Про снохача Агафона сказ

               
                1.
       Крепкие, трескучие морозы стояли в зиму одна тысяча восемьсот девяносто…. года. Дым из печей над домами крестьянскими поднимался вверх белыми, высокими столбами. И только  где-то в вышине столбы эти неохотно растворялись в небесной синеве наступавшего утра. Деревню, что уютно расположилась меж гор сибирских, совсем маленькой не назовешь. Но и большой, тоже язык не повернется сказать. Их много, деревень таких, по Сибири-матушке понатыкано. В основном, они больше к речкам стараются прижаться. К большим, полноводным. И к небольшим, горным, тоже не брезгуют притулиться. Оно и понятно. Вода всем нужна. И людям и скотине домашней. И рыба, опять же, всякая сгодится, что в этих речках водится. А ее в этих реках – кишмя кишит! А какая тайга вокруг деревень этих! Изобилие зверья всякого и дикоросов лесных. Те же орешки кедровые, да грузди с грибами белыми. А ягоды всякой сколько!

    Зима в этот год не только морозной выдалась, но и больно снежной. Все дома и постройки занесены метровыми сугробами, а сверху вдобавок придавлены такими же  огромными снежными шапками. Меж изб и построек, что поодаль от них стоят, только узкие дорожки в глубоком снегу и протоптаны. И куда не кинь глаз свой, кругом только нетронутая снежная целина.

     В одной из таких крестьянских изб и проживала семья Агафона Савельевича Сотникова, крепкого мужика, лет, этак, сорока пяти от роду. Его жены, Лукерьи Наумовны и трёх их сыновей, Ильи, Ефима и Федоса. Как и в других избах этой деревни, внутреннее убранство избы этой было крайне простеньким и незатейливым. В переднем углу божница с несколькими тёмными иконами. Если и были на этих досках изображены когда-то лики святых, то сейчас, как не старайся, не разглядишь их вовсе. Из-за старости и изрядного закопчения. Лампадка стоит рядышком, которую всегда зажигают по церковным праздникам.

     Изба, хоть и состоит всего из одного, сравнительно небольшого помещения, но добрую четверть её площади занимает печь. Стоит она всегда в заднем углу избы. Слева или справа от входной двери. Печь – это всё. Без печи немыслимо вообще существование людей, живших в этой избе. На ней лечатся, греются в морозы, сушат мокрую одежду и обувь. На ней любят коротать свои дни старики и старушки. В ее чреве выпекают хлеб, варят различные щи и похлёбки. В ней даже маленьких детей купают, сажая их в таз с тёплой водой. Да что люди! Телёнок вон голос подаёт, которому угораздило  появиться на свет в самую, что ни на есть, злую морозяку. Вот и живёт сейчас в закутке, между стеной и печкой. Постелила ему сенца на пол земляной сердобольная хозяйка, чтобы не простыл. Веревочкой за шею привязала бедолагу к кольцу, что в стену был вбит. Не первый, значит, постоялец закутка этого. И до него здесь спасались от мороза, когда то его старшие собратья.

      Полати! Только с печи можно залезть на полати, что устраивались над входом и занимали половину избы. Излюбленное место для сна и отдыха, начиная от голопузой малышни и кончая взрослыми. И они порой забирались сюда, изрядно уставая от суеты и тесноты внизу. Здесь же тебя не видит никто снизу, зато ты обозреваешь сверху всех и вся. Даже то, что не потребно и вовсе смотреть мелкоте. Постель на полатях, как такова и не нужна вовсе. Там полно всегда нужной и ненужной одежды. Кстати, о постелях и кроватях той поры. А их ведь не было вообще в то время в крестьянских избах. Спали в одежде всегда. В той, что ходили  днями, в той и спать ложились.

      Вдоль стен избы были излажены лавки. Широкие, навечно прибитые к стенам и полу. Вот они и были, в основном, спальными местами для членов семьи. Ну, а если случись, что гости вдруг ненароком нагрянут? Эка беда! Им враз  хлебосольные хозяева спальные места организуют. На пол несколько охапок сена или соломы раструсят, сверху одежонку какую-нибудь или тулуп, если таков имеется, постелят. Под голову чего-нибудь бросят. И спите на здоровье. Нет, ну, если вы совсем привередливыми оказались, то мы можем вам той же соломой или сеном набить пустые кули из-под картошки. Почивайте тогда на них, как на барских перинах.

     Выше этих лавок, к стенам прибиты полки. Они намного уже лавок нижних и на них всякая всячина лежит, начиная от шапок и кончая кушаками с разной мелочью. В будние дни изба выглядит довольно скромно: стол в углу стоит без скатерти, стены без украшений. В печном углу и на полках расставлена будничная утварь. Но в праздничные дни изба преобразится: стол выдвигался на середину, накрывался скатертью, на полки выставлялась праздничная утварь, хранившаяся до этого в клетях.

     Когда семейство, наскоро умывшись из рукомойника, что подвешен у печки на веревочке над лоханью, и совершив утреннюю молитву, уселись за стол завтракать, Агафон Савельевич, пригладив руками свою окладистую бороду и откашлявшись, целую речь произнёс. Обычно немногословный, но сейчас хозяин говорил дольше обычного:

    - Получается, что в нашей семье четыре мужика и всего одна особа женского полу, это ваша матушка. Она уже не молода и ей стало трудно справляться со всеми бабьими делами. Шепериться в избе, еще огород с пашней, да уход за скотиной тоже на ней. Я уже про покос молчу. Нужна вашей матушке молодая помощница, а посему…

       - 20 января Иванов день, зимний мясоед, самое благостное время для женитьбы. И в эти дни я решил женить своего старшего сына Илью, которому уже исполнилось восемнадцать годочков.

       Все сидящие за столом словно онемели. Некоторые застыли как истуканы, не успев ложку деревянную с кашей до рта своего донести.

     - Тятенька, родненький! Позвольте  спросить тогда Вас. Мне же летом будущим на службу военную, государеву, иттить приказано. Какая женитьба тогда может быть?

     - Самая обнаковенная. Ты уйдёшь служить нашему государю не на 25 лет, как раньше служили. И даже не на 7 лет, как совсем недавно было, а всего лишь на 5 лет, которые пролетят у тебя… как пять месяцев. А нам, на эти пять лет службы твоей, работящая молодка, женка твоя будущая, ох, как пригодится.

    Глядя на хозяйку, Лукерью Наумовну, было видно, что даже и её Агафон Савельич не посвятил о своём решении. Но решение то принял “большак”, верховный правитель в семье, а это закон для остальных членов. Поджав недовольно губы свои, Лукерья Наумовна спросила:

    - Уж, коли ты решил женить нашего Илюшу, знать у тебя на примете есть и сноха наша будущая?

    - А как же! Это Марья, дочь Василисы и Мосея Гавриловых. Статная, красивая девка. Есть на что посмотреть. Ну, правда, косит немного глаз у неё один, так это, ежели, приглядываться к ней сильно будешь. Зато в работе девка – сущий огонь! Я как-то в прошлом годе мимо их покоса проезжал, даже залюбовался, остановившись. Как она литовкой своей траву косит! Стала в прокос позади двух братьев своих, так вскорости догнала их и чуть пятки им обоим не обкосила. Пришлось имя её вперёд себя пропускать, чтоб ноги свои сохранить. Вот такая работница нам будет оченно полезна в хозяйстве нашем.

     - Тятя, так она, кажись, намного старе меня будет.

     - Не намного. В самый раз. Я узнавал, ей всего лишь 23 годочка исполнилось. А Василиса с Мосеем рады радёшеньки, что мы Марью к себе берём. Уже было бояться зачали, что никто замуж дочь не берёт, думали, так перестаркой и останется с имя.

     Младшие братья, те, что Ефимкой и Федоской зовутся, решили немного подразнить, загрустившего, было, старшего брата. То глаз один прищурят, то  хихикать начнут. За что незамедлительно получили по лбам своим, по довольно болезненному удару, деревянной ложкой от отца своего.

     - Цыц! Я не договорил ишшо. После того, как оженим Илюху, я зачну подыскивать жен для Ефима и Федоса. Не беда, что одному из вас всего лишь 13, а другому 15 лет. Уж девок, то, я, как пить дать, подберу вам взрослых и работящих.
               
                2.
       Ох, и незавидная судьба была у девушек в то время, коих  замуж выдавали  без их согласия. А его, это согласие, у них никто и не спрашивал. Порой, а вернее, зачастую, невеста и в глаза не видела ранее своего будущего мужа. И самое паршивое, что приходилось ютиться молодым в избе, состоявшей всего лишь из одной комнаты, где порой скапливались сразу 3-4 поколения. Порядка десяти и более человек. А всё потому, что не было ни сил, ни средств тогда, чтобы вот так сразу взять и отделить женившегося сына,  с молодой женой в новую избу.

 Куда ни шло еще, когда муж был рядом с молодой женой. Куда страшней, если мужа твоего рядом не окажется. А так и случалось почти всегда.

    Пышной свадьбы у Ильи и Марьи не было. Вообще никакой свадьбы не было. Посидели сваты со сватьями за столом, выпили по рюмочке за удачную сделку, да и разбежались по делам своим. А поздним вечером, побросала свои скудные вещички Марья в узел, окропила его слезами своими,  и вот с таким приданым, отправилась вместе с мужем молодым, к своему новому местожительству.

   Не принято было тогда, чтобы родители мужа с первых дней относились благожелательно к молодухе. Где надо, помогли бы ей, хоть  словом, хоть делом. Боже упаси! Держать сноху надобно в строгости и только в строгости. Стараться не хвалить её даже тогда, когда она  делает всё так, что глянется им обоим.

  Когда короткий зимний день подошел к концу, надо было озаботиться молодым в поисках спального местечка. А родичи молчат, будто их и не волнует их проблема. А что им волноваться, у них вон какой широкий топчан в деловом углу. Да еще за занавеской. Ну, не на лавках же, что вдоль стен прибиты к полу, примащиваться им поврозь придётся. Тут, наконец, заговорил “большак”, Агафон Савельич:

      - Ефим и Федос. Слезайте живо с полатей. С сегодняшнего дня вы будете спать внизу на лавках. А вы, молодые, лезьте на их место. И помните, что  наша церковь очень строго указывает, когда можно, а в какие дни совсем нельзя заниматься любовными утехами. Если не знали или забыли про запретные дни, то могу напомнить. Узнаю, если нарушили и согрешили – накажу обоих.

     Забравшись на полати, молодые заползли подальше, в самый дальний угол. Прижавшись к Илюхе, Марья зашептала ему в ухо:

   - Илья, что это говорил свёкор давеча о запретных днях? Ты, сам то, хоть знаешь, когда можно, а когда нельзя? Или будем каждый раз у отца твоего спрашивать, сегодня можно, аль совсем нельзя, - молодуха прыснула тихим смехом.

   - Тише, ты! Тятя, ежели услышит, так враз выгонит нас в стайку к коровам. Вот там и обхохочемся тогда. А насчет запретных дней. Вроде нельзя в пятницу, субботу и воскресенье. Во время всех постов и всех церковных праздников. Еще когда-то, но я позабыл уже.

   - А сегодня как? Нету, вроде, никакого праздника, да и пост еще не скоро.

   - Ну и чего лежим тогда? Или?

   - Да что-то совсем расхотелось, спать то. Может… тогда.

      Вот так и жили. Не заметили, как сперва проталины редкие появились, а потом и снег весь потихоньку сошел. На сиверах только кое-где редкие островки рыхлого снега и остались. Когда пашня оголилась от снега, то пар пошел белый над ней. Прям, запарила вся земелька, отдохнувшая за зиму. К новому сезону приготовилась.

     Работая в поле, в огороде, ли, сноха Марья стала всё чаще и чаще ловить на себе взгляды свёкра. Неприятные взгляды. Будто мужик хочет непременно взглянуть, а то и пощупать, что у ней там под платьем находится. Вместо окриков и нравоучений, стал ей знаки внимания уделять. А молодуха, что греха таить, было очень даже хороша собой. Высокая, стройная, в теле и всё при ней. Не какая там замухрышка-пигалица. Даже небольшое косоглазие и то, кажись, ей к лицу было. Мужу Илье, Марья, про изменившееся отношение свёкра к ней, ничего не говорила. Да и не было повода пожаловаться. Смешно, это в их то положении – пожаловаться сыну на главу семейства!

    А к концу сенокоса, прискакал на коне нарочный из волости и велел собираться Илье для отъезда на сборный пункт для отправки к месту службы. Не ему одному, а нескольким парням из их деревни предстояло на пять лет оставить её, чтобы верно послужить государю-императору.

    Слёзы прощания-расставания и остались молодушки-солдатки одни, без мужниной защиты, под пристальным, неусыпным присмотром своих свёкров-батюшек. Не стариков дряхлых, а крепких, бородатых мужиков, как говорится, в самом соку еще.

    Из ближайшей поездки в волостной центр Агафон Савельич привез подарки семье. Младшим сыновьям, Ефиму и Федосу по новенькому картузу, жене, Лукерье Наумовне платок кашемировый.

   - А тебе, Марья, молодушка ты наша, за прилежание в работе, получай вот этот, самый красивый сарафан, что я на ярманке отыскал.

   Зардевшая, от такого неожиданного и дорогого подарка, Марья, совсем неглупая девка, сразу поняла, отчего такая щедрость образовалась вдруг у свёкра. Поняла это и свекровь её, Лукерья Наумовна, хотя и раньше сердце ей подсказывало, что, кажись, у мужа Агафона, как в той поговорке - седина в бороду, а бес в ребро.

    Работы в поле Агафон начал планировать так, что частенько он с Марьей оставался наедине, а остальные члены семьи работали совсем в другом месте. И вскоре случилось то, что и должно было случиться.

    - Люба ты мне Марьюшка, сильно люба. Нет никаких сил моих, чтобы дальше терпеть такое. Пойдем вон под ту копну, полюбуемся всласть с тобой. И будешь ты жить у меня дале, как у Христа за пазухой.

    - Вы что говорите такое, свёкор-батюшка! Это ведь грех, то какой! Церковь узнает, проклянет нас обоих. А как же муж мой, Илюша?

    - Ты только молчи, молчи, что мы с тобой делать будем. С церковью я улажу всё сам. Отмолю и замолю грехи наши. А Илюшка? Так  тебя же не убудет после наших утех. И ему хватит.

    Да, Марья, уже была совсем не против, после такого щедрого подарка и дальнейших посулов и обещаний свёкра. И с этого летнего вечера Агафон Савельич стал снохачем, то есть свёкром, живущим половой жизнью со своей снохой, женой собственного сына. Жену свою, Лукерью Наумовну, снохач Агафон ничуть не боялся, эта сорокалетняя женщина уже давно не интересовала его. Да и той, чей организм был подорван многочисленными родами и тяжелой работой, было уже не до любовных утех. В отличие от мужа своего, Агафона Савельича. Да и пристыдить молодуху, не было смысла никакого. Получится, что себе дороже.

      Зашла как-то в гости к Лукерье кума Матрёна, что жила по соседству. Тары-бары-растабары, слово за слово и вот:

     - Значится и твой кобель, как и мой, тоже снохачом стал. Бесстыжие морды, прости господи.

    - А ты откель, Матрена, про моего Агафона и про его шашни с Марьей знаешь?

    - Глупая ты баба, как я погляжу. А то деревня вроде совсем слепая и не видит, как твой гусак старый молодую гуску обихаживает.

    - Господи, да что же такое творится, то. И твой туда же. Молоденьких, захотелось, значит, свеженьких им подавай.

     - Скажу тебе, кума Лукерья, не токмо у нас с тобой мужья-снохачи. Почитай, полдеревни таких. Везде, где есть снохи солдатки, или у кого свёкры своих сыновей на заработки в города надолго отправляют.

    - Да, кума Матрёна, это так. А куда нам деваться с тобой? Мы, как те старые клячи, изъездились, поистрепались, за прожитые нами годы. А мужики наши? Бог им судья. Пускай уж лучше эти жеребцы ненасытные на своих кобыл в   своём загоне скачут, чем со стороны всякую заразу в избу занесут.

     Погоревали женщины, да разошлись, каждая, по своим бабьим делам, в разные стороны.

    А Марья, улучив момент, когда рядом никого не было, шепнула на ухо свёкру своему:

   - Вы, дорогой свёкор-батюшка, приструнили бы Ефимку с Федоской. Большие парни стали, кровушка заиграла у них. Я уже боюсь с ними наедине оставаться. Намедни, на покосе, сперва вроде в шутку, а потом и взаправду чуть не сначильничали меня. Залезли под платье ручищами своими, гогочут и кричат, а чем, мол, мы хуже бати нашего. Ему, значит, можно, а нам нельзя. Насилу отбилась от них. Пообещала Вам рассказать, так только тогда и утихомирились.

                3.
    - Ну, что, сынки мои, Ефим и Федос. Невмоготу, значица. Совсем невтерпёж стало жить вам без девок, то. Хулиганить начали. Вон Марью, Илюхину женку напугали, чуть не до смерти. Сначильнить хотели, дубины стоеросовы! А ежели я сейчас вот этими вожжами вас выпорю хорошенько, чтоб неделю не смогли сесть на жопы свои. А? Чего молчите? Сказывайте чего-нибудь, в оправдание своё.

     - Тятенька, родненький! Простите нас, неразумных. Замутнение в головах наших произошло. Не ведали, что и творили. Вот побожимся Вам, что больше не глянем в Марьину сторону, - это старший Ефим слезливо прощение стал вымаливать. Младший, Федоска, только носом своим шмыгал, в знак полного согласия со словами брата.

    - Ладно, так и быть, поверю вам на слово. Но с сегодняшнего дня я начинаю вам подыскивать жен. Вот их вы можете лапать хоть кажен день, акромя постных и праздничных дней.

    Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Дальнейшие события стали развиваться таким образом, что Агафон Савельич напрочь забыл про поиск жен своим отпрыскам. Осень наступила, холода пошли, любовные встречи свёкра и снохи почти прекратились из-за нехватки тёплого местечка. А в последнюю их встречу в сарае, Марья, как ушат ледяной воды плеснула за шиворот свёкру своему:

   - Понесла я от Вас, дорогой мой свёкор-батюшка. Домиловались мы. Забрюхатела я. Верно, ведь,  сказано, что бог не Тимошка – видит немножко. Это про нас с Вами.

   Всё ожидал услышать Агафон Савельич, но такое!

   - Ёшкин кот! Вот обрадовала, так обрадовала. Прям, и сказать то разу нечего. Давай сделаем так. Ты постарайся своё пузо впредь сильно не выпячивать. Поширше, чего-нибудь, всегда надевай. Работой нагружать тебя не стану. А когда рожать время настанет, шепни мне на ушко. Я тогдысь скажу, что делать надобно.

   Вот и зима опять наступила. И снова морозная и снежная. А за ней и весна-красна, не заставила себя долго ждать. Агафон Савельич за эти месяцы присмирел, задумчивым и рассеянным стал. Облокотится, бывалоча, на вилы иль палку какую, и смотрит, смотрит, куда-то вдаль, невидящим взором своим. Лукерья Наумовна ходит молчаливо, будто ничего особенного в поведении мужа и невестки не замечает. Хотя молчание ее обманчиво. Не может женщина, принесшая на свет божий трех сыновей, не заметить изменений в фигуре и повадках Марьи. И вот, этот день настал. Улучив подходящий момент, Марья шепнула свёкру:

    - Ой, свёкор-батюшка. Кажись, началось. Что мне делать, куда идти, то?

    - Иди в сараюшку, там рожай. А когда опростаешься, ребенка там оставь, а сама сюда иди. Ложись на лавку, будто ничего не случилось, голову, мол, токмо обнесло, ежели свекровка вдруг спросит.

   Марья, пока кое-как доковыляла до сараюшки, Агафон, на несколько раз измерил шагами всю избёнку свою, вдоль и поперек, бесперечь в окно заглядывая.

   - Да не мельтеши ты перед глазами моими. Сядь, если делать нечего. Видишь, портки твои зачиняю, а ты мне весь свет загораживаешь, - Лукерья Наумовна, на удивление, была спокойной. Или, скорей всего, притворялась такою.

     Зато у Агафона Савельича будто вдруг чирей в непотребном месте образовался, извертелся весь в нетерпении. Наконец, открылась дверь, и у роженицы только и хватило сил, чтобы не упасть на пол, а сползти на ближайшую лавку. А свёкор, откуда только прыть взялась у мужика, в ту же секунду пулей выскочил во двор.

    - Где ребенок? – спустя минуту, другую, тихо спросила Лукерья Наумовна.

    Тишина в ответ. Только прерывистое Марьино дыхание.

    - Я спрашиваю, где твой ребёнок? – уже громче был задан вопрос.

    - В сарае остался, - прошептала чуть слышно Марья.

    - А куда это твой… свёкор родненький побежал?

    - Он сказал, когда родишь, оставляй ребенка в сарае, а дальше я всё сам сделаю.

    - Ах, ироды вы, окаянные! Детоубийцы! Ну, доигрались, домиловались, боженька вам никогда не простит этого!

    И бегом к сараю. Картина, увиденная там, чуть было не лишила женщину рассудка. Крошечный, живой комочек, лежал на голой земле, сучил тихонько ножками,  ручонками своими и… молчал. А рядом отец его, Агафон Савельич, копошился. Уже почти успел вырыть, приготовленной заранее лопатой, приличную яму. Осталось только спихнуть туда шевелящийся живой комочек, да закопать, побыстрее, новорожденного. Улику любовных утех со снохой скрыть, значит. Всё заранее спланировал снохач, недаром, непривычно много думать ему пришлось в последние недели.

    Ох и страшна была в гневе своём Лукерья Наумовна. Прожив с ней всю свою сознательную  жизнь, Агафон, в таком взбешенном состоянии, не видел ее ни разу. Он и не пытался даже ничего ей возразить, он боялся даже к ней приблизиться на шаг. Подняв ребеночка с земли, завернула его, в сдёрнутый с головы, платок, женщина побежала обратно в избу.

    Хорошо, что сыновья, Ефим с Федоской в поле были, не слышали, как их мать чехвостит и в хвост и в гриву Агафона и Марью! Пыль столбом! Всегда тихую и молчаливую Лукерья Наумовну было сейчас не узнать:

   - Вы что, совсем умом тронулись? Лиходеи, безмозглые! Или ваши шуры-муры вам совсем мозги высушили. Вы же невинное дитя чуть не загубили. Не твоего сына, незаконнорожденного, а внука родненького. Вы бы хоть на пальцах удосужились посчитать, в каком месяце Илюшеньку в армию забрили и когда эта крошка родилась. Неуж, то, память совсем поотшибало у обоих, что до девяти сосчитать не могли. Тьфу на вас. А парнишечка – вылитый Илюша.

                4.
      Слукавила, конечно, Лукерья Наумовна, насчет Илюшкиного отцовства. “За уши” подтянула срок, от зачатия до дня рождения малыша. Но, как нельзя, кстати, и вовремя, сообразила сказать это умная женщина. Как ухватились то все сразу – ну, конечно, же, это Илюшкин сын и ни чей более. Особенно в восторге был свёкор. Извините, друзья-товарищи, я тут совершенно ни при чём. А что в деревне болтают, так на чужой роток, не накинешь платок. Отлегло, отлегло, от одного места у Агафона Савельича. Впору бы теперь и жен, как обещался, начать младшим сыновьям подыскивать.

        А Марья, что Марья? Пусть будет благодарной за прошлое. И растит сыночка своего. Не сошелся же свет клином на ней одной. Понравилось, видно, будущая перспектива  Агафону.  Бесправными молодухами вертеть по усмотрению своему. Хочу – подарками одарю. Дешевыми. А не будешь покладистой – вся тяжелая и грязная работа по дому и в поле на твои плечи ляжет. Могу даже в погреб или подпол посадить за непослушание. Я “большак”, я власть и закон в семье. Единственная и безраздельная.

       Правда, проблема нарисовалась нежданная. Снова повременить с поиском жен пришлось Агафону. Мальчишечка родился слабеньким, болезненным, вроде, как и недоношенный, ко всему. Вот тебе и сроки с отцовством, Лукерьей высчитанные! Но она уверовала в правоте своей, и попробуй, кто против об этом сказать ей. А никто против и не скажет. Илюха отец и это всех устраивало. А она сейчас всю свою энергию применила, чтобы не дать малышу, уже второй раз, за несколько дней его жизни, на тот свет уйти:

     - Агафон! Быстренько запрягай Гнедка нашего в телегу и поезжай за бабкой Кузьмичихой. Поди знаешь, где живет она? Ну, вот, сади ее в телегу, она сейчас плохо ходит, и бегом обратно. Да не мешкай, а то помрёт, не дай бог, сынок… Илюшин.

    Ну, разве в другой обстановке могла позволить себе такое Лукерья Наумовна. Не попросить, а целый приказ дать. И кому? “Большаку” семейства! Но тут случай совсем другой. Еще не забыл “большак”, как “чехвостила” его Лукерья, над ребеночком, и вырытой им ямке для него. Поэтому, последние слова ее, он уже услыхал, когда дверь за собой захлопнул.

    Легендарную бабку Кузьмичиху знала поголовно вся деревня. И стар и млад. И даже те люди знали, что лежат сейчас под крестами на местных могилках. Никто, в том числе и она сама, доподлинно не знали, сколько же ей лет на самом деле. Кажется, она жила здесь, когда и деревни, то, еще не было в помине. Это была знахарка-повитуха с уникальными способностями. И, кстати, с своеобразными своими способами лечения. Особенно преуспела она в лечении новорожденных. Она в бане и головку неправильной формы малышу поправит и носик. И мамашу там же в бане полечит.

     С новорожденными детками у бабки Кузьмичихи преимущественно две процедуры практиковались. Те, что потом многократно в деревне пересказывались шепотом, как самые страшные истории, увиденные ими. Первое лечение не очень страшное. Это ребеночка надо на время погрузить в соль. Да, да. В обыкновенную пищевую соль мелкого размола. Всего и на определенное время. Но так как соль в то время была в страшном дефиците, и не каждый мог позволить ее в таком количестве иметь, то и лечение такое было крайне редким. А вот второй способ лечения больного младенца у этого “божьего одуванчика” был куда страшней и драматичней. Это, так называемое, “перепекание” больного младенца в печи.

      Быстро обернулся туда и обратно Агафон Савельич. И целительницу Кузьмичиху привёз. Слава Богу, что на этот раз живой знахарка оказалась и даже согласилась изрядно потрястись в телеге на деревенских ухабах и ямах. 

     Долго возилась с малышом знахарка. То здесь глянет, то туда поглядит. То, что-то пошепчет и ухо своё к груди малыша приложит. Наконец, сделала заключение:

     - Не скажу, что недоношенный сей малыш, но болезный он очень. Можно сказать, совсем уж никудышный, чуть живенький. Прям, на ладан дышит. Простуда страшенная у него, вдобавок оказалась. Почему то. И когда только успел простудиться? Еще и не жил толком. Значит, лечить его надобно быстрёхонько и только “перепеканием” в печке.

   - Господи! Да ты что говоришь, ведьма старая! Моего сыночка и в печку!

   - Марья! А ну, счас же, бесстыдница, испроси прощения у старушки, за слова свои, непотребные – грозно цыкнула Лукерья на свою невестку.

   - Простите меня, Христа ради. Вырвалось. Это от страха за сыночка своего.

   - Завтра, рано поутру, наберите из трёх деревенских колодцев воды и приготовьте мне ржаную муку. А ты, Лукерья, или Агафон лучше, привезёте меня снова сюда. Да, печь, то, протопите пораньше, и чтобы она только не горячей, а тёплой была. А тебя, девонька, прощаю. Только сначала выражения свои выбирай получше, чтоб не извиняться потом.

    Назавтра зрелище в избе было точно не для слабонервных. Ефимку с Федоской, как ветром сдуло, едва старушку в избу завели. Агафон Савельич, почему-то, тоже снаружи очутился. Топчется под окошком, прислушивается. Вдруг на помощь звать будут.

    На обеденном столе знахарка замесила тесто из ржаной муки на воде из трёх колодцев, что Лукерья самолично набрала поутру, не доверив никому из домочадцев это сделать. Чтоб обмана никакого не случилось. А то наберут из одного, а скажут из трех. А мальчишечка загинет, не дай бог, от вранья их бессовестного. Положили младенца, пока без имени еще, на стол и старуха-знахарка стала облепливать его этим тестом. Хорошенько всего облепила, оставив только маленькие дырочки в носу и во рту, чтобы дышать смог.

   Лукерья Наумовна, хоть и впервые видела такую процедуру, но крепилась как-то, а Марья, так та слезами горькими заливалась, стараясь не выть в голос. Знахарка все свои действия сопровождала какими-то заклинаниями, произнося их себе под нос, а что, не разобрать никак.

     Затем взяв из-за печки широкую деревянную лопату, коей хлеб в печь ставят, положила ее старушка на стол, а затем малыша на нее сверху примостила, обвязав его, то ли кушаком, то ли еще чем-то, чтобы ненароком не свалился с лопаты и в печи не остался. Опять заклинания и вот лопата с ребенком уже в печи.

    Сзади женщин в избе вдруг раздался громкий стук. Это Марья, не выдержав зрелища такого, со всего маха, грохнулась на пол. А знахарка, тем временем, уже в третий, последний раз, заталкивала малыша на лопате в печь. И всегда, пока он в печи находился, она что-то невнятно бормотала. Скорей всего, произносила одно и то же заклинание, будто время отсчитывала, чтобы ненароком не “перепечь” младенца.

     «Перепеченный» младенец, как считалось, должен вскоре избавиться от своих недугов. А испеченное на ребенке тесто нужно выбросить или собакам отдать. Вот такой суеверный курс лечения, который в ряде случаев даже  действительно помогал.

     Марью откачали, знахарку отблагодарили подарками и отвезли домой. Малыша в зыбку положили, которую дед-отец только что с чердака снял. В которой когда-то Илюшка свои первые месяцы жизни проводил.

    Ну, и вот, уж коли всё, вроде как, направилось в семье, то Агафона Савельича вновь и вновь стали одолевать мысли о поисках жен для своих младших сыночков. Да и у самого, вроде как отлегло, от того, самого места. Можно бы и снова повторить то, что с Марьей когда-то творили. А что? Мужику понравилось. И силёнка кое-где еще осталась.

                5.
   А мальчишечка, нареченный Иваном, в церкви деревенской, через месяц уже улыбаться пытался, качаясь в зыбке своей. Выздоровел малыш, после “перепекания” в русской печи, когда переполошил всех домочадцев. Мать, вон, даже в обморок брякнулась от страха. Всю хворь у Ваньки, как рукой сняло. Вернее, бабка Кузьмичиха отшептала её у младенца.

   Качая зыбку, пока мать с Марьей и Ефимом управлялись со скотиной, самый младший сын Федос спросил отца своего, сидевшего рядом:

   - Вот скажите мне, тятя, давно спросить Вас хочу, почему у вас, у всех имена, как имена, а меня нарекли каким-то дурацким именем - Федос? Ладно бы Федором. Или, куда ни шло, Федотом. Что, другие имена запамятовали, или как?

   - Балбес, ты Федоска еще, оказывается. Не знаешь, что имена даёт батюшка наш в церкви, по книжкам специальным, святцами называются. Так что этот вопрос не к нам, с матушкой твоей.

   - Всё ясно. Тогда пойду, окошки в доме ему разобью камнями, чтобы знал, как впредь такие имена детям давать.

   - Я тебе разобью! Я всю головушку себе сломал, ему невесту подыскивая, а у него еще детство в жопе играет.

    - Тятя! Мне 14 лет еще, не нужна мне никакая жена. Не хочу я жениться. Вон Ефимку жените сперва, ему уже семнадцатый год пошел.

    - А Ефима в первую голову оженим. И тебя следом. Ваши жены молодые, ох, как пригодятся мне... В хозяйстве нашем.

    Ничего в ответ парень не сказал. Но призадумался. Может, уже скумекал, почему отец так их женитьбами озаботился.

   - Ладно. Ты сиди тут с Ванькой, пока женщины не придут, а я пойду вилы, грабли приготовлю. Завтра все на сенокос поедем. Хорошо трава в валках подсохла, что за последние дни накосили. Доброе сено получится. Не будем нынче копнить, зря время терять. Из валков кучки скатаем и свозим их, опосля, к стогу. Ефим в этот раз будет главным мётальщиком у нас завтра. Я помощником у него, и на стогу буду стоять, когда вершить стог зачнем. А ты с Марьей будешь кучки катать и возить их на Гнедке к стогу на волокуше.

     Это так Агафон Савельич своего младшенького к предстоящей работе подготавливал, попутно объясняя парню, кто, и что, делать будет. Да и не стоило бы Агафону разоряться, всё так подробно  растолковывать Федосу. Он с молодых ногтей на этой работе. Сам, кого хочешь, обучит. Матушка только не будет нынче участвовать. Останется дома с Ванькой сидеть. Решили не таскать его на покос. Вот недавно взяли малыша, когда косить вышли, так сто раз пожалели потом. Изревелся Ванька, весь день на жаре лежать, да еще от надоедливых мух никакого спаса не было, что дошкуряли его.

     А утро наступившее выдалось как по заказу. Солнечное утро, с лёгким ветерком и редкими, пушистыми облачками на голубом небе. Агафон Савельевич уложил на телегу весь инвентарь сенокосный, торбочку с едой, жбан с холодным квасом из погреба достал. Укутал фуфайками и тряпьем разным, чтобы не нагрелся сразу он. Примостился с одного краешку на телегу, на другую сторону Марью посадил. Легонько шлёпнул Гнедка вожжами по крупу:

    - Но-о-о! Пошел, милый!

    Заскрипела телега, тронувшись. Сыновья позади телеги пошли пешком со двора. Проводить работников своих вышла на крыльцо Лукерья Наумовна, с Ванюшкой на руках. Долго стояла и смотрела им вслед, пока окончательно не скрылись они за поворотом.

   Работа спорилась у семьи Агафона Сотникова. Ближе к вечеру, вместо скошенных литовками валков, образовались сначала ровные ряды сенных кучек. А затем и они исчезли со склона. Зато внизу появился большущий стог сена, с довольным стогоправом, Агафоном Савельичем, наверху.

   - Давайте, парнишки и ты Марья, подскребите сено вокруг стога, да подайте последним навильником мне в середку его. Утопчу хорошенько, чтоб не промочило дождем стог наш. Знатно я  завершил его на этот раз, стоять стало уже боязно.

   И вот, последний навильник сена от Ефима был Агафоном принят. Наклонился, чтобы руками передвинуть сено себе под ноги и вдруг вскрикнув, отпрянул в сторону. Толстая, серая гадюка, извиваясь, выползла из сена, прямо к рукам Агафона. Потеряв равновесие, мужик полетел вниз.

   Все бросились за стог, куда свалился Агафон Савельич. От увиденной картины, Марья страшным криком закричала истошно, парнишки, же, как истуканы, застыли на месте. Отец лежал на боку и со спины был виден только  лишь черенок от вил. А вот два острых рога этих вил деревянных, самодельных, проткнув насквозь мужика, торчали сейчас у него из груди и живота.

   Очухавшись, первым делом сыновья кинулись скорее выдернуть вилы из отца, но их остановил чуть слышный отцовский голос. Задыхаясь, он произнес из последних сил, выплёвывая кровь изо рта:

  - Не надо вилы выдергивать из меня. Сразу кровью истеку. Лучше ножовкой отпилите черенок. Чтобы легче в телегу положить было. Может, еще и спасут меня. Хотя... Это же я, дурень, вилы прислонил к стогу, чтобы ненароком конём на них не наехали, не сломали. Марьюшка… прости меня, Христа ради. Дети простите. Женушка моя… прости тоже меня. Если не успею сам сказать тебе слова прощения.

    Не успел. Умер Агафон Савельич в телеге по дороге домой. Так и привезли его, с торчащими из груди и живота рогами деревянных, им самим же и сделанных, вил.

    Долго судачила деревня, обсуждая эту нелепую и страшную смерть Агафона Савельевича. Кому надо, и кто знал его похождения, вспомнили и про Бога и кару небесную, за все его прегрешения земные.

     А семья? А что семья? Надеемся, что там будет всё нормально. Два, почти полноценных, взрослых мужика в доме остались. Третий, и не успеешь заметить, как из зыбки выскочит. Старший сын со службы вернется. К жене своей и матушке. Так что, всё путём должно сложиться у них. Дай-то Бог.