотелось обсудить с одним из верных товарищей за бутылкой водки. Самойлов стал перебирать в памяти своих друзей и пришел к выводу, что в городе у него нет ни одного человека, которому он может доверить столь сокровенные переживания, и который бы его при этом понял. Все настоящие товарищи были так или иначе связаны с универом, с поисковым отрядом. Стало быть, они либо в Питере, либо разъехались по свету. Здесь же он нажил только друзьяков, приятелей, с кем ему приятно вместе отдохнуть, почесать языками, поделиться бытовым опытом легкой жизни.

Он взял телефон и тупо таращился на список друзей «вконтакте». Онлайн высвечивался только один – бывший сосед по общаге по прозвищу Пенсионер. С ним Артём общался меньше, чем с другими, но Пенсионер был большой интеллектуал, к тому же, решил Артём, философия голодных занятий наукой, пожалуй, привела его к каким-нибудь жизненным выводам. На крайняк можно и с ним посоветоваться. И написал:
 
«Здорово, Пенс. Как жизнь? Наука, что ли, спать не дает в два часа ночи?»

Пенсионер был одержимым ученым. Всерьез работать в лаборатории он начал с первого курса, а ставить опыты по физике и химии – лет с шести. Нетрудно догадаться, что от сидения всё детство и юность над книгами сложения он вышел хилого, за что (да еще за важничанье со сверстниками) и был прозван Пенсионером. В выборе любимого научного направления он страшно капризничал и щепетильничал. Ничто не подыскивал он в жизни так тщательно, как лабораторию. После окончания университета он уже вел тему, публиковался в журналах, наставничал над студентами, в заначке у него лежал материал на полдиссертации.

«Здорово, Артемий! Сколько лет, сколько зим».

Воодушевившись быстрым откликом, Самойлов вступил в переписку, начал расспрашивать, что да как. И вдруг Пенсионер его огорошил, написав, чтоуволен из университета. Самойлов опешил. Как? Выгнать Пенсионера, который жить не мог без своей темы, без лекций, без всей всосавшейся в кровь университетской круговерти? Почему – спросил он и узнал: Пенс не выполнил формальных требований. Тут даже сказать что-то невозможно было сразу.

«Но ты же совсем родной человек в универе, – написал Самойлов, чуть переварив, – неужели не могли тебе галочку проставить?»
«Да щас! – ответил старый приятель. – Еще не таким «родственничкам» на дверь указывают. Ты вот в курсе, что в прошлом году не продлили контракт с …» – И он назвал нескольких возрастных кадровых преподавателей, которые работали в универе уже, наверное, тогда, когда аттестующие их сегодняшние кабинетные крысы сидели на горшках в ясельной группе.

Да. Их преподаватели были, в большинстве своем, настолько незыблемыми, притчами во языцех целых поколений студентов, что странно бывало, когда смерть время от времени прерывала течение курса какой-нибудь из этих реликвий. Первым лез на ум вертлявый вопрос: а кто же теперь лекции по линейной алгебре читать будет?

«У нас теперь, как в Европе, не знаешь, что ли? – писал Пенс, перемежая рассуждения о судьбах российского образования матерком и не лишенными остроумия непристойностями. – С одной стороны, такие требования – даже и хорошо: не дают булки расслаблять. А то помнишь, как при нас было? С некоторых экспонатов надо было пыль смахивать – еле живы. Преподаватель теперь должен соответствовать, правда, никто не знает, чему. Но, конечно, при таком подходе традиции мы растеряем очень быстро…»

Вот именно, традиции.

«Ну да ладно, что всё обо мне? Как сам-то? Анка как? Девки ваши?»

Артёму, совершенно перенесшемуся в университет, уже трудно было переключиться на то насущное, что всего несколько минут назад поглощало его с головой. Он стал описывать свои сомнения как умел кратко, но в итоге получались пространные, будто нетрезвые мысли, совсем не те, которые задумывал изначально.

«Ты, конечно, человек холостой и, может, меня вовсе не поймешь. Но здесь мне не у кого спросить совета: у моих знакомых нет ни одной такой жены, как у меня. И ничего даже отдаленно похожего. Моим коллегам, в общем-то, поладить с женами просто. То есть не просто, но хотя бы понятно – как. Дай ей материальное благополучие, и она будет довольна. Правда, запросы у дамочек растут, как на дрожжах, но это, так сказать, вопрос количественный, а не качественный. А вот Анка? Работать ей надо наравне с мужчинами! Где я ей возьму нужную, интересную, востребованную работу, если мне с ней (работой) самому повезло чисто случайно?»
«Н-да. А сама она что-нибудь предлагает?» – спустя короткое время ответил Пенс.
«Поискать другой работы».
«Ну, может, она и права?» – еще через небольшую паузу написал Пенс.
«Если уж даже ты задумался о её правоте, а не сразу покрутил пальцем у виска, тогда я даже не знаю…»
«А почему я должен покрутить пальцем у виска? Я сам не умею сидеть без дела – руки некуда девать становится. Чем же виноват человек, который ищет труда своему мозгу?»
«Всё верно, но, как в анекдоте, есть один нюанс, – подумав, написал Самойлов. – Тут страшно ошибиться. Попадешь раз в шарашкину контору и пойдешь переменять их одну за другой. А в институт обратно не возьмут. Тут ох как крепко на перебежчиков обижаются».
«Не знаю, старик, – отвечал Пенс, – я действительно не был в роли отца семейства. Тогда как я забочусь об одном себе, я бы ни минуты не раздумывал и не стал держаться за ваше тухлое болото. А вам, родителям двух детей, конечно, нельзя поступать опрометчиво».
«Кстати, неплохое дело репетиторство, – пришло сообщение чуть позже. – Ничего нового ты не создаешь, но хотя бы мозги держишь в тонусе, да и доход лишним никогда не бывает. Предложи ей, как временную меру».
«Утром шокирую её твоими новостями. Если даже таких кадров, как ты, выгоняют с работы за здорово живешь, то кому же нужны остальные?» – продолжал свои доводы Самойлов, но Пенсионер перебил его:
«Видишь, все мы, в том числе девочки, воспитаны по-советски. Или по-старомодному, не знаю, но, короче, в культе просвещения. Девочке же не говорят: учись-ка немного похуже Гришки и еще вот Мишки, а то станешь чересчур умной – тебя замуж никто не возьмет. Ей говорят: учись как можно лучше. Вдруг твой муж окажется пьяница или кобель, а у тебя дети. Без образования ты одна их не поднимешь, и придется терпеть всю жизнь своего козла или кобеля. Именно так моя мать и говорила моей сестре.
Девочка и учится, а вырастая, уже не может остановиться в жажде познания. Вот в чем женский вопрос нашего времени, если он есть. Да еще в том, кем мы, мужики, хотим её видеть. Подругой жизни, хранительницей очага, украшением своего дома или деловой колбасой, равной тебе добытчицей – кем? Мы сами не можем определиться.
Если украшением твоего дома, то она и будет сидеть такой фифочкой, ноготки подтачивать, а с мужа сосать всё больше и больше бабла на свои нужды, как в семьях твоих сослуживцев. Чего ж удивляться – они сами этого хотели!
Если добытчицей – тогда, извини, она зарабатывает. И, так же, как ты, имеет право бросить в раковине грязную посуду, потребовать вечером горячей жрачки, завалиться отдыхать на диван, а за ребенком в сад отправить тебя, и т.д. Ты сам не готов был стать единственным кормильцем семьи, сам взял себе напарницу по добыче хлеба насущного.
Мы всегда получаем то, что искали. Но найденному почему-то возмущаемся или, по крайней мере, удивляемся. Мы, понимаешь, держим в голове какой-то химерный идеал – не женщину, а мультифункциональную машину со всеми добродетелями из древности, недавнего прошлого (хорошие воспоминания о маме из детства) и современности. И не замечаем, что всё бы хорошо, но в этом образе – противоречие на противоречии противоречием погоняет. Не в женщинах дело, а в наших головах, в которых – каша.
А в том, что она хочет быть тебе ровней при получении работы, – не женский, а общечеловеческий вопрос. Поменяй вас местами: допустим, с работой повезло не тебе, а ей – тогда стоял бы «мужской вопрос», что ли? Ну, бред же, сам понимаешь! Специалист любого пола ищет себе нужную, интересную работу, за которую при этом можно было бы еще на что-то существовать.
Проблема-то в вашем случае не в ней, а в тебе. Ты брал за себя девушку, с которой никогда не скучно общаться. Это её свойство, значит, и было для тебя самым важным. Чему ж удивляешься, когда она, чувствуя увядание своей личности, ищет способы к новому цветению? Она только лишь отвечает на твой запрос, который ты посылал ей при сватовстве, да уже забыл о том. Может, и она делает это не сознательно, но делает в соответствии со своей сущностью, которая тебе в ней понравилась, которой ты и добивался».

Читая монолог Пенсионера в последовательных сообщениях, Самойлов сперва еще пытался что-то отвечать, но вскоре безраздельно отдал слово этому аскетичному знатоку женских душ и только обалдевал. Когда Пенсионер выговорился и примолк, он продолжал завороженно рассматривать строчки только что открытой ему истины – истины справедливой, но очень уж новой, ибо с этого ракурса сам он никогда не смотрел на отношения с женой.

Снова высветилось: «Артемий?»

«Да, - откликнулся Самойлов. – Извини, просто думаю над твоими словами».
«А вы с супругой, вроде, никогда не просили себе легкой жизни?»

Артём хмыкнул над этим странноватым вопросом, написал:

«Вроде, не просили. На паперти себя не помню».
«Может, профессиональные скитания жены – это и есть твой путь на Голгофу? Прими это за вызов, с которым ты должен справиться в своей жизни», – написал Пенс и отправил осклабленную харю – смайлик.
«Вот спасибо за гороскоп», – ответил Артём. Пенс, по всей видимости, довольный, продолжал глумиться:
«Не всегда мы получаем те испытания, которые себе рисуем. Откуда ты знаешь, может быть, Иисус Христос хотел мучиться только решением теоремы Ферма, а вышло совсем по-другому? Так что не ропщи».
«А ты не богохульничай, червь ничтожный, – в свою очередь поставил ему на вид Самойлов. – У нас тут святые места, не смей осквернять их непотребной хохмой. Засунь свое острое помело себе в ж… ».

Пенсионер опять прислал ржущую мордаху.

***
Город пробуждался. В одних домах ещё зевали, плюхались на унитазы, менянные после прежних хозяев специально под свои ягодицы, дамы читали изумление в собственном расширенном глазу, нависшем над зеркальцем для приведения в полный парад. Другие жители уже смахивали снежок с машин-танков, купленных в миллионные кредиты. С таким танком вот уже несколько месяцев мучился гражданин Воробушкин, шипя матерные ругательства на узких улочках по пути на работу. В перерывах между его репликами жена робко подбадривала его, мол, новая машина очень хороша с точки зрения безопасности детей. Но это слабо утешало – возможно, потому что дорога до детского садика шла из двора во двор, до секции – сквозь три-четыре городских квартала, а больше возить детей никуда не планировалось. И горькое ощущение просчета не переставало глодать душу Воробушкина.

Он был ухожен, богато ухожен – город, рожденный когда-то для труда. Он имел, в целом, женский облик – походил на типичную свою жительницу, пользующуюся дорогой косметикой и имеющую много других средств заботиться о внешнем лоске. Он и в тщеславии состязался по-бабски – детьми, их успехами и достижениями. Впрочем, было у него и другое, нечеловеческое, беспристрастно-каменное лицо. Что бы ни происходило с живыми букашками у его подножья, ему-то был на этом свете только один указчик – время. И он готов был исполнить любую волю времени – в точности, безропотно, безразлично к тому, что прикажут.

Материальное блаженство города выросло из социальных достижений. Казалось бы, нужно их ценить, но они наоборот обесценивались. Да и с чего бы превозносить бесчисленные льготы, субсидии, компенсации, путевки, общественные блага, доступные всем и каждому, если они сами собой разумеются? Ничем этот город нельзя было пронять. Ничто его не интересовало, кроме того, что вечно денег не хватает. Вот на это оживлялся любой соня, поддакивая: денег никогда много не бывает! Седьмое число, день получки, здесь ждали, как возлюбленную на первое свидание: денег и правда ни у кого не было на руках. Отчего?

Верочка, например, своими руками клеила обои в новой квартире и изобрела способ экономить на печеньках с вафельницей Bosch, но шкафы ей приспичило приобрести по цене раза в четыре большей, чем у её приятельницы Ани. Гражданка Воробушкина, напротив, наняла для ремонта самых котируемых в городе маляров, но заболевший зуб полоскала содой с йодом, решив вылечить его по полису ДМС, счет которого работодатель пополнит только в следующем году. В семье контрактного служащего Шестова столкнулись с еще гоголевской проблемой шинели, потому что жене Шестова сперва посчастливилось устроиться на хорошую зарплату, а потом не повезло быть сокращенной. Но в период финансового благоденствия она уже купила в рассрочку айфон на день рождения мужу. Теперь прапорщик (с айфоном) лавировал между зимним пуховиком и летней камуфляжной формой в зависимости от того, на что больше смахивал мартовский день – лето или зиму. Призрак демисезонной куртки порхнул на два-три квартала вдаль по календарю, ибо деньги уходили на погашение кредита. Жена с радостью сократила бы расходы на стол, но для Шестова жратва была святыней. А Верочкин муж очень кстати оценил в столовой, что его обед не тянет на 189 рублей, и точно: оказывается, ему по ошибке пробили мясную котлету вместо рыбной, а рыбная на 18 рублей дешевле!

Богатые здесь научили бедных неукротимости желаний, а бедные богатых – легкому отношению к участи должника. Ну и что ж – кредит? Хоть бы и в кредит, а отказывать себе во всем тоже нельзя – один раз живем-то.

Обитали, конечно, в городе и не увлеченные потребительством люди. Тяжеловато им приходилось: хотелось хотя б иногда уйти с этого очумелого рынка – уйти, как врач, здоровый человек, покидает после смены пропитанный и давящий немочью лазарет. Уходили кто куда, кому на что повезло: к единомышленникам, в работу, в запой. Некоторые уходили из жизни. Другие, посильней и покрепче духом, закапывались в огороды, завешивались ворохом домашних забот. Мог или не мог отдельный человек противостоять целому сообществу развратившихся земляков, а ему приходилось проходить этот путь одиноко. Если против явного угнетения, за сытое нутро люди научились уже объединять свои усилия, то сопротивление трясине мещанства копилось пока в разрозненном опыте бездорожно следующих искателей. Но всякая наука расцветает в свое время. Для всякой науки – свой час торжества системного над эмпирическим. И город – та его оболочка, что не жива, – спокойно ждал, когда настанет этот час.