Лузер

   Аркадий Васильевич, ну ты даёшь! Вот это прикид! На тебе же аляска за сорок тысяч, а смотрится как дешёвый балахон. Капюшон вообще сбит в кучу. Всё застёгнуто наглухо, до подбородка, хотя на улице тепло и моросит.

И ещё эта чёрная шапочка и коричневые ботинки не подходят к брюкам, отутюженным до остроты ножа. Если бы не стрелки, то старика можно было бы принять за интеллектуального бомжа, который ждёт, когда можно будет покопаться в мусорке, из которой уже вытащили всё самое вкусное. Сидит на лавочке и ждёт, когда все уйдут. Стыдно ему опускаться на людях на дно пищевой цепочки.

Но я знаю Аркадия Васильевича сто лет, хотя мне всего пятьдесят. Мы жили в одном подъезде, и он дружил с моими родителями и никогда не умел носить хорошие вещи. Если они у него были. А вот его жена Вероника Петровна была обаятельной и весёлой женщиной.

Но сколько же воды утекло! Удивительно, что старики живы! И не просто живы, но и бодры. Вон тётя Вера прогуливается с какой-то дамочкой под легкомысленно розовым зонтиком. В руках у неё букет из жёлтых кленовых листьев. Моя мама называла её тургеневской барышней. И всегда посмеивалась, не понимая, как эта отрешенная от реальности соседка справлялась с житейскими хлопотами.

Но Вероника Петровна справлялась и всегда выглядела экстравагантно. Одевалась просто, но хорошо. На ней всё выглядело как эксклюзив от кутюрье. Мне нравилось смотреть, как она пила чай у нас в гостях, смешно оттопыривая мизинчик. И ещё она смущалась, когда на чашке оставался след помады на её красивых, чуть полноватых губах. И обожала балет, живопись и чудаковатого мужа.

— Здравствуйте, дядя Аркадий! — поздоровался я.

Старик посмотрел на меня с удивлением. Молчание затянулось, и я пожалел, что не прошел мимо: очень не хотелось пускаться в банальные разговоры на тему: «А помните, это был я!» Какого беса меня занесло в этот парк? О жизни, видите ли, захотелось подумать. Я заскучал и посмотрел в сторону своей машины с терпеливым как камень водителем. Ну, ну, дядь Аркаша, шевели извилинами, меня серьезные люди ждут. А тут…

— Леша! Как же я сразу не узнал! Хотя это простительно. Мы не виделись лет двадцать.

— Больше. Последняя наша встреча была на похоронах моих родителей. В конце девяностых.

— Да, да! Это была глупая и нелепая смерть. Попасть в аварию там, где за день проезжает три-четыре машины, это нужно умудриться. Хотя отец твой всегда был авантюристом. Ну, хватит о печальном. Как ты? Выглядишь чудесно!

— Хорошо. Семья, дети, работа. Жаловаться не на что. А вы с Вероникой Петровной на пенсии?

— Странный вопрос. Да, на пенсии, — грустно кивнул старик. — Мне почти восемьдесят. Вера немного моложе. Куда деваться? Живём.

Действительно, занесло меня. Вопрос — глупее не бывает. И снова тишина. Обычно она наступает, когда нечего сказать, особенно с чужими людьми, после долгого расставания, которое длится десятилетиями.

— Вы всё ещё живёте в нашем доме? — спросил я первое, что пришло в голову, чтобы заполнить неловкую паузу.

Я хорошо помнил их уютную квартиру, где они жили втроём с дочерью. Её звали Лена, и она была старше меня на три года. И ещё я помнил, что они должны были получить новую квартиру от СМУ, где старик работал начальником отдела в проектном бюро. Но это должно было произойти позже, после нашего переезда. Наша семья как раз попала под расширение жилплощади.

— Да, всё там же! — подтвердил пенсионер.

— Вы не получили квартиру? Почему? Я помню...

— Так получилось! — оборвал меня старик. — Когда подошла наша очередь на квартиру, у Самойловых, мы с ним работали в бюро, сложилась ужасная ситуация. Он с женой, трое детей, теща. И все ютятся в двушке старой постройки прошлого века. Ужасно! Он едва не развелся с женой.

— Но при чём тут вы?

— Как при чём! На моих глазах разрушалась семья. Ждать два-три года при таких обстоятельствах, это знаете...

Бывший сосед посмотрел на серый парк в поисках аргумента в пользу критической ситуации сослуживца и вздохнул, потирая озябшие руки, покрытые пигментными пятнами старости: — В общем, мы с Вероникой Петровной решили подождать и уступили им свою очередь.

— Неужели! — я не верил своим ушам. — Но тогда вы должны были получить их очередь и квартиру!

— Должны, да не срослось!

— Почему?

— Вы, молодёжь, плохо помните девяностые годы. Не стало СМУ, не стало работы. О каких квартирах речь, когда умерли стройки? Да что квартира! Страны не стало! Вы это хоть не забыли?

И вдруг меня как прорвало. Сам не пойму почему. Наверное, не всё так ровно в моей жизни, и где-то под сердцем щемит жилочка о том, что не всё так просто сегодня.

— Чего ж вы не спасли страну? О чём жалеете?

— Жалею о хорошем. О том, что я был гражданином своей страны, а не простым человеком, как сегодня. Вдумайтесь: людей разделили на простых и непростых! Это новая классовая теория или как? А спасать? Как спасать? От кого спасать? Ведь никто на нас не напал, не пришёл со злом. Как было отличить правду от лжи? Всё, что делалось тогда, вершили слуги народа и от имени народа. А мы верили. Вот так было. Величайший обман гениальных лжецов и аферистов.

Старик отрешённо помолчал, глядя в сторону, и вдруг оживился, обернулся ко мне.

— Не поверите! Но мне, честно скажу, тогда самому хотелось перемен. Надоело всё лишнее и рутинное. Как омертвело что-то в стране: партсобрания, лозунги, призывы. И мы всё время что-то строили, строили... И всё время были обязаны. Всему миру! Как какая-то мессия, рок, клеймо — спасителя мира. Вот и сейчас снова всплывают те же самые призывы к особой миссии России. А зачем? Мы в своё время несли эту миссию в мир, а когда я захотел просто пожить, оказалось, что мир, не желая спасаться, отвернулся от меня, а у самих многого нет! Не хватает на всех! Даже самого простого.

— Чего же? — съязвил я, пока не совсем понимая причины внезапного раздражения от разговора.

— Ну, например, хороший телевизор, холодильник. Хорошая одежда, обувь. Пылесос, наконец-то, — рассердился старик. — Вы не думайте, что я продался за этот пылесос. Это неважно! Важно то, что моё СМУ выполняло огромные объёмы по строительству жилья, а кто-то и не думал об этих пылесосах! Почему так? То-то и оно! Строили, жертвовали собой ради государства и идеи, а о простом забывали! Да и кто нас спрашивал? Я о гибели страны. Более того, мы сами, на своей спине, втащили в жизнь могильщика государства. Скажите, какой народ, в какой стране, годами трудится задаром, понимая, что нельзя оставить свое дело? Наша советская совесть не позволяла окончательно разрушить страну. Случись нечто подобное сейчас, страна не выдержит: ее просто бросят и уйдут туда, где лучше.

— Грязное дело, политика! Чего вспоминать? Вы доработали в бюро до пенсии?

— Нет! Вообще-то, я в чём-то виноват сам. Ещё в конце восьмидесятых я должен был стать руководителем этого бюро. Но не стал им. А причина проста. Была у нас Алёхина, Светлана Сергеевна. Женщина очень амбициозная, но недалёкая в инженерном плане. Так вот: она слёзно просила меня отказаться от предложения, прямо-таки рвалась на это место, а взамен предлагала отдать мне проект, над которым работала. Плохо. Очень плохо работала. А проект был очень хорош, и представьте себе — мой проект! Это была моя идея. Каково видеть, как погибает твоё детище? Что мне оставалось делать? Естественно, я согласился. Получил свой проект, но потерял хорошую перспективу.

— Хоть проект довели до конца? — посочувствовал я, с возрастающим удивлением слушая этого высохшего до восковой желтизны птеродактиля, чудом ворвавшегося в наши дни на облезлых крыльях мёртвых идей.

— Какой там! Всё погибло под обломками старого мира. Я остался без работы. Перебивался до пенсии как мог. А вот Алёхина сумела выжить. После развала стройтреста перешла в городскую администрацию, возглавила отдел капитального строительства и даже, представьте, открыла собственное дело: строительную фирму.

Я тупо смотрел на отказника и не верил тому, что слышал.

— Вы так легко отказались от квартиры, от карьеры? — смущённо промямлил я, переваривая, наверное, желудком, а не головой свалившуюся из ветхих лет информацию про Алёхину. В голове стало пусто, а в желудке до тошноты противно: съеденный час назад сочный стейк ожил и рвался на волю, на зелёные пастбища, на которых он не так уж давно резвился на четырёх копытах.

— Не отказался. Уступил. Я понимал: для людей это важнее, чем для меня. И не жалею об этом.

— Ясно. Помоги ближнему, и он поможет тебе.

— Именно так! Что в этом предосудительного? На этом принципе просто обязаны держаться нормальные человеческие отношения: жить среди людей и для людей. Хотя... Вы знаете, вспомнилось. После нулевых мы с женой ожили. Возродились из пепла. Такая вот штука: человек ко всему привыкает и приспосабливается, кроме подлости и предательства. Собрали средства и вложились в квартиру новостроя. И потеряли всё. Фирма-подрядчик разорилась, дом не сдали, и денежки сплыли. И самое чудное: владельцем этой фирмы оказалась та самая Алёхина. Правда, слышал, потом эта фирма, как птица Феникс, всё же вышла из огня в новом обличии. М-да... Светлана Сергеевна всегда отличалась удивительной энергией. Но это к нам отношения не имеет. Мы не смогли вернуть вложенные деньги. Жаль, конечно. Но так вышло. А теперь нам с женой многого не нужно. Квартира есть, и своя. Дочь, вы помните её, пошла по стопам матери: она научный сотрудник исторического музея. Недавно защитила кандидатскую. У неё семья, у нас внук. Что ещё нужно от жизни? Вероника Петровна продолжает работать вместе с дочерью. Я занимаюсь с внуком. Сергей, наш зять, очень занятой человек, он реставратор. Мотается по городам и весям без устали. Уникальный специалист... Просто нарасхват и очень неплохо зарабатывает.

Он рассказывал, а я думал о том, что как хорошо, что он не заметил, как я вздрогнул при упоминании имени моей тёщи, Светланы Сергеевны. Да, да! Той самой. По чьей доверенности я управляю её фирмой, как оказалось — несгораемой.

— У вас хорошие глаза, Лёша. Как у вашего отца. Вы хороший, добрый человек. Я рад за вас.

Я? Хороший? Выживший из ума лузер! Лучше ему не знать, через что прошёл я на пути к успеху. Брачный контракт с женой чего только стоит. Тёща родная не поленилась, лично отредактировала его, и нет смысла пояснять, в чью пользу. У меня много контрактов, я даже живу по договору! А у него один контракт и с женой, и с жизнью: сердцем подписан. Библейский старец с красной изнанкой марксизма. Но он в бога не верит. Помню, как он в разговоре с покойным отцом легонько так обронил: не нуждаюсь, мол, в этом совсем. А я готов верить во что угодно, лишь бы удержаться на плаву.

Я волк и одновременно кошка. Волк, чтобы рвать глотки врагам, и кошка, чтобы упасть на все четыре даже после самого немыслимого кульбита с самых небес! Сейчас иначе никак! Если я сдамся, то мигом вернусь в тухлую от плесени хрущёбку и вступлю в великое братство мудрых лузеров, напичканных выше темечка идеями человеколюбия, но с голым задом и сотней баксов, отложенных с великим трудом на собственные похороны. А такие, как он, те же? Да. Такие, как все лузеры! Ненавижу их за эту наивную простоту. И не дай бог, если она правдива.

Чертовы идеалисты! Слабаки, прикрывающие свою беспомощность надуманной нравственностью. Попробовали бы они пожить той жизнью, которой живу я! Черта с два! Через неделю заскулят и попросятся в свою тихую конуру назад. Приползли бы в неё, зализывая драные бока, обгрызенные беспощадной и беспринципной реальностью.

А кто тогда будет строить дома, кормить людей, давать работу таким же лузерам, как этот полусвятой, сумасшедший выползок из иллюзорного коммунизма? На таких, как он, даже сам чёрт не поставит своего клейма: нет места. Везде, ото лба до пяток, стоит уйма штампов ОТК и «Made in USSR». Чем они отличаются от воцерковленных святош? Уверен: ничем, такие же до мозга костей.

Видел я одного святого. Общался как-то с игуменом по поводу ремонта монастыря, конечно — безвозмездно. Хороший зов сердца, миллионов на десять звенит, но отказаться нельзя, в администрации попросили. Игумен сытый, мордастый и хваткий: хватка как у прокурора, насмерть. А после игумена ко мне подошёл старый монах, лицо зелёное, как камень замшелый. Бородёнка почти вылезла от старости. Ряса, как рядно, заношена до предела. А глаза такие чистые, что нырнуть в них, умыться и тут же помереть, чтобы не нагрешить снова. «Беги, сынок, отседова! И помни: святость не в стенах, а в душе!» — шепнул и тихонько убрёл. А я остался один. И сейчас Аркадий Васильевич уходит.

— Кажется, они возвращаются. Идёмте им навстречу. Жена будет рада видеть вас.

— Нет. Жаль, но мне пора! Простите. Мне уже звонят.

О чём я буду говорить с Вероникой Петровной? Придумал нахал, нажал на кнопку зуммера в смартфоне, выручил сам себя.

— О чём вы думаете? Выглядите подавленным. У вас проблемы?

— Честно? Скажу. О вас думаю… Вы лузер! – отчаянно рубанул я, отсекая все рамки приличия. Пусть глотает правду. Неужели и мой отец, если бы не ранняя смерть, оказался таким, как его друг? Упоротым идеалистом, в лаптях, но гордым. А чем гордиться? И что, батя, сказал бы мне сейчас? Ведь денежки фирмы, которой я руковожу, попали к моей теще от таких вот лузеров, как дядя Аркаша. Мне что, ставить памятники их глупости?

— Вы обиделись на меня. Кажется, я понимаю вас. Но поверьте от чистого сердца: мы не в укор вам, нынешним. Мы такие, как есть. А в слове «лузер» я не вижу ничего плохого: слово как слово. Да, я в чём-то проиграл. Но при мне осталось главное. Вы это поймёте сами, но не сейчас. Лет через двадцать, а может больше. А может, не поймёте никогда. Вот тогда мне будет искренне жаль вас. Но я до этого не доживу, а соболезнования заранее не приносят. Живите, Лёша. Живите, как считаете нужным. Время нас рассудит.

И пошел навстречу розовому зонтику и желтым листьям в руках жены.
 
Хмуро. Тускло. Пусто.

Всё! Хватит дурить. Пора в тепло машины. Отвинтить крышечку фляжки, хлебнуть громадный глоток коньяка и за дело. Поздно каяться и меняться. Уйду я, на мое место придут другие. И не факт, что они будут лучше меня.

Монастырю всё ж придется помочь. Сам займусь им, лично. Может, встречусь с тем ясноглазым старцем. Попрошу, пусть расскажет, как проще сбежать от жизни…
Хотя, что это изменит? Кому я расскажу, что жизнь ухватила меня за шкирку, как пса, только не дворовый я пес, а ухоженный, и волочит за поводок. Разница в том, что волочит не по этому мокрому и щербатому асфальту, а по мрамору с подогревом. И по большому счету всем пофигу, задыхаюсь я или еще дышу…

От таких думок стало реально плохо. Я сорвал галстук, засунул его в карман куртки и пошел, вдохнув полной грудью пахнущий прелым листом воздух.