Старая новая любовь Против течения ч10

  ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

 

   СТАРАЯ НОВАЯ ЛЮБОВЬ



     ГЛАВА 1


  «Есть на свете добрые люди», – думала Ляля Хазина, когда расставшись с Николаем Даниленко на границе с Россией, они сели на московский поезд. Посадка была тяжелой. Помогли ей двое солдат-красноармейцев, посочувствовавшие ее положению. Один протащил в вагон ее и чемоданы, другой внес на руках Сережу, заставив пассажиров освободить для больного ребенка всю нижнюю полку.
  – Вы, гражданочка, не переживайте, – сказал один из них, накидывая на мальчика свою шинель, – мы тоже едем в Москву, если что, обращайтесь к нам, не стесняйтесь.
   На крупных станциях они бегали для них за кипятком, приносили горячие пирожки с картошкой. Тот, что накинул на мальчика шинель, достал из кармана губную гармошку и исполнил на ней «Коробейников». Сережа захлопал в ладоши и попросил сыграть еще что-нибудь.
  – Вы где-нибудь учились? – спросила его Ляля, тронутая тем, что солдаты их опекали, а игра на гармошке развеселила сына.
  – Учился в музыкальном училище и играл на балалайке в Великорусском оркестре Василия Васильевича Андреева, был с ним даже в Париже.
  – У вас хорошо получается, – похвалил его Сережа, – дайте мне тоже попробовать.
  – Что ты, тебе нельзя, – испугалась Ляля, что ему придется напрягаться, а это могло повредить его состоянию. Боялась она и инфекции от незнакомых людей, особенно тифа.
   Поняв ее беспокойство, солдат обтер платком гармошку и вручил ее мальчику.
  – Бери, пацан, насовсем, поиграешь, когда поправишься.
  – Я не могу принять такой подарок, – смутился Сережа.
  – Бери, бери, у меня есть другая, – сказал красноармеец и, чтобы скрыть волнение, отвернулся к окну.
   Колеса неторопливо отсчитывали километр за километром, перегон за перегоном. Кончились бесконечные степи, потянулись леса и русские деревеньки с покосившимися черными избами под соломенными крышами. Серое холодное небо с белыми просветами облаков, скучная и убогая жизнь. Выйдет на переезде женщина-смотритель в тулупе до пят, поднимет свой флажок и смотрит с тоской на мелькающие мимо вагоны. Зато на станциях многолюдно, как будто сюда стекалась вся Россия. Замотанные в клетчатые платки бабы с корзинами предлагали на обмен (деньгам не доверяли) вареную картошку, соленые огурцы, моченые яблоки. Юркие мужички, хватая за рукава отважившихся вылезти на перрон пассажиров, показывали из-под полы меха и антикварные вещи. Их гоняла милиция, разрывая воздух пронзительно резкими свистками.
   Ляля ехала в Москву с большим волнением, думая о встрече с Володей. Ее чувства к нему оставались прежними. Она никогда не забывала своего «милого доктора», наоборот, в ее мыслях он всегда присутствовал рядом: они ходили в театры, гуляли по городу, сидели где-нибудь в парке, обнимаясь и целуясь, как это было в последние дни перед их расставанием. Иногда ее фантазии заходили еще дальше: теперь она была замужней женщиной, знала, как это бывает между мужчиной и женщиной, и представляла себя в объятьях любимого человека. Сердце ее сжималось, тело трепетало, казалось, что все, что она воображала в своих грезах, происходит наяву. Володя, как живой предмет, навсегда поселился внутри нее. Отними этот предмет, и она погибнет.
   В книгах иногда пишут о героинях, любивших своих первых возлюбленных до конца жизни. Раньше Ляля считала это выдумкой писателей. Теперь она знала: это может быть на самом деле, но с такими же несчастными женщинами, как она сама; они живут другой, нереальной жизнью, отгораживаясь так от тяжелой действительности.
   Своего мужа Артура она никогда не любила и не могла полюбить уже по той причине, что их поженили против воли. К тому же свободная студенческая жизнь в Дерпте его развратила, а так как Ляля не была подготовлена для отношений с мужчинами и не проявляла к мужу особых чувств, он открыто ей изменял, иногда исчезая из дома на несколько дней.
   Пока дети были маленькие и ничего не понимали, Ляля особенно не страдала из-за этого, но когда сын однажды ей сказал, что видел папу с чужой тетей и тот целовал ее при всех на улице, она поставила перед мужем вопрос о разводе.
   Вмешались родители, беспокоясь больше о совместном капитале, чем о счастье своих детей. У них был солидный банк «Прометей» с отделениями во многих южных городах России, два крупных завода: чугунолитейный и механический в Екатеринославе, ртутный рудник в Горловке и многое другое, составляющее приличное состояние Хазиных – Зильберштейнов. Деньги и тут и там текли рекой.
   Наум Давыдович и Исаак Мартьянович регулярно проводили с Артуром воспитательные беседы по поводу его поведения. Все было напрасно. При этом он много и добросовестно работал, заявляя обоим отцам, что принимает от них претензии только по работе, а его личная жизнь их не касается.
   Зильберштейн сам был человеком крутого нрава и ни во что не ставил жену, но все это происходило в стенах дома, об их семейных ссорах никто не знал, а Артур своими любовными похождениями позорил их на весь город. В конце концов, Наум Давыдович пригрозил зятю, что, если тот не угомонится, он сгноит его в тюрьме и лишит всей собственности. Артур на какое-то время притих, но своими угрозами насчет собственности (впрочем, не имевшими правовой основы) Наум Давыдович обидел старшего Хазина, отношения между сватами и компаньонами испортились. Так бы все это и тянулось, если бы не война и не последовавшие за ней революции...
   Пришедшая на Украину советская власть национализировала все их предприятия, рудник, банк, автомобили, баржу и многое другое, что было связано с добычей руды и перевозкой грузов. Зильберштейн не смог этого перенести и вскоре умер от последовавших один за другим кровоизлияний в мозг. Старший Хазин кое-как держался, находя утешение во внуках. Артур опять ударился в загулы, много пил и пропадал у своих любовниц.
   В это время в городе началось формирование добровольческого белогвардейского корпуса. Исаак Мартьянович сам подтолкнул сына вступить в эти войска, иначе бы тот окончательно спился или оказался в застенках ЧК. После того, как в ночь с 27 на 28 ноября 1918 года отряд из частей корпуса выступил в поход на соединение с армией Деникина, от Артура не было никаких известий.




     ГЛАВА 2


   В Москве был страшный холод. Казалось, от мороза звенел воздух, трещала и лопалась на деревьях кора. Продолжая опекать «барышню» и ее больного ребенка, добрые люди – солдаты, нашли им таксомотор, перенесли туда Сережу и велели водителю доставить пассажиров на место в целости и сохранности, «иначе ему несдобровать».
  – Будьте покойны, – успокоил их водитель, тоже тронутый видом больного мальчика, – доставим в лучшем виде.
   Лялина тетя, Ирэна Болеславовна Ардашева когда-то жила в особняке во Вспольном переулке с мужем, генерал-майором Ардашевым, и двумя сыновьями. Оба сына погибли зимой 1915 года в Мазурском сражении, генерал-майор несколько позже был ранен в грудь, после чего долго лечился в той самой Шереметевской больнице, куда Ляля везла сына, и умер, не дожив до второй революции несколько дней. Новая власть выселила генеральшу из особняка в густонаселенный подвал соседнего дома. Не выдержав общения с пролетариями, она переехала на свою дачу в Сокольниках, но и здесь ее вскоре потеснили (уплотнили), оставив из всех комнат одну, угловую на втором этаже.
   Ляля не знала, что Сокольники – окраина города и, когда машина въехала в лесной поселок, начала беспокойно оглядываться по сторонам.
  – Вы, дамочка, зря тревожитесь, – сказал водитель, заметив ее волнение, – это дачное место. Здесь вместо улиц – просеки. Сейчас мы едем по первой лучевой, а у вас – седьмая. Вот и трамвайная линия. Отсюда можно, куда хошь доехать. Место, конечно, беспокойное, вечером лучше не ходить. Зато воздух чистый. Летом народу прибавится, станет веселей.
  – Вы сразу не уезжайте, – сказала Ляля, рассматривая высокие заиндевелые березы и разлапистые ели, придвинувшиеся к самой дороге; они почему-то внушали ей беспокойство. В конце дороги виднелся красный закат и толпящиеся над ним, словно горы, розовые облака. – Мы едем наугад к родственнице, может быть, ее здесь нет.
  – Как же так: с больным ребенком и наугад?
  – Я уже взрослый, не ребенок, – обиделся Сережа.
  – Ну, извини, брат. Немного оплошал.
  – В Москве меня вылечат. У мамы есть хороший доктор. Мы к нему едем.
  – Дай-то Бог. Ну, вот и ваш дом. Я вам подсоблю с сыном, не беспокойтесь.
   Ирэна Болеславовна была дома и не сразу поняла, кто к ней приехал; она видела племянницу только в детстве, а потом – на фотографиях. Ляля расстегнула шубу, сняла меховую шапку и повязанный сверху шерстяной платок. Тетя всплеснула руками: до чего она похожа на мать, ну, просто копия.
   Трудно было понять, рада она гостям или нет. Терпеливо выслушав рассказ племянницы об ее трагедии, она покачала головой и принялась жаловаться на тяжелую жизнь в столице, дороговизну на рынках, постоянное повышение цен на дрова.
  – Дрова-то вон за окном, – говорила она с возмущением, – а мы покупаем их втридорога у спекулянтов.
  – Мы вам в тягость не будем, – успокоила ее Ляля, – у нас есть деньги и вещи на обмен. Хорошо, что ничего не украли в дороге. Нас опекали два красноармейца.
  – Один подарил мне губную гармошку, – похвастался Сережа.
  – Представьте, тетя, этот человек учился в музыкальном училище, играл в оркестре Андреева и, на тебе, стал большевиком.
  – Ох, лучше не упоминайте о них. Никогда не поверю в их благородство. Здесь есть домовой комитет, будут меня пытать, кто вы такие и зачем приехали. Вам придется обязательно туда сходить и прописаться по документам, иначе замучают, а то и выгонят, и меня вместе с вами.
   По рассказам мамы, тетя Ирэн была нежнейшим и добрейшим существом, но, видимо, потеря близких людей и трудности жизни ее изменили. Ляле она показалась черствой и равнодушной, их беда ее не тронула.
   Ужинали продуктами, привезенными из Екатеринослава (на рынке там все было). Мама прислала в подарок сестре буженину, большой кусок сала и головку швейцарского сыра. Для Володи были приготовлены две бутылки английского рома – остатки былой роскоши Хазинов – Зильберштейнов. Ирэна Болеславовна выразила желание попробовать и ром. Ляля дала ей одну бутылку, лишь бы угодить тетушке. И ела в основном только она. Мать и сын так устали, что мечтали скорей очутиться в постели.
   Сережа спал тихо. Тетя же так храпела, что ее слышали, наверное, соседи за стеной. Ляля лежала на тонком матрасе на полу. То ли из-за этого храпа, то ли из-за волнений, как пройдет завтрашний день, она не могла заснуть. А, может быть, ей мешала луна, освещавшая комнату через тонкую кружевную занавеску? Она встала и, ступая голыми ногами по холодному полу, подошла к окну. Совсем рядом – только протяни руку, стояли березы и заснеженные ели. Приглядевшись, увидела на ближнем суку огромную ворону (при свете дня это оказался корявый сук). Та тоже не спала и смотрела на Лялю, широко раскрывая рот, как будто что-то вещала или просила. Ляле, казалось, что она слышит ее мерзкое карканье. Ей стало не по себе. Она вернулась обратно, накрыла голову подушкой, чтобы спрятаться от луны и заглушить тетин храп, но так и не смогла уснуть, прокрутившись на своем матрасе всю ночь.
 


      * * *
 


   Надеясь застать Володю до операции, Ляля вышла из дома в семь часов утра, но, пока она ждала трамвай сначала на своей остановке около дома, затем, делая две пересадки в городе, время было упущено. Когда она, наконец, взбежала на второй этаж хирургического отделения Шереметевской больницы, ей сказали, что профессор Даниленко в операционной, освободится не скоро. Сдерживая слезы, она отошла к окну и так простояла несколько часов, наблюдая за интенсивной жизнью больницы во дворе.
   За этим занятием она пропустила Володю, когда тот вышел из операционной. И потом он несколько раз прошел мимо нее, пока кто-то не остановил его с вопросом, и он невольно обратил внимание на женщину с золотистыми волосами, стоявшую около окна. Такие волосы могли быть только у одного человека – Ляли Зильберштейн.
   – Прошу прощения, – сказал он своему собеседнику и направился к рыжеволосой женщине. Сердце его тревожно билось, и он, наверное, расстроился, если бы это оказалась не Ляля, но это была она.
  – Ляля!? – радостно воскликнул он.
  – Владимир Ильич, – растерялась та, тысячу раз представляя эту сцену и оказавшись все-таки не готовой к ней, – я..я… я приехала к вам с просьбой. – Тут она не выдержала и разрыдалась. – Володя, у меня сын ранен в голову, спаси его. Я знаю, что ты обязательно спасешь его.
  – Успокойся, – он взял ее под руку и повел в свой кабинет. – Рассказывай все по порядку.
   Волнуясь и сдерживая слезы, Ляля сбивчиво рассказала о том, что привело ее в Москву. Володя не мог слушать ее без жалости, а, просмотрев рентгеновские снимки, убедился, что его коллеги в Екатеринославе поставили точный диагноз: у мальчика была травма, несовместимая с жизнью; удивительно, что он еще жив и смог выдержать тяжелую дорогу. Но у него не хватило духу сказать ей об этом.
  – Я сейчас вызову машину с санитарами. Привезешь сына, и мы решим, что делать дальше. Я вас дождусь.
  – А операцию, операцию, когда ты сделаешь, разве не сегодня?
  – Нет. Надо провести еще ряд обследований, – сказал он, стараясь не смотреть ей в глаза. – У нас здесь другое, более точное оборудование. А Сережу в больнице кто осматривал?
  – Алексей Викторович Волков.
  – И он делает операции?
  – Нет, только консультирует. Он получил на фронте тяжелые ранения, ходит с палкой.
  – А кто там еще остался из старых знакомых? – спросил Володя, надеясь услышать что-нибудь о Любе: с тех пор, как они уехали с Волковым в санитарном эшелоне, от нее не было никаких известий.
  – Больше никого не знаю. Все новые лица.
  – Ну, ладно, поезжай за сыном.
   Мальчик понравился Володе: умный, тихий, как все обреченные дети, обо всем подробно расспрашивал, как и чем будут вскрывать череп, почему он ослеп и сможет ли потом видеть – он любил рисовать и занимался дома с учителем живописи.
   После тщательного (для видимости) осмотра они с Лялей вышли в коридор.
  – Ты спасешь Сережу? – она посмотрела ему в глаза, и все в них прочитала. По ее щекам потекли слезы.
– Он обречен. Ты тоже не можешь ничего сделать.
  – Врачи в Екатеринославе были правы. Будь ко всему готова, – сказал он со всей жестокостью хирурга и обнял ее. – Я буду с тобой.




     ГЛАВА 3

 
   Сережа умер через пять дней. Володя помог Ляле с похоронами. На кладбище они были вдвоем. Тетя не поехала, сославшись на плохое самочувствие и сильные морозы.
   Ляля оставалась в Москве, у нее не было сил ехать обратно, и они часто встречались с Володей, считавшим своим долгом поддержать ее.
   Неожиданно быстро пришел апрель, за ним теплый и буйный листвой май. Они бродили по улицам и бульварам в центре города. Оба понимали, что эти встречи стали больше, чем прогулки людей, которые ходят по улицам, чтобы в трудную минуту один поддержал другого, что ничего хорошего из этого не выйдет потому, что у Володи есть семья, дети, но было мимолетнее счастье, неожиданно налетевшее на них, и никто не решался первым его нарушить. «Я еще ей нужен, – убеждал себя Володя, назначая день и место следующей встречи. – Она в таком состоянии, что ей нельзя оставаться одной». «Раз он со мной встречается, – думала Ляля, – значит, я ему небезразлична, он не чувствует себя счастливым со своей женой».
   Тут в ситуацию вмешалась тетя. У Ляли кончились деньги, и Ирэна Болеславовна, жившая все это время за счет племянницы, предложила ей вернуться в Екатеринослав или подыскать работу в Москве, а заодно и другое место жительства.
  – Тетя не дождется, когда я уеду, – сказала как-то Ляля.
– Надо возвращаться домой. Не знаю, как я там смогу жить без детей.
  – Оставайся в Москве. Я устрою тебя на работу, в нашу больницу или другое место. Снимешь комнату. Я тебе помогу.
  – Спасибо. Ты такой хороший, – сказала Ляля и первый раз за все это время обняла его за шею и поцеловала. Он тоже ее обнял и прижался щекой к ее лицу. Затем придвинул губы к ее губам и поцеловал долгим, сильным поцелуем так, что у нее закружилась голова. Она попыталась что-то сказать, и он тотчас снова закрыл ее рот поцелуем. Сердце ее радостно запрыгало.
  – Ты меня любишь? – спросила она, сразу пожалев об этом, так как его ответ, который должен был быть именно таким, а не другим, ее больно ранил, обнажив самый острый нерв их отношений.
  – Люблю, – сказал он и, сделав над собой усилие, добавил, – но семью бросить не могу.
  – Никто этого не просит.
  – Прости, но я должен был это сказать, – Володя уже пожалел, что коснулся этого вопроса, ведь Ляля от него ничего не требовала.
   Несмотря на этот неприятный для обоих разговор, неожиданный поцелуй их еще больше сблизил.
   Володя устроил ее в Солдатенковскую больницу санитаркой в хирургическое отделение, там ей помогли получить комнату в бывшем доходном доме в Газетном переулке – самый центр, и трамвай шел отсюда до самой работы, правда, шел долго, почти час, зато без пересадки и за это время можно было вполне выспаться.
   Ляля теперь часто работала по вечерам и в ночную смену, они стали реже видеться. Как-то они встретились после ее работы на Тверском бульваре. Было ветрено и дождливо. «Что мы с тобой ходим как неприкаянные, – сказала Ляля, – пойдем ко мне».
   Квартира была огромной, как все квартиры в этом доме, принадлежавшем когда-то крупному домовладельцу, купцу первой гильдии Якову Семеновичу Шиманскому. В смутные дни октябрьской революции на купца напали пьяные солдаты, избили, отобрали кошелек, сняли шубу и оставили лежать на снегу при сильном морозе, пока его полуживого не нашли прохожие и не доставили в больницу. В эту же ночь купец умер. Все остальные члены некогда большой купеческой семьи: три брата, две сестры, племянники, старые тетки, 80-летний дядя с молодой женой, помогавшие Якову Семеновичу в деле или жившие за его счет, исчезли сразу после второй революции. Кто уехал за границу, кто был арестован и до сих пор сидел на Лубянке, кто исчез из города в неизвестном направлении. В доме осталась лишь 46-летняя дочь Евгения Яковлевна, ставшая в замужестве Назаровой.
   Коридор – широкий, длинный. Судя по одежде на вешалках и обуви в галошницах около каждой двери, в квартире проживало не меньше 30 человек. Лялина комната находилась в самом конце и, пока они шли к ней, каждая дверь непременно приоткрывалась, и оттуда выглядывали любопытные лица. Обсуждая потом на кухне Володин визит, соседи задавались вопросом, как это «тихоня», как прозвали Лялю за ее молчаливый и скромный вид, смогла подхватить такого представительного мужчину, слегка припадающего на одну ногу. Кто-то заметил у него обручальное кольцо на правой руке, еще больше усилившее интригу.
   Они пили чай, обсуждали события в его больнице и на ее работе. Вскоре Володя начал нервничать, с тревогой посматривая на часы, стрелки которых неумолимо приближались к десяти.
  – Мне пора. – набравшись решимости, Володя вышел из-за стола и снял с гвоздя пальто: Ляля попросила его раздеться в комнате.
  – Подожди.
   Она повесила пальто обратно и, сама не зная, как это случилось: невозможно было удержать накопившиеся в ней чувства, обняла его и потянула за собой на кровать. Невольно и он подчинился ее желанию. Его губы оказались на ее губах, руки медленно заскользили вдоль тела, опускаясь все ниже и ниже, где задравшаяся юбка обнажила нижнее белье. И все куда-то поплыло, закрутилось в вихре испепеляющей их страсти. Когда оба спустились на землю, Ляля обняла его и положила голову к нему на грудь. Там еще часто и громко билось его сердце.
   – Мне никогда не было так хорошо, – прошептала она. - Я люблю тебя с тех самых пор… и никогда не переставала любить. – Все остальное неважно.
  – Что неважно?
  – Что мы никогда не сможем быть вместе.
  – Скажи, ты никогда не жалела, что послушалась тогда отца и не поехала со мной в Петербург? Ведь все могло быть по-другому…
   Она закрыла его рот рукой.
  – Той девочки давно нет. Возможно, сейчас бы я поступила иначе… Н-н-нет, не думаю, папа угрожал тебе и выполнил бы свое слово, испортил бы тебе карьеру, и маму извел. Он над ней все время издевался.
   – Прости меня, но ни тогда, ни сейчас я не понимаю твоих аргументов. Ты просто не хотела мне довериться.
   – Володенька, – неистово зашептала она, покрывая его лицо поцелуями, – любимый мой, я уже за это достаточно наказана. Ты мое счастье, моя жизнь, единственное, что у меня осталось.
  – Ты терзаешь мне душу, – сказал он, пытаясь вырваться из ее рук. – Мне пора идти.
   – Останься до утра, хотя бы один раз…– она еще крепче прижалась к нему, не давая ему пошевельнуться.
  – Не сегодня… В следующий раз. Я что-нибудь придумаю, – он высвободился из ее рук и стал быстро одеваться.


 

       * * *


   Прошло две недели безумия, дошедшие до того, что Володя предупреждал дома, что у него срочные ночные дежурства, и оставался у Ляли. Отрезвление пришло, когда одна из нянечек утром сообщила ему, что его жена приходила ночью в отделение и спрашивала его. Ей сказали, что профессора срочно вызвали в Кремль, но она не поверила. В больнице все обожали профессора за его «золотые руки» и одинаково ровное отношение ко всем больным и медперсоналу.
  – Владимир Ильич, а если Елена Сергеевна опять придет, что ей говорить? – заговорщицки прошептала женщина, догадываясь, что в жизни даже такого уважаемого человека могут быть мужские «тайны».
  – Вам не надо ничего придумывать, – сказал Володя, невольно краснея, – у меня было срочное дело, не успел жену предупредить. Теперь она знает.
   Елена давно поняла, что у Володи появилась другая женщина: слишком часто он стал задерживаться на работе и откуда-то возникли ночные дежурства, которые раньше случались крайне редко. Это было что-то новое в его поведении. Она испугалась. В Москве она, наконец, оценила его положение: высокую должность в больнице, авторитет в научном мире, вызовы к членам Совнаркома и другим высоким руководителям и, наконец, закрытые распределители и правительственные пайки. Новую власть она не любила, но, будучи практичным человеком, сблизилась с женами некоторых крупных партийных чиновников, получая через них пропуска в Большой театр на закрытые мероприятия.
   Перебирая в уме всех женщин из его окружения в больнице, она не видела ни одной из них, кем Володя мог бы серьезно увлечься. Мимолетную связь она не исключала, но не настолько, чтобы где-то пропадать целыми вечерами и оставаться на ночь.
   Зная, что ее ночной визит в отделение может отразиться на репутации мужа, она все-таки отважилась на такой шаг. Ужас и отчаянье охватили ее, когда выяснилось, что его там нет. «Я вам говорила, что он завел другую женщину, – доложила она тете Паше, когда вернулась домой. – А вы все: не может быть, не может быть. Все делают из него идеал, а он такой же, лицемер, как все мужчины». Говорила она нервно, резко, готовая учинить на следующий день мужу грандиозный скандал. Тетя Паша посоветовала ей успокоиться и сделать вид, что ничего не произошло: все уладится само собой. Эта женщина, ставшая в их доме равноправным членом семьи, всегда была на стороне Володи, вызывая у Елены возмущение своей «собачьей преданностью» ему.
   Случись это в Киеве или Петрограде, она ушла бы с детьми к родным; в Москве ей даже не с кем было посоветоваться, выплакать свою боль и обиду. Одна из ее новых знакомых, жена режиссера Суздальцева, Светлана, которой она все-таки рассказала об этой ситуации, имея, конечно, в виду не себя, а некую «близкую подругу», порекомендовала «этой подруге» перестать общаться с мужем, то есть объявить ему бойкот, что Елена и сделала.
   В доме воцарилась гробовая тишина, не было слышно даже тети Паши, обычно гремевшей на кухне посудой и напевавшей себе под нос.
Володя был подавлен. Встреча с Лялей перевернула его жизнь. Еще недавно, занятый работой, он не обращал внимания на женщин в своем отделении, пресекал попытки молодых медсестер и врачей заигрывать с ним и навязывать отношения.
   И вот все изменилось. При появлении Ляли старая любовь, задавленная им самим десять лет назад из-за корыстных целей ее отца, вспыхнула опять и оказалась выше его сил. Он любил эту женщину, поэтому так остро ощущал ее горе, переживал вместе с ней смерть ее детей, и давно не был так счастлив, пожалуй, с тех самых пор, как у него родился первый сын Саша.
   Поведение жены невольно втягивало в эту ситуацию и мальчиков: они сторонились отца, за столом сидели, уткнувшись в тарелки, а если встречались с ним глазами, то он читал в них упрек: предатель. И, как это было ни тяжело, решил поставить точку в отношениях с любимой женщиной, опять задавить в себе все чувства. Выдержав несколько дней, он позвонил Ляле домой, чтобы сообщить о своем решении.
   – Прости меня, – удрученно произнес он, – я не могу поступить иначе.
  – Пожалуйста, ни в чем себя не вини. Я тебе за все благодарна, ты и так для меня много сделал.
  – Я буду тебе звонить. Ты… ты мне очень дорога…, – сказал он с отчаяньем в голосе и повесил трубку.
   Сознавая свою вину перед Володиной женой, Ляля сама страдала от этого и первой хотела разорвать их отношения, но все тянула и тянула, и вот он опередил ее. Сейчас для нее это оказалось намного мучительней, чем в прошлый раз: невольно возникало чувство горечи, что у него все хорошо, есть семья, дети, а она, потеряв дочь и сына, осталась в полном одиночестве. Однако теплился маленький огонек: его обещание звонить, и она жила в ожидании этих его звонков. Разговаривала с ним веселым, бодрым голосом, иногда нервно смеялась, скрывая под этим смехом вырывавшиеся наружу слезы.
   Миновало еще несколько месяцев. Володя успокоился, решив, что она тоже успокоилась и со всем смирилась. Теперь, когда он звонил ей, голос у Ляли был ровный, даже какой-то счастливый. За это время она успела окончить медицинские курсы, работала теперь в своей хирургии медсестрой. «Очень рад за тебя, – похвалил ее Володя, когда она сообщила об этом. – Теперь учись дальше. Помнишь, ты мечтала поступить в медицинский институт?» «Посмотрим, – ответила Ляля. – Мне сейчас не до этого». «Чем она так занята?» – удивился Володя и, как всякий мужчина, ревниво предположил, что у нее кто-то появился. Ему стало досадно, что она так быстро утешилась и, возможно, больше не нуждается в его звонках.