Война и память
Кровь - к крови, боль - к боли, уста – к устам…
Когда приближается День Победы сердце начинает оживать, и так всю жизнь, и каждый год. Это чувство, эти ощущения тех великих, потрясающих событий продолжают храниться в сердце неподвластно времени. Не рассуждения ума, но нечто таинственное, мистическое, неземное; духовное ощущение ушедшего времени, живые, из года в год повторяющиеся переживания, сохранённые бессмертным духом при немощствующей душе их описать.
«О, память сердца! ты сильней Рассудка памяти печальной...»
Какая память сердца у человека, родившегося в феврале 45-го о событиях той далекой весны и тем более о трагических годах войны, ей предшествующих? И все-таки она есть. Для человеческого духа и «невозможное возможно». Бессмертный дух и как хранилище воспоминаний вечен. Только вряд ли сам человек о том ведает, – все почти – невероятное, неописуемое, чем был одарен Адам от Бога, забыл человек после грехопадения прародителей. Однако сердце его, вместилище бессмертного духа, о том упомнило, вопреки мимолетности и жалкой немощи зависящей от времени, тающей памяти человеческого сознания.
Но сердце… Самый загадочный, таинственный орган в человеке. Бездна зла и бездна божественной добрОты. Все вобрало, все впитало, все услышало в реальности духовной, со всем сочеталось, все перестрадало, всему ужаснулось, пусть еще немотствующее младенческое сердце, и навеки приложилось к великим мукам народа своего, и с этим продолжило свое бытие в реальности земной жизни.
Все запомнило, все сложило в глубинах духа своего – но не образами, ведь образные воспоминания не идентичны памяти духовной – не случайно великие святые молитвенники-исихасты предостерегали от действий образного воображения во время молитвы. Воображение человека (в падшем его состоянии) – коварная штука. Во-первых, оно ничуть не оживляет и не стимулирует развитие способностей духа, – совсем напротив. Дух оживляется Богом при совершенно иных усердиях человека, а воображение – напротив – подчиняет дух все той же материи, земной реальности, вещественности, создает иллюзию духовности, фальшивую духовность. А это и есть состояние духовной прелести, открывающей вход в сокровищницу сердца расхитителям – духам злобы поднебесной. Они мгновенно вытесняют из сердца остатки подлинного духовного добра и заселяют его своими мнимостями, что, кстати, гениально именно в духовном понимании и изобразил Чехов в своем «Черном монахе». И ему удалось невероятное.
Нет ничего труднее как выразить духовную память сердца, его сугубо духовные воспоминания и переживания (не душевные!) в слове. Редкие молитвенники и тем более словесники (редчайшие из гениев даже) восходили во святая святых сфер духа и благодаря благодатной помощи Божией вступали в живой контакт с «неземной цивилизацией» духа.
Как только человек не пытался поймать жар-птицу духа, ухватить рассудком, сознанием, подчиненным физическим законам этого мира, назвать его «дежавю» или как-то иначе, но ничего не мог сделать. Руки коротки. Все эти потуги заканчивались всегда каким-нибудь вульгарным психологизмом или дешевым абсурдизмом (что и являют миру во всей его безобразной «красе» современные «мастера искусств»).
Только истинная, чистая, смиренная, покаянная жизнь сердца в Боге, только сокрушенное скорбями состояние души и долгое пребывание в нем человека может позволить ему стать – хотя бы временами и отчасти ловцом сигналов из иной духовной реальности, где его собственный, покуда немощный, дремлющий дух вне ведения своего хозяина слагал до поры свои сокровища.
И бывало так…Вдруг дохнет некий порыв ветра, и ты на мгновение – на абсолютно вневременное мгновение вдруг почувствуешь нечто неописуемое: духовное дыхание храма Божиего, в котором ты никогда не бывал, свое некое и абсолютно живое, реальное состояние из давно ушедших времен, человека, которого давно нет на этой земле… Да как все живо, остро, пронзительно и – неуловимо.
Случалось и иное – дух твой словно подключается к «проводам» духа другого, незнакомого человека и его духовное внезапно открывается и тебе, и вы каким-то чудом оказываетесь рядом – в иной реальности.
Не забыть явленное однажды... Годы 70-е, начало... Какой-то грязный, пропахший спертым духом подгнивающих овощей, кислой капустой из бочек, тут же стоящих, овощной магазин, очередь и старушка, пытающаяся что-то сказать продавщице, грубой и надменной тетке, каких тогда за прилавками было излиха. Продавщица в грязном крахмальном кокошнике с ненавистью кричит на старуху, но та словно глухая, – все о чем-то тихо просит и просит, астматически придыхая… Придвигаюсь к ней, чтобы помочь, и слышу: «Я совсем глухая, я одна на всем белом свете, муж и три сына погибли на фронте. у меня никого нет».
…Эта маленькая престарелая женщина в беретике все шелестела своим поразительно безстрастным и тихим причитанием, видно, вовсе не надеющимся на отзыв, будто сама для себя, в себе, а я проваливалась в тот самый озноб, что не раз обжигал мое сердце в сквере перед Большим театром, среди ликующих на солнце нарциссов и тюльпанов, куда каждый год с раннего детства водила меня мама, все еще надеющаяся встретить своих чудом выживших однополчан... Там откуда-то поднимался во мне рой «звуков», «запахов» без запаха и жуткая тоска, боль или безнадежье, – как все это назвать? – и убитые надежды, и боль, боль, боль, и все в живом одномоментном соединении – не картина ничуть, хотя в первые годы немолодые лица вокруг стоящих чуть ли не призраков врезались в сердце, но как некое целое в духовном сгустке убийственной силы…
Вот и тут, в овощном магазине взметнулось в сердце то, бывшее в День Победы, только теперь в центре с ее воспоминаниями, с нею, реальной, еще живой, оглохшей, совершенно никому не нужной… Как и чем жила эта душа-сирота двадцать пять лет после гибели мужа и сыновей – младшему, как услышалось мне, было 18?..
Безмолвный обморок сердца накрыл меня и в лесах «подо Ржевом», где уже в начале 90-х завязла наша хилая машина в мокрой разбитой колее... Мы заблудились. Там не было никаких мемориалов, там вообще тогда ничего не было на километры, просто поле, просто весь переломанный, перепутанный переплетенный лиственный лес, кажется, состоящий из одних жалких осин, дождь моросящий, разбитая среди леса и кажется, никуда не ведущая забытая всеми дорога...
Словно вырвал тогда некто всесильный сердце и погрузил его во что-то немыслимое – в ад или в преддверия рая, – никакого земного аналога тому, что тогда открылось сердцу, какое знание было передано ему, чьи ужас, боль и смерть заполонили его, чьи кости оплакивала живая земля под ногами – никаких слов и образов мне так и не удалось подобрать. Вот только это, откуда-то пришедшее причитание или заклинание, или молитва: «Кровь – к крови, боль – к боли, мУка – к мУке, ужас – к ужасу, безмолвие – к безмолвию, вечная жизнь – к вечной жизни... Память одного – к памяти всех – уста – к устам».
Устами в церковнославянском языке именуется сердце. Значит можно было бы еще и от себя добавить напрашивающееся: «уста – к единым устам моего народа, к общей нашей Чаше и памяти, которая творит и держит, и хранит нас под Оком Божиим как народ».
2022 г. Май.
Свидетельство о публикации №224110900425