История одной любви

                ВЛАДИМИР ВЛАДЫКИН

                ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛЮБВИ               
               
                (Глава, которая не вошла в роман
                «Юлия»)
               
               
                1 

             С того декабрьского дня 1942 года, как Мария Черкасова получила на мужа Петра похоронку, прошло семь лет.  Со слезами радости, как и все, она встретила победу и вместе с известием о ней, Мария ещё в смутной надежде ждала, что «может Петро живой и вернётся, бывает же  чудо»?..
             После окончания войны прошло два года, а чуда не произошло, и потом ещё два, и Мария потеряла всякую веру, что он живой, не обманула её похоронка, в самое сердце попала и чуть не разорвала его. Ведь у неё трое детей: два сына погодка и дочь через три года от младшего,  сказать, что любила мужа без памяти, Мария уверенно не могла, никогда не обмирало по нему сердце. Но был мужчина как мужчина, которому, останься он жить, по гроб была бы верна. Да и была ведь до сих пор верна, и ещё бы родила... Но не суждено... война проклятая отняла мужа, и теперь самой хоть не рассчитывай на женское счастье...
            С мужем до войны жили в городе Каменске, так как сам он был из него, а когда началась война, Петро ушёл по призыву воевать. А Мария с детьми перебралась к матери в хутор? Перед самой войной у неё умер муж, и Клавдия жила одна, хотя летом тогда всегда гостили внуки... До смерти отца, мать была ещё крепкой женщиной, а за войну подрастеряла здоровье и постарела. Мария помогала по хозяйству матери, и работала в колхозе, пока немцев не было, а пришли –– пряталась от них, ведь ненавистные угоняли в Германию людей...
             После войны не дождавшись мужа, Мария, с согласия матери оставила у неё детей, и они сами так пожелали, а сама уехала в город Шахты к отцовой сестре.
             Устроилась там работать на почту и вскоре среди посетителей приметила молодого мужчину, красивого, чернявого. Он носил усы, и они так шли ему, что невольно не могла оторваться. Он приходил на почту  и почти каждую неделю: то перевод домой отправит, то письма почему-то им в руки отдавал, то получал посылки часто...
             Мария была среднего роста, с хорошей фигурой, издали походила почти на девушку, чем немало гордилась втайне, у неё были густые длинные тёмно-каштановые волосы, всегда их закручивала  на затылке кольцами.  Ей шёл тридцать пятый год, хотя выглядела чуть старше, тем не менее, можно было вполне сказать, она привлекала к себе красотой, той не совсем поздней красотой, когда в женщине ещё только-только намечалось увядание, но ещё вся она в силе. Карие глаза выразительные, но почти всегда смотрели печально, правильно очерченные полные губы выдавали чувствительность, а спокойный прямой нос, как бы говорил наблюдательному человеку, о мягком характере и немного мечтательном в соединении с наивностью, от которой не избавилась и в своём этом возрасте.
             Чернявый мужчина звался Ахмедом, он как-то сразу запал ей в душу и сама отчётливо не могла сказать, чем именно: открытым взглядом, добрыми глазами, или всей внешностью? Ахмед Заулкаров прибыл три года назад по зову партии на восстановление шахт; он был ваше среднего роста, по-военному строен и подтянут. Одно время ходил в гимнастёрке с двумя медалями на груди «Затем Мария увидела его уже в гражданском костюме и поначалу не сразу признала. Его взгляд чёрно пылающих, как уголья, глаз, вызывал в ней мурашки по телу  особенно когда он подходил близко, но вместе с тем смотрел добро и как-то немного весело, и Марии становилось приятно от этого впечатленья, она сама того не подозревая, задумчиво смотрела на него.
             Ахмед  давно её заметил и всегда подходил к её окошку, ему нравились её печальные глаза, и обычно заговаривал любезно о чём-нибудь. И Мария не терялась перед ним, чего ей теряться, и тоже отвечала что-нибудь.  Обыкновенно он приветливо здоровался, заполнял бланки и однажды как ни в чём не бывало, спросил:
             –– Что вы делаете после работы?
             –– Я? –– растерянно переспросила,  Марая, и запнулась, но тут же справилась с собой: –– Что я делаю? Ничего особенного, в магазин схожу, в комнатах приберу, с тёткой поговорю, –– быстро проговорила она, как своему старому знакомому и в последний момент как-то виновато улыбнулась, словно спрашивала: "Я что-то не, так сказала?"
             –– Тогда есть идея –– сходить в кино! –– и всё это проговорил, не отрываясь от почтового бланка. И только когда закончил писать, весело и зазывно посмотрел на неё:
             –– Вы меня приглашаете? ––  с удивлением и чуть с радостью вырвалось из неё.
             –– Да, –– добродушно усмехнулся Ахмед. –– Как вас зовут? –– следом спросил.
             –– Мария,–– как зачарованная произнесла она, всматриваясь в него, как бы хотела убедиться: не шутит ли он?
             –– А меня Ахмед… Ахмед Заулкаров, очень приятно, и можно перейти на «ты»? –– он говорил чисто, без акцента. А Марии было удивительно, что её пригласил этот человек, у неё непривычно забилось сердце, никогда не испытывала подобного; инстинктивно закрыла глаза, а он всё равно стоит, видит его добрый внимательный взгляд, какой-то спокойный. А всё равно приятно жжёт сердце, закружилась голова, как на карусели.
             –– Значит, договорились, Мария, я приду, где ты живёшь?
Она жила возле рынка у тёти Кати, которая работала на швейной фабрике, и была с виду хоть и простая, но Марии не хотелось, чтобы Ахмед пришёл к ней домой ни с того ни с сего. После страшных лет войны, Марии казалось, она, будто заново родилась на свет. И хотела счастливой жизни, но у неё трое детей, кому такая нужна, Но спасибо матери, пока выручает, поняла её, что ещё молодая и может, повезёт?
            И вот Ахмед, как первая ласточка, пригласил в кино, и теперь она совсем преобразилась, почувствовала себя совершенно девушкой. Мария ответила, волнуясь, что она придёт, куда он попросит, но чтобы только не к ней и ни к нему домой...               
               
               
                2            

             После кино он проводил её почти к дому. Дорогой рассказывая, что на родине у него, в Кировабаде, много сестёр, половина из них замужем, мать, отец, и он один брат и сын. Как было не удивительно, а в свои тридцать четыре года, так и не успел жениться: сперва была армия, а потом война помешала. А теперь по зову партии приехал помогать восстанавливать шахты. И мать ему пишет, что хотят видеть его женатым, и не пора ли ему насовсем вернуться домой?
            –– А им не объяснить, что я не завишу от себя, не хотят слушать, –– говорил он увлечённо. –– У матери ещё наши старые понятия...
            –– Ахмед, –– перебила беспокойно Mapия, –– почему ты не спросишь о моей жизни?
Он посмотрел, вполне понимая её волнение и тревогу, задумчиво покачал головой и начал:
            –– И так по глазам вижу: муж погиб... дети есть или нет, не знаю. Спросишь, почему? Если бы дети были в кино не пошла, я говорю правильно? –– он глянул, блеснувшим в свете фонарей летней улицы, взглядом, и бархатные длинные ресницы, когда он нагнул чуть голову снова, прикрыли глаза.
            –– Да, Ахмед, как ты угадал?!.  И не пожалеешь? –– искательным взглядом спросила она с грустью в голосе.
            –– Мне ты нравишься: зачем ждать? –– он резко поднял и опустил прямые плечи.
            –– Надолго всё это? А тебе, извини, сколько лет?
            –– Мне тридцать четыре года. Что, я старый уже?
            –– О, нет, Ахмед. Наверно, я старая? Да, я старая. Я старше тебя на год, –– говорила она, словно пыталась разубедить его отказаться от неё. –– Ты женат не был, а я троих успела...
            –– Рано вышла?
            –– Восемнадцати не было...
            –– У-у, так большие дети? А ты молодая ещё...
            –– Правда? –– и ей показалось после его слов, что снова засияло вокруг солнце за какое-то мгновение.
            –– Честно, вот тут, в сердце ты у меня! –– воскликнул бодро.
            –– Моей младшей Валентине уже тринадцать лет,  –– сказала она как счастливая мать, что ей есть кем погордиться.
            –– Да, уже взрослые... сама скоро невестой станет... У меня младшая сестрёнка такая, –– затем секунду он помолчал задумчиво и добавил. –– А у меня нет наследника...
            Мария печальной задумчивостью посмотрела ему в глаза, они блестели от фонарного света и зорко всматривались в неё и от пришедшей грешной мысли покраснела...               

               
                3 

              Так Ахмед и Мария стали встречаться. Он жил до этого в общежитии, а так как Ахмед серьёзно думал о Марии и желал быть с ней наедине, он снял комнату почти на окраине города и перебрался туда.  И с этих пор меньше стал отсылать домой денег. Купил на толкучем рынке красивое голубое платье, затем туфли, она была в восторге и чуть не заплакала от счастья, ведь никогда у неё не было такого платья, и принялась в порыве благодарности, что любит его. Как-то они поздним вечером стояли перед домом, Мария подумала, что тётка спит, но она ждала её, и увидела в окно со второго этажа Ахмеда внимательно и завистливо наблюдала за племянницей, но не злой завистью. У тётки никогда не было мужа, наверно, отчего, что была непомерно толстой с молодых лет. Порой открыто завидовала красоте племянницы, и взяла её к себе на жительство от скуки, да и куда денешься, если Мария приехала к ней;
             –– Ох, и красивая ты, чертовка, Машка, спасу от тебя нет, будь я такой, все б мужики у моих ног были…
             Мария, конечно, сочувствовала несчастливой судьбе тётке, но никогда не расспрашивала о том, как она осталась в одиночестве и не помнит, чтобы мать её и отец, дурно о ней отзывались. Но и так было ясно. И хотя Мария знала случаи, когда и толстые женщины выходили замуж...
            –– Красивый мужчина, кавказец, с достоинством! –– и со вкусом произнесла тётя Катя, как только Мария бесшумно переступила порог квартиры и была напугана её неожиданным, из темноты комнаты, голосом. –– И чего покраснела? Говорю, красивый, видела, да, видела, представь себе. Только скажу тебе, не подсматривала, случайно, тебя-то нет и нет!  А как же, ещё как волнуюсь, в окно взглянула, а ты стоишь с ним, как голубка с голубком... и смотри, чтоб он тебя с пузом не оставил, и не подался дальше, а то они, говорят, могут, темпераментом горячие, а дунь –– так остынут... Тебе бы постарше... а то этот дюже, сдаётся, молод. Насколько старше?..
            –– Я его? –– не поняла Мария.
            –– Чего ты, он на сколь старше, говорю?
            –– Ахмед моложе меня, тётя, на год.
            –– Во, того и говорю...
            –– Ну, я это, пока так с ним… А вообще, он хороший мужчина... -- и она верила в то, что говорила.   
            –– Это не он тебе платье купил? –– указала она взглядом на неё.
            Но та смущённо молчала, и тётка, видя это, выручала, понимая неловкость племянницы.
            –– На свои ты больно не разгонишься... –– Мария в страхе взглянула на тётку, которая глядела на неё проницательно и покраснела.
            –– Ты меня не смущайся. Вольна, поступай так, как велит сердце..  Замуж он возьмёт, если нагуляете? –– прибавила с ехидней в усмешке.
            –– Разве я знаю, о чём он думает?  И почему ты, тётя, так плохо думаешь? –– хотела серьёзно возмутиться, но у неё это не получалось.
            –– Знать теперь обязана. Это наперёд говорю, ты не девчонка и шутить дурно не позволяй, вот так и думаю...
            –– Тётя Катя, он не из таких.
            –– Не из «таких»? А из кого? Все из таких… ну, пошла я спать, а ты в другой раз говори, что задерживаешься, а то думай, гадай...               
               
               
                4

              Ахмед приносил букеты хризантем и, не стесняясь её сотрудниц, через заграждение, где она сидела перед кассовым окошком, перегибался и подавал ей цветы, улыбаясь чёрными глазами. Она смущённая от радости и счастья робко принимала с расцветшим на щеках румянцем. Мария восхищённая его поступками тоже хотела сделать ему какой-нибудь подарок, но не знала, что Ахмеду нравилось, и боялась не угодить. Поэтому ничего не придумала, а как только любить нежно и преданно, это было всё, на что она рассчитывала в своих возможностях.
              Женщины-сотрудницы, которые, как и она, в своём большинстве были вдовые и также заводившие знакомства с мужчинами, особо не завидовали Марии, но часто восторгались её женихом:
              –– Видали, девки, вот это рыцарь!
              –– Ой, смотри, Мария, как умыкнёт к себе в горы, что детки твои будут делать, –– шутливо предостерегали, но и были и поязвительней:
              –– А о детках вы не беспокойтесь, будут жить, как живут...
              –– Ох, и мужчина, девки, джигит, я вам доложу!
              –– А с таким и в горах сладко! –– услышала Мария вокруг себя, а сама не могла ничего найти ответить. На все шутливые увещевания, Мария смотрела относительно спокойно и не боялась Ахмеда.
              Когда он пригласил к себе в гости, пошла смело. Он угощал её чаем, южными фруктами. Она сноровисто прибралась у него, вымыла полы. Потом пили лёгкое виноградное вино, которое прислали Ахмеду из дому. Мария захмелела не то от вина, не то от любви. Его прикосновения вызывали у неё трепетное волнение, сердце билось сильно, в голову кровь ударяла, как током, она теряла рассудок, приятно млело сознание, и по всему телу разливался томный жар и её била лёгкая волнующая дрожь.
             –– Не мучь меня, Ахмед, пожалуйста! –– со слезами неуверенно просила Мария, а сама прикрывала глаза, сильней прижималась к его груди и почти плача от горького сладкого счастья, готовая была раствориться в нём, сгореть как на медленном огне... Понимала, пора уходить и не могла, только при одной мысли, что она его оставит, её охватывала тоска, а ведь тётка ждёт, время позднее, но Мария не спешила. И Ахмед был, кажется, на её счастье, доволен исходом этого вечера, он что-то шептал ей на своём языке с закрытыми глазами, Мария просила перевести.
             –– Ты читал молитву? –– шутливой нежностью спросила она, и её мелодичный голос издавал лёгкое волнительное колебание, нежные её звуки ввинчивались в сознание и он сильней пьянел и как-то лихорадочно целовал её.
             Так ты можешь ответить, Ахмед? Я хочу знать, –– почти детским голосом спрашивала она настойчивей.
Он оторвался от неё, мудрой ласковостью посмотрел и с расстановкой, размеренно заговорил:
             –– Этот язык, Мария, не переводится, ты понимай тон звуков, –– и щепоткой пальцев он указал себе на рот, и всё, будет, ясно, Мария.
             –– Ты какой-то загадочный, Ахмед? –– изумлённо засмеялась она, отклоняя от него голову, сверкая белизной зубов, и услышала снова:
             –– Любовь, как и горы –– загадочна. Я дома любил подниматься на вершины, я всегда добивался вершины. На любовь я смотрю, как на вершину, –– и он приставил эту гору, и смерил её взглядом орла, и провёл перед собой жестом руки снизу вверх, взойду на неё и тебя возьму. Ты только много не спрашивай, этого нельзя делать, любовь горяча, как солнце, но и хрупка, как лёд, я говорю это, когда другой коснётся её, она в лёд превращается. Ты меня не понимаешь?
             –– А чем я могу помешать тебе? –– она верила его красивым словам, потому, что никогда ни от кого подобного не слышала и быта покорена, и всё-таки хотела знать, как же он её любит и как интересно говорит.
             –– Когда ты мне не поверишь, вот тогда... –– как бы с сожалением ответил он. 
             –– Неужели это так, Ахмед? Ты меня, значит, любишь и боишься, что я помешаю, а если я не знаю, как могу в твою любовь поверить, ты не заблуждаешься?
             –– Ты поверишь тогда, когда придёт срок, а сейчас ты не веришь, потому что сама в сомнении… Война породила ненависть в людях, жестокость, а победа принесла любовь, а любовь верит в жизнь...               
               
                5

              Потом пришла чёрная череда дней после того, как погиб в деревне при распахивании поля старший шестнадцатилетний сын Марии Костик, подорвавшись на мине... Эта страшная после войны смерть сына подкосила Марию, выбила её из того мира счастья, который они создали для себя с Ахмедом, словно в наказание была послана ей за это. Младший Виктор после семилетки уехал в ремесленное училище. Осталась с бабушкой Клавдией Валентина...
             Дочь, с упрёком во взгляде, проводила Марию и не сказала ни слова. А Мария торопливо поцеловала её, и, чувствуя обиду Вали, поспешила уйти, чтобы не расплакаться при ней за то, что сына нет, и за то, что дочь бросает. Мария понимала, как несправедливо относится к ней. И утешалась лишь тем, что Валя сама изволила жить в хуторе; за годы войны привыкла к нему, в школу здесь пошла, подруг завела. И в город, когда мать надумала уехать, не тянуло, и не манилась, да и к бабушке привязалась, как к родной матери, и, понимая эту дочерину привязанность, Мария немного ревновала, а когда поняла, что хочет ещё пожить для себя, перестала испытывать ревность...
             Но как ни хорошо было с бабушкой, Вале хотелось, чтобы и мать жила с ними. Клавдия разъясняла внучке, что матери в городе лучше, вот этого она ещё не понимала и обижалась на Марию, будто она нарочно её бросает...
Уезжала из хутора после похорон, действительно, как убегала. Казалось, не будь Ахмеда, не знала, как бы вынесла потерю сына. Ахмед после этого, выказывал ей внимание не только как жених, но и как брат...
             Ох, как, Марии стало стыдно, когда тётка Катя назвала её невестой и слово «жених» воспринималось странно, ведь всё это для неё осталось в прошлом: и когда она ходила в невестах, и когда её муж был женихом. Ту пору как бы навсегда перечеркнуло время и теперь приходилось жить словно набело. И, тем не менее, иногда она ощущала себя молодой, как восемнадцать лет назад и такое было чувство, будто нет у неё детей, но недавняя трагедия ещё кровоточила в сердце свежей раной, хотя когда был живой Костик, она так не думала. И вообще, живя от детей вдали, Мария подчас забывала о них и за это строго не судила себя, думала даже, что так и должно быть, ведь дети не рядом и она спокойна, что присмотрены, хотя и голодно было одно время в сорок седьмом году.
             Мария боялась показать Ахмеду, что стала дорожить им и гордится его отношением к ней. Но в первый же день по приезду из хутора, Мария сама пришла к Ахмеду на квартиру, чего раньше не позволяла себе. К её горю он отнёсся как к своему, хотел ехать с ней, но она не дала...
             Она осталась у него на ночь, что случилось в первый раз. Ахмед удивился про себя, что она не хотела уходить домой. Он знал по её рассказам о любопытной тётке, и об её строгом мнении о нём. И в целом остался вполне доволен ею, и, как добрый по натуре человек, только иронично посмеивался над тётушкой-толстухой. Поэтому его волновало, что тётка заподозрит, будто он сам принудил Марию остаться:
             –– Не обижайся, Маша, –– сказал он, всё же в его тоне проскальзывал акцент. Мария это впервые услышала. –– Я тебя сам не оставляю, помни это... давай,  может, провожу, а то тётка накричит, побежит в милицию.
             –– Ой, милый Ахмед, что ты говоришь, я отвечаю за себя, ей я сказала, чтобы не переживали, но мне с тобой лучше, ты очень добрый. 
И Мария осталась...
             А потом события приняли тот оборот, когда она почувствовала беременность, и надо было узаконивать отношения. Ахмед на её вопрос об этом, не пошёл на попятную, не изменился внешне к ней, но чтобы она только немного повременила. И она поняла, что он уклонялся от прямого ответа, по какой-то для него важной причине, и даже заподозрила, что он женат и боится сознаться, и Мария пожалела, что сама сказала ему о женитьбе, не скромно повела себя и кусала локоть.
             –– Тебе вера твоя не позволяет? –– спросила она, как учили её сослуживцы на почте, когда зашёл разговор об их обычаях и о вероисповедании.
             –– Что? –– широко открыл Ахмед глаза, почти грозно воззрился на Марию и твёрдо проговорил: –– Я партийный, и как ты могла про это вспомнить? У меня другая причина. Я скажу после, сейчас не время...
И с этого дня каждый новый месяц не приносил ей тех беспокойств, связанных с беременностью, но приносил опасение, что Ахмед бросит её, тётка права окажется, когда говорила, что он тут временно и поедет дальше.  А как она берегла свои к нему чувства, и ей казалось, что эти чувства она носит пятый месяц под сердцем. И все её помыслы были направлен на это:  дочь и сын уже как будто были не её, они существовали где-то самостоятельно, и она спокойна за то, что они при месте. Она дала им жизнь и теперь от неё ничто не требуется. А отныне всё главное в ней, её счастье, её боль, её забота, её любовь. Она только не забывала о Косте, она хотела, чтобы была снова беременна им, хотела дать новую ему жизнь... Она никогда не высказывала своих чувств Ахмеду, но он был не настолько глуп, чтобы не видеть того, с какими глазами провожала и встречала его Мария. И подходил к ней, бережно обнимал и целовал.
             С тёткой Ахмед разговаривал один раз, пришёл к ней сам, чтобы сказать о Марии, что она будет жить у него на полных правах жены, он не обидит её и попросил не разносить среди людей о племяннице никаких слов. Прямота и честность покорили тётку и она, увидев стройного кавказца, онемела на какое-то мгновение, только когда Ахмед уходил, она бросила вдогон:
             –– Не забежай, Ахмед, Машку, она доверчива, как тростинка и не опозорь...
             Ахмед остановился у самого порога и резко на носках повернулся, сверкая исподлобья белками глаз, но спокойно сказал: –– Пока я с ней, я не допущу этого, –– и ушёл.
            Мария по пути с работы заходила на короткое время, посидит для приличия с тёткой, неохотно что-то путано объяснит ей о своей жизни. И сама уклончиво отвечала на расспросы её и уходила.
Тётка отметила весёлый тон племянницы:
            –– Хорошо видать с ним спится, да? Не отвечай, вижу и так по тебе. А твёрдый твой кавказец, как лучший наш антрацит! Ну, храни тебя Господь, ступай к нему, чтоб не ушёл. Или веришь ему?
            –– Верю! Он честный и добрый.
            –– Ой, да для тебя все хороши, посмотрим как дальше, а вот пора и того… расписаться, что я матери скажу, коли спросит за тебя?
            –– А ты ничего не говори, тётя, надо будет –– так  сама скажу...
            –– Как, совсем, не говорить? Да ты в своём уме, что втайне ото всех будешь жить? Ребёнка пускать незаконнорождённого? Ты ведь сама никогда не скажешь?..
            –– Ну, какие у тебя, тётя, старые понятия? В нашей стране нет незаконнорождённых, все равны, тётя, если не было б предрассудков, я бы сама сказала.
            –– Ты наивная, Мария, а, кажется, прожила в бабах не один год, ведь шила в мешке не утаишь?
            –– Ну и что, пусть я наивная.  Я ему верю! Я людям говорю, что живу законно.
            –– О, гордая, верь, верь, лгунишка! Это хорошо, да у меня спрашивай тогда, если что…
            –– Хорошо! Зато я люблю его и мне ничего не надо... Он меня не собирается бросать.
            –– А как шахту пустят, я тебе говорила, ведь дальше махнут?
            –– И я за ним, пока желанна ему, а там… будет видно...               
               
               
                6   

            Так прошло ещё несколько месяцев и Мария родила девочку, хорошенькую, чернявую, как Ахмед, его чёрные широкие брови, его нос, и всё ей казалось от Ахмеда, а её ничего в дочке нет, сперва она была недовольна, что у неё родилась дочка, ведь хотела сына и чтобы непременно назвать Костиком, а потом вспомнила, что дочка Ахмеда…  Не забывала после этого Мария наведываться в хутор, сначала не могла попросить у матери молока, а потом прогнала ложный стыд.
           –– У вас, мама, есть молоко?
           –– Конечно, есть, а тебе надо –– так возьми. –– Чего-то потянуло на молоко...
           Мария долго  размышляла насчёт того, как сказать матери правду? Ведь стоит той узнать, что она не расписана с Ахмедом, мать заклюёт, а в хуторе как прослышат, так и нарекут её гулящей и дочку будут нагулянной погонять. Развратилась Мария, скажут, в городе, нет, говорить нельзя ни в коем случае, а солгать матери, что расписались с Ахмедом, Мария не то, что не могла, просто язык не поворачивался. А вдруг он и правда уедет, оставит её с дочкой, вот и откроется ложь. Хотя, можно сказать, что развелись, да опять-таки это уметь надо складно солгать. В голове всё хорошо получается, а стоит рот раскрыть, так запутается и с головой выдаст себя. Только бы тётка не проговорилась. И как не приходила к ней после родов, так без конца ойкала, будто она, Мария, её в грех свой впутала...
           Ахмед приходил с работы усталым, даже не умывался первым делом, и ложился на постель отдохнуть. И к дочке, к зыбке, в которой она спала, редко подходил. Но не забывал спрашивать, как она поживает? Хотя ночью поначалу беспокоила, а потом всё наладилось –– не тревожила.
           Мария сама зачастую, на руках с дочкой, садилась на кровать радом, заглядывала печальными глазами Ахмеду в лицо и потом ласково на дочку, как бы приглашала его полюбоваться ею, и чтобы отмякла душа, бывшая на работе за день в напряжении. Но Ахмед улыбался, к её сожалению, скупо, устало прикрывал глаза, и почему-то тяжело вздыхал...
           Может, о доме скучал, о своих, письма он ей не читал; они писали ему по-своему; она не разбирала, только интересно было рассматривать их письменность, он в двух словах говорил, что всё хорошо. Но не мог же Ахмед сказать Марии, что его родители пишут, что нашли ему невесту и ждут его возвращения... О работе он тоже много не говорил, да что там, почти ничего, и она редко спрашивала, словно этого нельзя было касаться, хотя сознавала, что нелегко Ахмеду –– рано вставал, поздно порой приходил. А ещё в недостатке питались, какие будут силы, но лучший кусок отдавала ему. Иногда Ахмед был для неё полной загадкой, и в такие дни от него веяло каким-то далёким, незнакомым, чужим духом, а когда такие наваждения исчезали, он становился родным, близким, доступным. Вот если б только шире открывал душу, а то сама она боялась идти к нему с расспросами: что да почему, и всё оттого, что был немногословен?..               
   
                7

            ...В тот вечер к приходу Ахмеда  Мария, как всегда, приготовила ужин, а его всё не было, и не было. Стала переживать, волноваться. Уже полночь, а его нет, на улице весенняя лунная ночь, деревья только распустили молоденькие листочки, хотела сама поехать на шахту, а дочку куда? Наверно, что-то случилось, подумала Мария. Ахмед ей накануне как-то вскользь сказал, что пускают шахту, дадут первые тонны угля стране. На его счету это была пятая шахта, какую они восстанавливают, а она ещё поволновалась тогда, но ему не сказала, не спросила, а куда дальше?... Всю ночь прождала Ахмеда не сомкнув почти глаз. А утром по улице слух пронёсся –– на шахте авария, произошёл сильный взрыв, кто говорил, что мина попала в шахту ещё в войну, кто от скопления газов обвалился пласт каменного угля и отсёк выход бригаде…
           И закружилась каруселью улица перед глазами Марии, сиявшее весенним солнцем небо улетело ещё выше. А земля под ногами стала оседать, уходить, и больше ничего Мария не помнила. Внесли её чужие люди в дом, где спала дочка. Очнулась, пришла в себя совсем и заплакала, хотя ещё не знала о том, что случилось с Ахмедом. Но сердце чувствовало  –– там, где он, беда. Так оно и было, произошла страшная авария и погиб Ахмед с другими рабочими...
           Вызванные телеграммой родственники, увезли тело Ахмеда с собой, чтобы похоронить дома. Не дали Марии с ним как следует попрощаться, она и сама к гробу с его телом не могла подойти –– страшно было смотреть на изувеченное лицо...
Тётя Катя взяла к себе Марию с дочкой. Мария долго не разговаривала, потом отошла, но как посмотрит на дочь, так и заплачет. А сперва сидела как каменная, и теперь как кормить, так в слёзы... 
           Тянулись дни, неделе, месяцы, а Мария не забывала Ахмеда. Всё ей казалось, что она на той квартире, где жила с ним и как откроет глаза, и куда ни посмотрит, видит лицо Ахмеда и становилось муторно на душе и душили слёзы...
Однажды пришла тётя Катя с работы и увидела Марию разлохмаченную, страшную, как ведьма, будто сидела в невменяемом состоянии, наклонилась к ней, взяла за плечи. А у той голова не держится, валится с плеч, как мёртвая и пахнет от Марии вином. Ахнула тётка, забегала растерянным взором по комнате, никак не увидит зыбку, в которой спала девочка, подошла –– спит как всегда... Когда Мария отрезвела, тётка к ней строго подошла:
          –– Ты падшей хочешь стать? Дочь не жалко, о ней не думаешь, всё о себе, всё о себе, э-эх не должна так поступать?
          –– Ох, прости, тётя, слаба у меня душа, не могу, убей хоть ты, сердце рвёте, не знаю, как жить без него. Куда не гляну, вижу его лицо, и горько становится…
          –– О себе не думай, о дочке думай, –– услышала вдруг Мария голос Ахмеда и будто этим голосом говорила тётка, она страшно посмотрела на неё, и то ли ей по казалось, то ли в самом деле привиделся Марии Ахмед в образе тётки, раздвоилась она пополам: одна половина её, а другая Ахмеда. И Ахмед у неё то за спиной на голову выше тётки, то слева стоит, то справа.
          –– За что мне такое наказание, тётя? –– закричала Мария и вцепилась руками в свои волосы и готова была сорвать их с головы, а затем с силой стукнуть себя об пол и не встать больше.  Заметила тётка седину в красивых каштановых волосах Марии.
          –– Ну,  ничего, ничего, детка, надо жить, войны теперь нет. Всё же дочь от него, успокаивайся ею, это облегчает... А вырастит, тогда какая красавица станет, –– и она погладила Марию по спине, и та вроде затихла, перестала всхлипывать. Но Мария на этом не успокоилась, всё чаще пила вино и как не придёт тётка, та валяется пьяная, а как проспится, так и отчитывает. Но Мария теперь молчала, тупо смотрела перед собой.
           –– Мне с тобой и с дочкой твоей возиться нет времени, я работаю, а если так: хочешь пить –– пей, а дочку в приют отдам, не то матери отвезу. Пускай она с ней ещё понянчится, мало ей, бедной, тех на старости лет. Так и эту рассчитывала, должно подействовать.
           –– Не надо в хутор, тётя, умоляю!
           –– Тогда за ум возьмись, что ты так быстро стыд потеряла?
           –– Не буду больше…
           –– Ну, смотри...
           И Мария вскоре пошла работать в ясли нянечкой. Не пила недолго и снова потянулась к вину, как ей казалось, оно избавляло её от груза дум, переживаний, она забывалась, но не понимала хорошо обманчивое действие вина, которое со временем от частого употребления, вызывало у неё потребность организма, привыкшему к наркотическому действию алкоголя. Потом под осень в дождь, Мария простудилась и заболела воспалением лёгких. Вот как с тёткиной помощью подлечилась. Тем временем девочка была на круглосуточном обиходе в яслях, очень попросила тётка и ей пошли навстречу.
            –– Умру я скоро, –– однажды сказала Мария, печально глядя на тётку.
           –– Не ерунди, отвезу в деревню, молока попьёшь, оно вылечит тебя
           –– Я сама думала… детей надо посмотреть, мать наверно пропавшей считает.
           –– Я ей писала... –– призналась тётка.
           –– Что? –– испугалась Мария, но сил не было подняться, ухватилась бледной исхудавшей ругой за край постели и сжала её тонкими восковыми пальцами.
           –– Что писала? –– насилу выдавила из себя.
           ––  А чтоб не волновалась, ты занята... работаешь... –– складно врала, хотя действительно писала, но не то что говорила...
           –– Ой,  какая ты хорошая тётя Катя, спасибо, а о Юле ни слова им? –– и вздохнула с опасением, но легко.–– Нет, о ней ничего, а ты сама пропиши, или как приедешь, скажи, чего утаивать?!  А то я-то успокоила её, она мне написала, что приехала б, да такая корова брыкучая, что доится, как, кроме неё, никому не давалась.
           –– Я это знаю!
           –– Не жалеешь ты мать, Маша. Витька тот тоже умыкнул в Ростов и от него ни слуху, ни духу, как был на праздники пару раз, так и по сей день.  Что вы за люди... родным не писать!  Не понимаю, –– возмущалась тётка. Мария отвернулась к стене и плакала тихо, вдумчиво вспоминая детство, юность, замужество...
Через несколько дней под воскресенье, тётка повезла Марию в хутор. Была середина осени, Клавдия, мать Марии, иссушенная работой, состарившаяся за тяжкие последние годы, как увидела дочь, так и обомлела, почти не узнав её. Обняла её и стала причитать как над покойницей... Дочь Валентина тоже себе с другого края прильнула к матери. Она стала ухаживать за матерью, воспаление лёгких опять открылось, поднялась высокая температура, вызвали фельдшера. Он прослушал, сделал укол, дал таблеток и сказал, что дело серьёзное, нужно везти в больницу. Но затруднение с транспортом и беспечность фельдшера, не проявившего должной заботы о больной, привели к печальному исходу. Мать Клавдия верила не в силу тех таблеток, что прописал фельдшер, а целебным травам. Хотя таблетки тоже давала, и стала готовить отвары, сама никогда не обращалась к врачам, не потому, что не признавала их искусства, а потому, что обходилась без их помощи, лечилась сама травками, как она выражалась. Но если бы она знала, что с дочерью дела намного сложней, чем она думала, что травы теперь не помогут, как мёртвому припарки, то понесла б на себе до больницы, раз нет транспорта, да и на лошадях управилась бы, но ведь надо было за ними идти. Воспаление лёгких приняло тяжёлую форму, несколько дней не спадала температура и Марья умерла, так и не сумели сбить температуру, и это случилось в машине по дроге в больницу…               

                8 

          ...Только через год после смерти Марии, тётка Катя призналась Клавдии о том, что у Марии есть дочка, которую она, Екатерина, отдала в городе шахты в детдом. Бабушка Клавдия была уже слаба, чтобы забрать внучку из приюта к себе. Да и к ней она не испытывала даже родственной жалости, потому что никогда не видела, а с фотографии на неё смотрела такая девочка, которая ничем не напоминала  Марию. И Клавдия почему-то усомнилась в подлинности её внучки. Валентина тоже посмотрела на девочку как на чужую, затем после окончания школы она уехала учиться в Новочеркасск сельскохозяйственный техникум...
            Через два года Шахтинский детдом был расформирован, и Юля в возрасте пяти лет попала в Новостроевском детдом. К тому времени умерла Клавдия. А её сестра по-прежнему жила одна, работала, о Юле она никогда не узнавала, её беспокоило своё здоровье, и тихо, в заботах о себе доживала  свой век…
Валентина Черкасова недоучилась в техникуме и вышла замуж.  Жила в городе Новостроевске.
            О судьбе Юли ей было мало что известно, знала по рассказам двоюродной бабы Кати, что та существует. Однажды видела на снимке, который хранила у себя вместе с другими материными фотографиями. И только сочувствовала незавидной судьбе матери. А сначала в глубине души носила обиду за то, что мать в последние годы оставила её, братьев, бабушку, а после смерти матери простила ей всё. И редко вспоминала хуторскую жизнь, хотя память о бабушке хранила бережно, а вскоре она сама стала матерью... 
 
1986 г.