Электричка

Поздняя подмосковная электричка, в которой ты — последний пассажир. Ты и машинист, отделенный от тебя десятью вагонами. Машинист, который, как летчик, слушает тишину и слышит, как к привычному дребезжанию его машины примешивается еще какое-то, чье-то чужое, не механическое. Машинист, который, может быть, тысячу лет не видел живого существа, который пережил все биологическое разнообразие на этой планете, машинист слушает и щурится, потому что не верит, не верит, что кто-то вошел и сел на деревянное сиденье, с легкой бесцеремонностью положив свой рюкзак рядом — в вагоне никого нет, и можно хоть лечь, но он предпочитает все же сидеть, этот загадочный кто-то, потому что так научен, потому что впитал что-то с жиденьким буржуазным молоком, что-то, что говорит как бы вымышленным механическим голосом, уважаемые пассажиры, прежде всего пассажиры аристократического происхождения, убедительная просьба держать вашу великолепную осанку и, с вашего позволения, не помещать ноги на наши скромные рабоче-крестьянские сиденья, и тот, кто вошел, мысленно кивает, соглашаясь с тем, что ему говорит вымышленный голос, хотя в действительности не происходит ровным счетом ничего, но машинист слышит, машинист все знает, он щурится и нажимает на порядочно изношенную кнопку на потертой, ржавоватой, угловатой и в целом очень винтажной панели, кнопка загорается, и ему вдруг начинает страшно хотеться откашляться, откашлять все столетия молчания, несчетные часы ожидания, кубические километры пустоты и ночи, слегка поперченной синими и желтыми огоньками, имитирующими семафоры и окна жилых кварталов в непрестижной зоне, про которую говорят «зона отчуждения», потому что в ней ничего не происходит, кроме смены дня и ночи, разве что изредка вспыхнет экран телефона и тут же погаснет, словно спохватившись, машинист кашляет, кашляет, как чахоточный, как шальной, скрежещут динамики на потолке, резонирует отставшая защитная решетка на подслеповатой лампе — нежной, желтой — шатается и скрипит съехавшая с полозьев дверь вагона, дрожит на сквозняке уголок отклеившегося и выгоревшего под апокалиптическим солнцем расписания, или что это, реклама, или афиша, уже не и поймешь, машинист кашляет, зачем-то транслируя себя на всю электричку, хотя нет, понятно, почему, электричка же пустая, уже тысячу лет как пустая, и какой смысл выключать громкую связь, пока тебя душит кашель, чтобы не смущать пассажиров, когда знаешь наверняка, что никаких пассажиров нет, что пассажиры давно и надежно вымерли как вид, исчезли с лица планеты, самоуничтожились, самозавершились, взаимоисключились, высохли и развеялись в невыносимо жарком воздухе тридцать третьего тысячелетия, где ни человечества, ни жизни, ни жилых кварталов, ни престижных, ни в зоне отчуждения, ни пробок на МКАДе, ни давки в метро, ни диктатуры, ни демократии, ни буржуев, ни пролетариата, ни усилий, необходимых для того, чтобы понять глубину конфликта между братскими народами, ни усилий, прилагаемых кем-то, кто сжимает губы и смешно пыхтит, ни чувства, что ничего не получится, ни чувства, что получается, но плохо, ни мужских, ни женских окончаний, ни железного, ни тряпичного занавеса, ни радиоволн, ни маленького эспрессо и сосиски в тесте, ничего, ничего, только каким-то образом сохранившаяся и даже не полностью проржавевшая пригородная электричка, скукожившаяся на расплавленных путях под громадным красным солнцем, и в ней не перестающий кашлять машинист и молча слушающий его пассажир с чистокровными чертами.

«Уважаемый», — вырывается из машиниста и, par extension, из динамика в каждом из сдавленных выгорелой, непригодной для дыхания атмосферой вагонов, медленно распространяясь от головы состава к хвосту, потому что воздух тяжел, и волны длинны, и пространство искажено, и время вообще жесть. «Уважаемый па—», — и голос оставляет его, снова срываясь в кашель, кашель человека, проведшего геологические эоны в одиночестве, прочитавшего всю мировую классику и прослушавшего все дошедшие до него записи на съежившейся от жара магнитофонной пленке, на полурасплавившихся компакт-дисках и почти нечитаемых флешках. «Уважа— уважа— уважаемый пас—» — выдавливает он, почти крича, словно в отчаянной попытке установить контакт с живым существом, совершенно необъяснимым образом очутившимся в его тоже плохо поддающемся объяснению, но все же не настолько, сожженном и опустошенном мире.

«Уважаемый пассажир! — наконец берет себя в руки и повисает над ржавой раскаленной панелью, орошая ее катящимися с тысячелетнего лба крупными каплями пота. — Уважаемый пассажир, убедительная просьба (перерыв на приступ кашля, пот орошает приборы), просьба (кашель), большая, человеческая, искренняя (кашель, сипы, потоки пота), просьба со—(скрежет)—хра—(дребезжание)—нять—(стон гнущегося металла, кашель и удары в грудь) СПОКОЙСТВИЕ!» (Пикирующий откуда-то сверху остов неуправляемого самолета, который пересекает огненно-желтый пейзаж и врезается в поверхность жидкой лавы, омывающей руины классического фасада с загадочным образом сохранившимися стеклами и занавесками в окне последнего этажа, распахнутом настежь, как если бы там кто-то принимал любовника, и им было жарко и хотелось курить после.) «Уважаемый пассажир, — произносит внезапно успокоившимся твердым голосом машинист, чья улыбка и безграничная нежность почти ощущаются в шипении динамика на потолке последнего вагона, — убедительная просьба сохранять спокойствие, поезд скоро отправится».

Пассажир некоторое время смотрит на хрипящий динамик, откуда доносится шумное дыхание все еще держащего пальцы на кнопке громкой связи машиниста, потом переводит глаза на окно, за которым продолжают рушиться в горячий океан космические корабли, ступени ракет и спутников и оседать в клубах пепла покосившиеся небоскребы, после чего вставляет в уши вынутые на время затянувшегося объявления наушники и, элегантно-сдержанным, но в то же время решительным жестом растолкнув заевшие двери вагона и аккуратно отстранив то, что осталось от дверей электрички, выходит наружу и направляется к своей компактной и минималистичной, но очень, очень стильной летающей тарелке, припаркованной juste ; c;t;.