Ольга Борисовна

I

Антошка ехал в поезде из Петербурга домой. Он ехал через Украину, и там вот эти многочисленные таможенные проверки. Антон чем-то им не понравился. Он был выпивши слегка, нет, не один, ребята тоже ехали — Кирилл с ним ехал, еще кто-то. И к нему прицепились украинские таможенники с тем что, так сказать, он не соответствует правилам проезда через Украину. И Антон, будучи выпивши, — он вообще очень активный и языкатый, слава богу язык у него подвешен, он может так это все сформулировать, — он начал на них орать. Причем, значит, в таком смысле, что самостийная Украина — это результат усилий отнюдь не этих таможенников, а многих поколений людей, которые боролись за эту ее самостийность. И что в частности Антона ближайшие родственники — его бабушка пострадала за связь с бандеровцами. Бабушка за связь с бандеровцами получила — ей было девятнадцать лет, когда она получила — десять лет сталинских лагерей. Отсидела от звонка до звонка, в Норильске. Так сказать в одних из самых суровых условий сталинской действительности.

Антон кричал: вы тут теперь ходите, типа, значит, это самое, проверяете паспорта, вы, защитники самостийной Украины, да я может быть больше, чем вы, за самостийную Украину, я тоже на четверть украинец, и моя бабушка пострадала за вашу самостийность! десять лет лагерей — это вам что! кто бы из вас пошел на какой-нибудь подвиг?! Рассказ произвел на таможенников поражающее действие. Они все совершенно замолчали, переглянулись, а потом один сказал: парень, это действительно всё серьёзно? И Антон тогда уже потише сказал: неужели ты думаешь, что я бы смог это выдумать? И они ему без слов вернули документы и извинились.

Моя мама родилась в селе на реке Южный Буг, под Николаевом. Километров пятьдесят-семьдесят от Николаева. Ну, Николаев существует и сейчас, а села этого — Цари Камыши называлось село, огромные камыши там росли, как тростник — уже нет. Хотя она двадцать четвертого года рождения, то есть ей было четыре года, она очень хорошо помнит двадцать восьмой и двадцать девятый годы, начало коллективизации, когда людей сгоняли с земли. И те, кто побогаче, в одну ночь грузили телеги с каким-то маленьким домашним скарбом, с грудными детьми — их сгоняли с насиженных мест.

Мама это очень хорошо помнит, причем при всем при этом собиралось буквально всё село. И те, кого не сгоняли, горько плакали. Плакали те, кто уезжал, плакали те, кто оставался, и понимали все, что завтра этот дамоклов меч может упасть на их головы. Короче, плакали потому, что понимали: это какое-то неизбывное людское горе и вообще, так сказать, торжество абсурда на их глазах творится. И вот к моей бабушке — то есть к маминой маме, бабушке Оле — подошла старуха и сказала удивительные слова. Она была беднячка из беднячек, то есть, по идее, должна была бы поддерживать власть большевиков, но она подошла и сказала слова — утешительные и удивительные.

Она сказала следующее: «Не плач, дитинко. Ось у них же в пісні співається, що зараз відбувається». И процитировала интернационал на украинском языке. Ну, как мы помним: весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим — кто был ничем, тот станет всем. По-украински это звучит так: чуєш, сурми заграли, час розплати настав. И бабка сказала: «Ось у них чорти і заграли, час розплати настав. Ось бачиш, століття з ними не розплатишся, все заберуть». Вот так. То есть женщина из простого народа, неграмотная, таким образом толковала интернационал на украинском языке.

Потом голод. Голод был следствием этой вот коллективизации, потому что людей согнали с земли. Сейчас Ющенко же выставляет Советскому Союзу счет, ну, грубо говоря, за геноцид украинского народа. Как будто бы украинцы этого всего не делали. Хрущ же творил дела все эти там, на Украине. Ну, может быть позже, в тридцатые годы. Подробностей не знаю, но сам факт. А дедушка Гриша был на коне, в фаворе советской власти, несмотря вот на такое, так сказать, родство. Но — Господи, какая у него была жуткая кончина, кошмар. Много лет был парализован, не мог лежать. Сидел в кресле. Дядя Гриша. Мой дядя, твой дедушка. В Петербурге который. Отец Олега и Лиды. Много лет просидел в кресле, потому что даже лечь не мог. Когда он ложился, у него жидкость наполняла сразу грудину и легкие. Понимаешь, как? То есть он так промучился, у каждого свой крест.

А мой отец, кстати, пройдя сталинские лагеря… Вначале пройдя фашистские лагеря, пять лет — я, кстати, не знаю в каком он лагере был — но в каком-то из фашистских лагерей. Тридцать лет ему было, когда началась война. В первые дни войны он был взят в плен. Вот когда была эта массовая неразбериха, он попал в плен и практически всю войну пробыл в плену. Потом наши освободили эти концлагеря и отправили их как изменников родине в Норильск. Прямиком, эти поезда даже не останавливались. Увозя наших из плена, их сразу везли в лагеря Сибири, Дальнего Востока, Крайнего Севера — не останавливаясь. Работы было много, да. Мой отец создавал норильский комбинат. Он же геологом был уже — с образованием, умным, знающим. Какие люди там! Он говорил, там академики работали за чашку баланды.

Вот. И папа умудрился, уж не знаю где, просто никто ж ничего не знал, только понаслышке. Он не знал ничего о том, живы ли его родные, как, что. И он на старый какой-то адрес написал письмо. Где-то там накарябал записочку маленькую — что он жив, что он едет, по всей видимости, в лагеря. Главное, чтоб они знали, что он жив. Свернул эту записочку и бросил в щель вагона, можешь представить? Их везли, как скот. Вагоны были без окон, какая-то станция, поезд притормозил, и он бросил. Сверху накарябал этот адрес — если мне память не изменяет, кизлярский. Они там тогда жили. И чья-то добрая душа, царство небесное этому человеку, это было страшно, чья-то добрая душа увидела эту записочку на путях. Мы ж не знаем ничего, но эта записка — дошла. То есть да, да, как бутылочная почта. Кто-то поднял, увидел, прочитал, что там — это срок можно было схлопотать, так же уехать на десять лет! А человек поднял, увидел этот адрес, очевидно, запечатал в нормальный конверт и послал.

И эта, значит, записка — это не письмо, записка — пришла в Кизляр, когда мамы — папиной мамы, бабушки Маши, не было в Кизляре, она где-то была на хуторе, километрах в пятнадцати. Вот. И получила эту записку тетя Валя, ее незамужняя сестра, которая, ну, она была всю жизнь старая дева и воспитывала вместе с бабушкой Машей всех ее сыновей. Была им как второй матерью от самого рождения. И она, получив эту записку, узнав что Борис жив, — они ж не надеялись уже никого практически увидеть! — она бежала босиком или в каких-то тапочках через лес, пятнадцать этих километров до хутора, чтобы сообщить такую радостную весть.

Так вот, Дядя Гриша. Он относительно молодой на ней женился. Я сейчас скажу. Он лет на семь ее старше, ему лет тридцать пять было. А дядя Гриша, я ж говорю, он был железнодорожником такого, я б сказала, важного очень масштаба — очень дельный человек, очень толковый, очень умный. На него была броня, он никогда не был на фронте. Он был в войну начальником станции Бологое. Как раз где проходила линия фронта. Можешь представить? Эшелоны туда, провизия, эшелоны с беженцами, эшелоны оттуда — короче, день и ночь, день и ночь. Он был нужен не в тылу, но, скажем так, в другом месте. Поэтому его никто не посылал воевать. Он войну провел в этом месте. И зарекомендовал себя таким дельным руководителем, что знаешь, кем он был после войны? Это вот сказать не поверят. Метрополитен? Не-е-ет, сначала его отправили в командировку в Германию, он был начальником нашей сферы влияния — начальником всех железных дорог ГДР. Причем при таких родственниках таких должностей не давали, это была генеральская должность. Кстати, Олег родился в Германии. А потом они вернулись в Бологое, и у его жены открылся туберкулез, и он ее так вот и схоронил.

А потом его уже, наверное, после смерти жены, отправили тогда в Питер, и вон там он стал строить метрополитен. И до самой пенсии, лет пятнадцать, сейчас вот эти даты трудно уточнить, он пробыл главным инженером ленинградского метрополитена, строил его с нуля. Бессменным главным инженером, до самой пенсии. Да, с тетей Люсей, наверное, познакомился там. Она где-то работала в управлении. Вот, ей было лет двадцать семь, мужики тогда были на вес золота после войны, он был лет на семь, на восемь ее старше.

Вот этот вопрос — я не знаю. На этот вопрос она отвечала мне и Люде, невестке, одно и то же. Но я тебе скажу, что я не знаю, правда это или нет. Возможно, это придуманная история. Она говорила, что у нее была от дяди Гриши одна внематочная беременность, которая не могла, естественно, ничем закончиться, и после этого беременности не было. Вот, это слышала я от нее, это слышала от нее Люда. А я — думаю, что она детей не хотела. У меня такое подозрение сильное, что она не хотела детей. Она ощущала определенную свободу, она понимала, что у ее мужа есть дети, и так хлопот… Почему-то мне кажется… Во-первых, я считаю, что она дядю Гришу не любила, начнем с этого.

Они, кстати, очень ладно и мирно жили. Может, потому, что именно не было большой любви. Они как-то не рвали друг друга на куски. Дядя Гриша к ней, конечно, больше тянулся. А она — мне кажется, что она его не любила. Потому что она мне однажды рассказала о человеке, которого любила всю жизнь. Она его проводила на фронт, а когда он вернулся с фронта, ее оклеветали, сказали, что она там с кем-то гуляла… Правда это было или нет — неизвестно, ну, она говорит, что ее оклеветали. И что этого человека она любила всю жизнь. Всю жизнь она писала стихи, которые прятала в стол, не показывая мужу, понимаешь? Вот такая у нее была первая любовь. Ей было — она была старше моей мамы на один год. Она была двадцать третьего. Когда началась война, ей было восемнадцать лет. В восемнадцать она проводила этого парня на фронт, он был немножко ее старше. Она говорит, что любила его всю жизнь, она мне однажды это сказала.

Мало ли. Можно любить одного человека и родить ребенка от другого. Но мне вот кажется, что-то в ней такое было… Тетя Люся тоже очень сложный человек. Она у нас вообще была персона нон грата, пока я с ней не познакомилась в восемнадцать лет. Я объясню почему. Когда мои родители упоминали ее, они говорили — да есть там одна женщина у Гриши… И всегда мой отец умалял ее заслуги. В каком разрезе. Я говорила — как это так, она вырастила двоих детей дяди Гришиных, они зовут ее мамой, а папа мне говорил: они ее так зовут, мол, оттого что хорошо воспитаны.

Лиду воспитывала, говорит, мать первой Гришиной жены. И Лида, говорит, появилась в Петербурге, когда поступать поехала. Она так и осталась в Бологом до семнадцати лет. Это, говорит, так, для красного словца — «она вышла замуж за вдовца с двумя детьми». Ну и что. А детей-то рядом с ней не было. Олега тоже лет до восьми воспитывала дяди Гришина бабушка. В Кизляре. Правильно. До пятьдесят пятого года. Всё верно. В пятьдесят пятом умирает дед. И бабушка остается с восьмилетним ребенком — уже старая, больная. И Григорий вынужден просто бабку — нравится это ему или нет — взять к себе. Тете Люсе это очень не нравилось. Но некуда было деть ни бабку, ни этого восьмилетнего ребенка. И после смерти отца Григорий берет мать и сына своего к себе. А до восьми лет никто его не нянчил. Кроме бабушки.

И вот когда папа освободился из лагерей, вот эта самая-то большая обида была почему — отец о тете Люсе очень так отзывался… большая обида была — и обидеться можно было. Бабушка с пятьдесят пятого года уже жила с ними в Петербурге и так далее, а отец в пятьдесят пятом году освободился из лагеря. Тут же как раз ХХ съезд партии, отец подает на реабилитацию, его реабилитируют, то есть практически признают невиновным ни в чем перед государством. Это значит, он практически свободен. То есть у него нет никаких ограничений в поселении, у него прекрасный опыт работы, ему предложили пять или шесть мест на выбор, а он побывал на Кавминводах и решил, что хочет здесь остаться — приехать сюда и тут работать. Так вот я хочу рассказать, что когда отец освободился и когда он смог поехать — можешь себе представить, он не видел свою мать с сорок первого года, я не знаю, виделся ли он с ней перед войной, в тридцать лет он закончил институт, началась война. Он не видел свою мать, получается, с сорок первого года по пятьдесят пятый, пятьдесят шестой. Пятнадцать лет.

И он написал Григорию, значит, такую вещь, об этом он рассказал как-то вскользь: Гриша, я бы хотел увидеться с мамой. Возможно ли приехать к вам? Он спросил разрешения. Марья Павловна жила в Петербурге с Гришей и тётей Люсей. Я прошу разрешения приехать повидаться с мамой. Хотелось бы увидеть и тебя, но там уж как получится. Словом, хотелось бы увидеть родственников. Пятнадцать лет его не было. Пять лет на войне и десять лет сталинских лагерей. И тетя Люся — запретила это. Категорически. В истерике. Запретила. Ни в коем случае. Я не хочу сказать, что она какие-то оскорбительные слова нашла — типа того, что зэки, тем более что всем же было известно, что происходит, но она категорически запретила. Она сказала в том плане что кто его знает, все эти реабилитации, сегодня так, завтра опять. То есть она не хотела никакой замаранности, у нее муж занимал прекрасное положение. Она боялась. Она боялась возвращенных из небытия теней. Из лагерей не должны были возвращаться. А тут ё-моё, он освободился, он, вишь, хочет приехать повидаться с матерью, ни фига себе. Да завтра, может быть, всё изменится, и мы все пойдем по этапу. Никаких связей с такими родственниками!

Ну, Гриша как человек дипломатичный и умный нашел компромисс. Он написал брату: Боря, я должен тебе честно сказать — моя жена категорически против твоего приезда. Но и отнять твоего права повидаться с матерью я не могу никак. А дядя Гриша был не очень бедный, он говорит — я сниму дачу в Талице. Это где-то там за Питером, если мне память не изменяет. Я сниму, говорит, дачу на все лето в Талице, поселю там маму, и ты сможешь к ней приехать. Это он в Норильск Борису писал. Сниму дачу, поселю там маму с Олегом. Тайно от тети Люси или нет? А вот я не скажу, может быть и тайно. Даже не знаю, видел ли папа Григория в этот приезд. Потом, уже когда папа купил дом в Ессентуках, Марья Пална к нам приезжала. А дядя Гриша с тетей Люсей не приезжали к нам никогда. Ни разу.

Вот так. Приезжала бабка, бабушку они присылали исправно. Бабка была противная, царствие ей небесное, не тем будь помянута. Только зацветет — бабку на юг. В мае присылали, в сентябре с трудом забирали. Пускай она лето проведет у Бориса, почему нет. Мы и так ее девять месяцев смотрим, пусть хоть летом чуть отдохнем от нее. Она к нам приезжала каждый год, пока ногами с;вала. Помню был раз случай, дядя Гриша к нам заехал — ехал с моря в Питер — на одну ночь. Переночевал, еще Борис говорит: Гриш, ну ты бы у нас остался, неделю бы хоть пожил, чтобы… Нет-нет, я тороплюсь, мне на работу надо, ля-ля-тополя, в таком духе. Возможно, вот они как-то тоже вот, тут уже страха не было, уже была понятная жизнь, возможно, чувство вины — отказали в гостеприимстве репрессированному родственнику.

А потом меня уже им навязали. Сказали, Оля хочет посмотреть Петербург, мне уже было восемнадцать лет, приютите ее на десять дней. Тетя Люся сказала — ну ладно. И вот тут я с ней познакомилась, мы с ней подружились как-то даже и полюбили друг друга, я все эти подробности еще толком и не знала. Она такая женщина очень правильная, категоричная, она знает всегда, как надо, как не надо. Такие отношения, скажем, весьма, весьма, весьма.

2010, Туапсе

II

…один раз было. Попросила Виталика прийти в школу дверь в классе починить. Замок заедал. Сидим, значит, с Игорем занимаемся. Я диктую, он пишет. Тут дверь открывается, заглядывает Виталик. Здравствуйте, говорит. Игорь поднимает голову и тоже говорит — здравствуйте. Пиши-пиши, говорю, не отвлекайся. А Виталик мне потом говорит — понятно! Молоденький, полный энергии. Куда мне до него. С чего он взял, интересно. Учеников-то много у меня. Между прочим, Игорь мне страшно Виталика в молодости напоминает, я уже говорила. Как никто из сыновей.

…стоп, подожди. Может, Антон не о Наташке это сказал? Оппа. Это он обо мне! Нет, у Наташки нет никого. Я, во всяком случае, не знаю. Когда они ссорились, я не хотела говорить о том, что она в Турцию вместе с мамой уехала, некрасиво так поступила. Просто по телефону говорить не хотела. А «нашла себе мудака моложе меня и тебя» — это он об Игоре. Смешно. Я ему не рассказывала ничего, да он и не поймёт. Видел, да, однажды. Приходит навеселе, а мы под виноградником — чай пьём, разговариваем, а это вечер, часов девять. А это кто? — спрашивает. Я говорю — познакомьтесь, Антон, мой старший сын, Игорь, мой ученик. Игорь засобирался — ну, ты же знаешь, какой он стеснительный. Я пойду, мол. А я говорю — схожу за сигаретами. Тогда Антон заржал неприятно и говорит: «Молодой человек, у меня к вам большая просьба — проводите мою мать до ворот, спуск тут крутой очень». Мы потом спустились с горы, я ему говорю — иди домой, а он мне — не могу, я обещал проводить.

…мы с ним тогда поссорились. Вернее даже, я с ним. Решила на него обидеться. Была годовщина смерти моей мамы, я попросила Игоря сходить со мной на кладбище. Сходили, хорошо так. Я говорю, а он молчит, слушает. А потом назад идём, и я спрашиваю — зайдёшь ко мне чаю попить? А он мне и говорит: у меня уже планы. И мобильник прячет в карман, мельком взглянув. Я дошла до дома, и что-то ярость меня взяла, я написала ему сообщение: «Пожалуй, я тоже поторопилась с некоторыми обещаниями. Всё отменяется». Пусть поёрзает. Мне хотелось его в Архыз свозить, откуда у него деньги, но в итоге так и не поехали. Думаю, он так и не понял, за что я на него обиделась. Я с ним какое-то время не разговаривала.

…живёт с бабушкой, сирота. Отца не было с самого начала, а мать погибла страшно: в результате криминального аборта, который сделала себе сама. Нет, пойми меня правильно — это не любовь. Или наоборот — это только любовь, в чистом виде любовь, ничего больше. Мне больше ничего не нужно от него, кроме этой колоссальной энергетической подпитки, когда он рядом. Он сам не осознаёт, какая от него сила исходит. К тому же, я чувствую, что просто обязана ему помочь. Понимаешь, я вряд ли могу объяснить это… даже себе… Как раз семнадцать лет назад я сделала свой последний аборт… Ясно, что я от него ничего не требую. Глупо требовать, у него есть девушка. Пусть просто иногда заходит со мной пообщаться. Я ведь так много для него сделала.

…пусть даже и привыкла. Он сам всё возможное сделал, чтобы убить во мне остатки какого-либо интереса к себе. Я столько раз говорила ему, что меня бесят его длинные волосы, что мужчина не должен так выглядеть. Можно хоть капельку считаться с моими представлениями? Но он отпустил их, а на меня начхал. Так и ходил много лет. Я плакала и говорила — я стесняюсь ходить с тобой по улице, мне стыдно, что ты мой муж. Но ему было пофигу. И что, что постригся. Раньше надо было. А сейчас — приезжает, пьёт, спит весь день, всё вокруг сыплется, посуда немытая. И дымит на кухне, просила же курить во дворе. За что его любить? Нет, он мне родной человек, я, конечно, его люблю. Как-никак, вместе жизнь прожита. И он куда лучше, чем, бывает, рассказов наслушаешься.

2009, Москва

III

Увидела меня — аж задохнулась от возмущения. «Да как ты смела вообще переступить порог моего дома?! Ты сломала мне жизнь». Володя, кстати, рассказывал: обещала с собой покончить, если он её бросит. У неё ведь нет никого, да и внешность, сам понимаешь. А я говорю ей: во-первых, не ори. Во-вторых, дом этот не твой. В-третьих, Володя дома? Нет? Вот и всё. Как пришла, так и уйду.

Вышла, присела на какой-то настил дощатый. Закурила. Сижу, вроде как жду Володю. А Ленка вышла — и тоже стоит в дверях. Поняла, видимо, что я не ушла. Расстояние между нами метров пятнадцать, наверное. Делаю вид, что её не замечаю.

Подошёл, спрашивает: «Чего сидишь?» Интересный такой, лет шестьдесят, подтянутый. Я говорю ему: на ты мы не переходили. Отвечаю на ваш вопрос: жду мужчину.

А давай, говорю, я стихи тебе прочитаю? Хреново мне. И прочитала Тушновой несколько стихотворений. Он предлагал в ресторане посидеть, я отказалась. Но за коньяком он сбегал.

Пойдём погуляем хотя бы? Я согласилась — пойдём. Только просьба: не подумай, что я к тебе клеюсь, но приобними меня. Чтоб она видела. Он осторожно так повернулся, посмотрел.

— Это кто? — спрашивает.

— Моя, — говорю, — соперница.

— Ого, — присвистнул. — Хотел бы я посмотреть на этого мужчину.

Гуляли, да. Пешком прошли через полгорода. Сказал, что улетает в Сочи, взял телефон.

Перезвонил через день, объявил, что вернулся. Оля, говорит, кажется, я влюбился. Спать не могу, делать ничего не могу, выходи за меня замуж.

Долго не подходила к телефону. Наконец сняла трубку и сказала ему очень вежливо: Рамазан, послушай меня внимательно и не обижайся. Наверное, я не совсем правильно себя повела, дала тебе какие-то надежды. Я подумала и пришла к окончательному решению. Нам не надо видеться. И не звони мне. Почему, спрашивает. У меня муж, говорю, ребёнок. Я твоего ребёнка обеспечу всем мыслимым и немыслимым, говорит. У меня четыре магазина, ты ведь знаешь. Рамазан, не в деньгах дело. Просто я не собираюсь менять ничего. Ну а мне что делать, кричит, я жить без тебя не могу!

Перезвонил на следующий день. Ты нужна мне. Да ты себе кучу найти можешь — при твоих-то деньгах, уме, внешности! Это я пытаюсь его утешить. Ты не понимаешь, кричит, мне нужна молодая красивая женщина. Рамазан, так я не молодая! Нет, я понимаю, что тебе не двадцать лет, я реально смотрю на вещи. Ну сколько тебе, сколько? — с таким раздражением спрашивает. Под сорок? Сорок есть уже? Я прямо расхохоталась. Он же видел меня в свете фонарей только, хоть и при макияже. «Есть. Сорок — есть…» Нет, не сказала, зачем. Такой комплимент.

Звонит, а мы как раз с Володей идём по улице. Я прямо при нём разговаривала.

— Слушай, я подумал, может быть, у тебя кто-то есть?

— Ты такой интересный. Я же тебе сказала, что замужем, есть ребёнок, это не убедительно?

И он говорит:

— Нет. Вот это как раз и не убедительно.

Когда первый раз стал угрожать мне, я сдрейфила. Говорил, что вычислить, где я живу, проще простого. Я, стараясь сохранять спокойный тон, говорю ему: о-о-о-о, ну так мы точно не договоримся, что за детский сад. Но испугалась, поэтому всё рассказала Виталику. Он говорит: хочешь, я позвоню ему? Я говорю: хочу. Набрала Рамазана, сразу передала трубку. Этот разговор никогда не забуду.

— Здравствуйте, — говорит, — это муж Ольги.

Предполагаю, что Рамазан сказал ему: «Очень приятно», поскольку Виталик ответил ему:

— Не могу разделить, к сожалению. Так вот, послушайте. Не звоните ей, пожалуйста, больше. Всё равно из этого ничего не выйдет. Понимаете, она никого не любит — ни вас, ни меня, что самое интересное. Она любит совершенно другого мужчину, и даже я ничего не могу с этим сделать.

Видимо, Рамазан опешил. Видимо, спросил, как его имя.

— Виталий меня зовут.

Рамазан сказал, что всё понял, что больше не станет звонить, держитесь там, Виталий.

И действительно, не звонил.

2011, Москва — Санкт-Петербург

IV

Началось с того, что я Ольге, Володиной дочке, сказала, что мы поедем на море в Абхазию. Приехали, разместились у вашей Людмилы — только на первом этаже. И тут она звонит и спрашивает — Ольга Борисовна, это будет очень неудобно, если я к вам приеду? Ну, говорю, наверное, не очень.

И вот представляешь, она влезла к нам в постель. Положила ноги папе на пузо — типа идиллия. Я на это ничего не сказала. А потом уж не помню, но что-то сказала. И, в общем, она поворачивается, значит, к нему и говорит: она — представляешь, обо мне, в третьем лице — она у тебя всегда так много говорит?

И он — хмыкнул.

Я на неё так посмотрела, что она, ты знаешь, просто сползла с него и ушла в другую комнату. А я — я стала собирать вещи. Виталик мне сказал, что я устроила всё это на пустом месте — я не думаю, что на пустом. Он — не погасил, конкретно. Я, значит, клетчатую сумку вытащила, покидала туда свои футболки сраные.

Серёжа! Это непередаваемо, как я добиралась до дома. Меня менты повязали в Сочи. Курносый мальчик, немножечко уродливый, ну не суть важно, он мне говорит — женщина, предъявите документы; это сочинский вокзал. Я сначала сказала: я еду домой. Нет, не так. Сначала я выползла на сухумский рынок, вдруг посмотрела — а у меня нет паспорта, деньги есть, но без паспорта я не перейду через границу.

Оставила сумку на рынке, попросила постеречь. Ты знаешь, когда я вернулась, Володя шарахался по комнате. Я сказала: Владимир Петрович, отдай пожалуйста, мой паспорт. У меня нет, говорит. Ты это брось, хорошо поищи. Поискал и нашёл. Я говорю — отдай мне мой паспорт.

И он мне его — отдал.

Вот ты знаешь, сынок, перед Богом и людьми — в этот момент я от него отказалась. Ещё был момент, когда я от него отказалась, это уже сегодня. Как меня можно было, ты меня прости, как меня можно было, пьяную, неадекватную отпустить в Сухуми. Ну, это его решение, как говорится, мы все платим за то, что имеем.

Я дохожу до этой девочки, говорю — девонька моя, отдайте сумку, она говорит — да возьмите, вот она стоит. И я даже не помню, как добралась до Сочи. С меня взяли очень приличную сумму, но, сыночек, я твои деньги не покоцала… Да, я тащила эту сумку через границу, меня никто не обидел, и вот тут, когда я почувствовала себя в России, тоже меня пойми, возможно, я сейчас не помню, но наверное, я выпила пива.

Короче говоря, я села на фонтан, и ко мне подошёл этот прекрасный мент. И говорит про документы. Я пошарила в сумке и говорю: слушайте, а у меня нету документов. Э-э-это вообще тяжёлый случай; тогда вам придётся со мной пройти. Я говорю: какие вопросы, я милиции не боюсь. Я, правда, немножко прикрылась Виталиком, я говорю — у меня муж бывший милиционер, больше того, у меня друзья оба полковники милиции в Ессентуках, если вы сможете их набрать, они мне помогут.

Самое интересное, я говорю — у меня нету документов и нету денег. Он отвел меня в приемный пункт милиции и сказал: я могу посмотреть вашу сумку? Я говорю: конечно, ради бога, наркотики не вожу, у меня даже спиртного с собой нет. Ты знаешь, я даже обещала написать о них очерк. Он вытряхнул мою сумку и говорит: так вот же ваш паспорт! Какого фига. И в паспорте заложено пятнадцать штук.

Вот, Серёжа, по большому счету я горжусь нашими ментами российскими. Понимаешь, он мог эти пятнадцать штук положить себе в карман, потому что я за ним даже не следила. Какого хрена, спрашивает, притворяться? Я ему говорю: мне показалось, что я потеряла — всё.

Он мне говорит: значит так, барышня, не надо шататься по вокзалу, я сейчас найду человека, который вас отвезёт в Ессентуки. И он мне приводит такого конкретного небритого парня. Я говорю: я, наверное, дура, но вы удивитесь — я учительница русского языка и литературы. Он говорит: это заметно.

Шарахаться по вокзалу не нужно, потому что вас могут неправильно понять. Я вам сейчас сниму номер в гостинице, вы полежите на диване, посмотрите телевизор, если вдруг, даст бог, задремлете — я вас обязательно разбужу. Когда он мне достал паспорт с деньгами, я ему сказала: слушай, братан, а говорят, что полицейские менты типа того что враги всего народа. Он говорит: нет, это ложь, наша задача — помогать людям. Я обалдела, потому что я немножко и Захарова знаю, и всё остальное.

Короче, меня погрузили на такси и везли, везли, везли по дорожному серпантину. Я купила себе банку одного козла, и водитель мне говорит: почему все женщины в России пьют козла? Нахрен он вам нужен. Я говорю — притормози возле какого-нибудь приличного магазина, у меня стратегический запас кончился. Я купила себе гуся, жатецкого. Он посмеялся: чё, говорит, с козла перешли на гуся? Что ж, в этом определённый есть смысл. Виталику я дозвонилась.

До сих пор не понимаю, как это вышло, как я вспомнила номер, потому что телефон остался в Абхазии. Ты где? Я ему говорю: проехала Туапсе. Вроде как говорят, буду в полночь. Виталик мне: ну ладно, ладно, живи. И ты знаешь, после полночи он мне стал звонить. Он волновался и не спал. Тот меня выкинул в Пятигорске: барышня, просыпайтесь, вы приехали. Я вышла в полном ужасе: где я нахожусь? Вокзал Пятигорска. А обещали до Ессентуков. Он мне говорит: да тут семь километров. И уехал.

В общем, я поймала другое такси в половине третьего ночи. А высадил почему — я тебе скажу. Вообще-то, он ехал в Кабардино-Балкарию, у него было три пассажира, кроме меня, все из Балкарии. В общем, я добралась. По счётчику было четыреста рублей, я дала пятьсот — за ночное обслуживание. Он сказал — спасибо вам и удачи. Я сказала: удачи больше нет.

Я думала, я никогда не доберусь до дома.

И папа идёт от ворот и говорит: давай сумку. Достала ты меня. Илья пришёл с ночи, отработал сутки, он же практику у Антона проходит. Как прошло дежурство? Два покойника. Сыночек, а ты не боишься покойников? А чего их бояться, люди каждый день умирают. Ты знаешь, такого цинизма в восемнадцать лет я себе вообразить не могла.

Я же купила новый телефон в Сочах — и позвонила Илье. Я же думала, что я еще три дня покупаюсь в море. А он мне сказал: ты с ума сошла, немедленно домой! А часа четыре назад я звонила по своему номеру, мне никто не отозвался. И по номеру Владимира Петровича никто не отзывается. Я набрала его раз пятнадцать. И на пятнадцатый раз он отозвался.

Алло. Я не узнала его голоса. Я говорю: вы меня извините, ради бога, а Владимира Петровича можно? Я слушаю. Я говорю: ну привет, это опять я. У нас сегодня одиннадцатое, а я от него уехала седьмого. Четверо суток он меня не искал. Я хочу, чтобы ты себе эту ситуацию представил. Желательно описать её в литературе. И он меня знаешь чё спрашивает? «Ты где». И вот тут я разразилась.

Ни одного слова матом не сказала. Я тебя хочу спросить, где я. Тебя хочу спросить, где я. Я с тобой на море поехала. Лежу в овраге под Сочи, тебя это утешает? Я немножко сослалась на вас, потому что я вам предъявила это чудовище. Я говорю: мои сыновья в ужасе и говорят: мы ведь доверили маму дяде Володе, дай нам его номер. Ты знаешь, что он сделал? Ну догадайся с двух раз; или с трёх.

Да. И отключил телефон, представляешь? Супермужчина моей жизни. Я его не оскорбила ни одним словом, нет чтобы сказать — ****юк подзаборный, я таких слов не сказала. Как ты меня мог за границей, потерянную, старую больную шлюху отпустить? Он мало того что, как ты правильно сказал, причем с одного раза угадал, отключился, — он выключил вообще телефон.

Знаешь, Серёж, истина в последней инстанции — хер её знает, где она. Я, ребята, вам ничего не советую, потому что я просто не имею, я потеряла на это право. Мне пятьдесят семь лет, если ты помнишь, пятьдесят семь. Сейчас мне настолько тяжело, мне настолько тяжело, мне настолько страшно. Я Виталика уже несколько раз поднимала, он со мной и раз поговорил, и два поговорил, и три поговорил, и четыре поговорил. Думаешь, сейчас подслушивает? Не-а, храпит, как дизель на базаре.

А, ты знаешь, что мне сказал этот мент курносый, когда я сидела на фонтане? Женщина, мне так нравится обращение, женщина, вам хотя бы стыдно? Я говорю: маленький мой, я тебе просто скажу, если тебя это утешит — мне стыдно, дальше что? Я этот отпуск — выстрадала, я на него заработала, ты меня извини, я с этим человеком жила три года, чтобы вот эта шлюшка приехала и в одни сутки всё разрушила. У нас же еще машина. Виталик спрашивает: а машина на кого оформлена? Я говорю: на меня.

Но машину безусловно отдаём Володе, бе-зус-лов-но. Я сказала: Виталь, я так думаю, он появится, потому что тут дохрена его вещей, а может и не появится. Я так думаю, Виталь, ты выйдёшь и скажешь: забирай свою машину, забирай вещи — и чтоб тебя никогда в жизни не было на моём пороге. Я папе позвонила, еще из Сочи, я же имела неосторожность вползти в море, и когда меня море об парапет било, я подумала — боже мой, о чём мы торгуемся с Виталиком? Завтра меня уже нету. Ребята, вам придётся дать согласие на эту сделку. Для Сергея лежат деньги в рамочке, я папе сказала и тебе говорю. Пусть тебе Бог поможет на всех путях.

Мне Антон говорит это каждый день, но ему я не верю. А тебе — верю. Ты любил меня всегда. Илюху — мы с тобой лично Илью выстрадали. Я всегда говорила: мне бы твоего ребёнка — мне бы ничего больше не нужно было. Действительно, к Володе вернуться — это потерять лицо. Хотя я его — готова потерять. Мы никогда не выживем. Единственный человек, который меня в этом мире любил — это ты. Пускай обидятся, пусть все обидятся, пусть Виталик обидится, пусть Илья обидится, пусть Антон обидится, пофиг мне они все.

Действительно, ты меня любил. И помогал мне, чем мог. Этими маленькими ручками катал эту коляску. А помнишь, когда мы его потеряли? Когда ты прибежал и говоришь: мамочка, дай мне стаканчик воды. Я тебе дала, и ты возвратился — тебя трясло всего, ты был зелёный, синий, мама, его нету. Я говорю: в каком смысле? Ты говоришь: в прямом. Его нету у подъезда. Это был, возможно, самый страшный момент в нашей жизни. А Виталик, отец твой, верен себе. Он говорит: я подошёл к коляске, а он — вя, вя, вя. Он его покатил, покатил, ну нет чтобы сказать, что я пацана типа того что катаю. Он никогда ни с кем не считался.

Самое интересное, за последние двое суток он мне сказал по меньшей мере раз семь, что он меня любит. Я говорю: Виталик, что, надо было действительно в такое дерьмо опуститься, чтобы ты понял, что ты меня любишь? Он мне говорит: у нас у всех свои пути.

2014, Ессентуки — Москва

V

История о моей маме. Это была Одесса. Мама была в Одессе, вот, запоминай. Ее папа, Иван Сергеевич его, по-моему, звали — знаю, что Ваня. Иван Сергеевич Избаш, вот такая фамилия — «изба» и ещё «ш». Он поехал в Одессу. И мама — почему она туда попала? — короче говоря, она искала отца. И вот она, значит, искала отца, как раз вот эта вот гавань одесская, немцы, вот эти люди испуганные. И эти немцы собрали, она говорит, возле самой, говорит, пристани, говорит, тысячу, несколько тысяч мужчин. То есть мужчин каких — от пятнадцати-шестнадцати лет и заканчивая стариками: мужчин, которые могли стать им врагами, держать в руках оружие. Ты понял, да?

Мама говорит: я, говорит, иду, рыдаю. Она представляла, что отец где-то среди этих мужчин. Эта толпа огромная оцеплена немцами с автоматами, люди безоружные. Она говорит — я иду, говорит, ей было восе… — так, сорок первый год — нет, семнадцать лет. Ты знаешь, я иду, говорит, рыдаю, захлёбываюсь. Вдоль этого конвоя. Мне наплевать, говорит, на немцев, и вот высматриваю отца — и не вижу его. Вот. Меня, говорит, подозвал пожилой немец и спрашивает: что ты плачешь? Мама немецкий в школе учила. То есть она, ну, на таком уровне немножко разговорном в трех словах могла понять. Почему плачешь? Она говорит: я папу ищу. Я папу ищу, а папы нету. Он говорит ей: ты посмотри внимательно, зайди в эту толпу, посмотри внимательно. Если ты его увидишь, подведи его ко мне — и я вас выпущу.

И вот я шарахаюсь, говорит, а папы нету. Я продолжаю рыдать, а его нету. Там толпа людей стоит, я ж не знала, что там и как, а, видно, этот немец знал. И вот она говорит: я пошарахалась-пошарахалась — и ну всё, нету его. И вдруг вижу знакомое лицо — парень из Николаева. Мы, говорит, не были знакомы, я не знала, как его зовут. То ли он жил где-то через три улицы от меня, то ли, говорит, мы в школе где-то пересекались — ну вот, в общем, типа того что вижу знакомое лицо, парень из Николаева. И мы друг другу кивнули — типа привет. И вот я выхожу к этому же немцу через эту сторону и говорю: нету папы. А он говорит: ну тогда уходи отсюда. Не надо тебе на это смотреть. Ну, как-то ей немец это сказал.

Она говорит: я отхожу — и они загоняют людей вот в этой одесской гавани на баржи — и даже патронов на них пожалели. Топят. Баржи эти затонули. И мама говорит, этот парень мне снился лет двадцать. Понимаешь, говорит, я могла его спасти. Понятно, что всех не спасти. Но я могла его спасти. Я могла подойти к этому немцу и сказать ему: это мой двоюродный брат — ну, грубо говоря! Сказать: представляете, вы меня извините, отца не нашла, но вот брата встретила двоюродного, троюродного. Как-то так получилось, что я его оставила внутри. Ну, как-то он не просил меня ни о чем, как-то просто кивнули друг другу и всё. Да он же и не знал, что у нее такая возможность есть — человека оттуда вывести. И она говорит: он мне снился, Оля, двадцать лет! Я рыдала ночами, что у меня была возможность его спасти. Ему было — ну, не больше… он был чуть старше меня, ему было не больше двадцати лет.

Она говорит: я приехала в Николаев — папаша пьяный лежит дома. Для этих алкоголиков — для них и война мать родна. Вернулся из Одессы раньше, успел выехать. Да ты чё, говорит, дура, куда тебя понесло? Он, по-моему, и немцев там тех не видел.

2014, Ессентуки

VI

А теперь, если ты не отказался от этой мысли, ты меня послушай. Это письмо прислал мне папа, когда мне было шестнадцать с половиной лет. Я уехала в Архыз — на базу, от школы. Ну и написала там чё-то им, какую-то записку. Я же писала не письма, а записки, сам понимаешь. И папа мне на это написал в Архыз; это первое письмо из той серии. Ну слушай.

«Здравствуй, дорогая доченька…»

Мой отец никогда не был ласковым, теплым и комфортным человеком. К сожалению. Но письма — я вот сейчас читаю и чувствую это тепло. Почему он его не проявлял, когда надо было это проявлять. Но это уже отдельный разговор, когда-нибудь поговорим.

«Здравствуй, дорогая доченька! Письмо твое получил, большое спасибо за поздравления и добрые пожелания. Как ты там живешь, чем вы заняты? Твои письма очень коротки, и по ним не составишь четкого представления о вашем житье-бытье. Приехали вы в новые места, славящиеся чудными пейзажами, красотой, романтикой, и ты могла бы поподробнее описать нам их.

Одни горы чего стоят. Когда смотришь на них издали, они представляются загадочными, сказочными, возвышенными, они будят мысли, заставляют задуматься. Когда приближаешься к ним, они поражают огромностью нагромождений и бездн, звуками природы, красотой красок и их сочетаний, своими контрастами и в то же время своей гармонией. Они своими рельефами олицетворяют природу, ее величие и вечность. Скажу тебе к слову, что я очень люблю горы. Больше, чем, например, степные просторы или даже море. Когда человек поднимается на возвышенность, он как бы приподнимается над миром. Его взор раздвигает горизонты и вширь, и вглубь. Даже как-то думается свободнее, мысли становятся яснее и возвышеннее. Горы как бы возносят человека над повседневными заботами и трудами, расширяют и углубляют его зрительный и мысленный кругозор. Вот почему я люблю горы. Не знаю, всё ли ты поймешь, о чем я говорю…»

Ну да, дурочка шестнадцатилетняя. Это он правильно.

«…А если еще подумать о людях, которые жили когда-то там, где живем или бываем мы, об их чувствах и мыслях, которые бились в их сердцах и умах и которые потеряны для нас, потомков, то это уже глубокая философия. Может быть, и хорошо, что эти чувства, страсти, мысли предков забыты для потомков — потому что не отягощают их. А может быть, и не хорошо. Я говорю это для того, чтобы подчеркнуть: полезно, когда бываешь в новых местах, попытаться узнать побольше о людях, которые раньше, до тебя, населяли их. Надо интересоваться историей, спрашивать, узнавать. Как много тогда откроется интересного.

Не буду тебе писать о наших домашних новостях. Их не много, и о них, по-видимому, писали тебе мама и Лёня. Скажу только, что сегодня Лёня второй раз был у зубного врача, и она поставила на зуб ему пломбу. Я с шестого августа иду в отпуск, и тогда будет возможность почаще бывать на озере. По правде говоря, я там еще ни разу не был в этом году. Сейчас погода у нас стоит прохладная — сегодня всего 25 градусов, вчера тоже было вроде этого. Одним словом, охотников купаться в озере, видно, очень не много. Будем, однако, надеяться, что август будет теплым, и нам удастся покупаться. Все мы целуем тебя, Оля, и ждем с нетерпением твоего приезда, потому что порядочно соскучились.

Твой папа».

Первое августа, тысяча девятьсот семьдесят третий год. Нормально, да? Сынок, я тебе буду читать до утра. Сколько их всего? Пять или шесть, не помню; пять точно. Значит, слушай. Короче говоря, я училась в Ставрополе. Я сходила с ума в этом безумном техникуме. Я хочу просто тебе предысторию рассказать того, что написал папа. Я сходила с ума оттого, что вообще там нечего мне было делать, это вообще был бред сивой кобылы, как я туда попала — не знаю. Но это уже другой разговор.

Короче говоря, значит, я написала, что вот, мы с девчонками пошли на фильм. Назывался он «Семья Ивановых», даже не советую тебе его смотреть. Ну, короче говоря, родители тащат сына в институт, родители высокопоставленные, сын не хочет и, короче говоря, сопротивляется всячески, всех их на хрен посылает, а родители рыдают — словом, конфликт отцов и детей. Теперь этот сын знакомится с девушкой из простой рабочей семьи, та самая семья Ивановых, семья металлургов. И вот ты знаешь, он приходит на завод, этот сын, и обалдевает — следит, как льется металл, он заворожен этим зрелищем, он хочет здесь остаться, ну и всякие остальные слюни и сопли социалистического периода, ты понял. Типа того что не надо всем быть академиками, надо работать, вот такой смысл этого фильма.

На нас он произвел впечатление, там же еще актер-красавец был, Николай Ерёменко младший. Мы с девками сходили, все прям чуть ли не плакали над этим фильмом. Такая фигня, вот как я сейчас понимаю — не хочет учиться в институте, увидел металл, заплакал, решил, что это его призвание. Я написала родителям разносное письмо на предмет того, что вот — папа и мама, типа того что нас заставляют, ля-ля-тополя, а мы, может, другого чего-то хотим, ну ты понял.

Ну, папа получил это письмо, и вот он написал. Больше того, они сходили с мамой и посмотрели тот фильм.

«Здравствуй, Оля. Мы с мамой воспользовались твоим советом и внимательно посмотрели кинокартину „Семья Ивановых“…»

Мои мама и папа не ходили в кино лет тридцать до этого!

«…Мама написала тебе что-то по этому поводу, мне хочется также сделать некоторые замечания. Во-первых, я не нахожу, что это эта картина чем-то особенно выделяется из ряда обычных картин, выполненных, как говорят, по социальному заказу — то есть на что-то нацеливающих публику и главным образом молодёжь. Обычная дюжинная лента. Но в ней есть, конечно, положительные стороны»,

двоеточие.

«Она воспитывает трудолюбие, показывает простых людей, находящих творческую струю и удовлетворение в обыкновенной работе, ладящих между собой и с окружающими, то есть вполне вполне респектабельных и приятных. Некоторых эта картина может даже восхищать, потому что возникает приятное чувство, что увидел простую, осмысленную и содержательную жизнь добрых и умных людей. К тому же, картина хорошо, счастливо заканчивается. К тому же, прекрасно играют давно признанные публикой хорошие актеры»,

многоточие. Дальше пишет папа:

«Это письмо я начал писать позавчера, одиннадцатого января. Вчера я весь день до вечера был на работе, а сегодня, тринадцатого, как и намеревался, продолжаю его. Но вчера было получено уже письмо от тебя с соображениями по поводу маминых мыслей относительно кинокартины. Я сначала всё-таки выскажу свои замечания о картине, как они возникли у меня с самого начала, а потом уже скажу о твоих соображениях, изложенных во вчерашнем письме. Так вот, картина эта сделана по социальному заказу. Я не буду говорить о ее отрицательных качествах, дело не в этом. Мой взгляд — частный взгляд отдельного человека. Основная идея фильма обусловлена этим самым социальным заказом. Но это не голая, не упрощенная мысль. Она углублена еще теми соображениями, что, мол, в нашей обширной и многообразной действительности всяк может найти себе широкое поле деятельности в заданном направлении. В том числе даже такие ершистые парни, как Алексей.

При этом авторы картины, как и в других случаях — кинокартинах, постановках, повестях и рассказах, публицистике — всегда из-за тактических соображений — всё-таки, это же молодое поколение, наша смена, наше будущее — принимают всегда сторону молодежи, солидаризируются с ней, не преминуя часто в угоду ей лягнуть старшее поколение родителей, которые, дескать, не понимают молодежь. И только авторы одобренных произведений, как попечитель-наставник, озарены даром молодежеведения. На мой взгляд, это нечестный, неумный, вредный и опасный прием, к нему прибегают весьма часто. Если б я попытался найти, например, статьи в молодёжных или иных изданиях, которые я мог бы показать сыну или дочери и сказать: вот смотри, в этих своих выкрутасах ты неправ или неправа, то таких статей не нашел бы. Наоборот, таких, где молодёжи потрафляют, весьма распространены. То же можно сказать и о кинокартинах.

Такое положение изолирует родителей, обессиливает их, и в результате с какой-то частью молодых родители оказываются беспомощными. Это завело бы чересчур далеко, если б молодежь не находила сама в себе силы, чтобы уверенно ориентироваться и без натужных надрывов занимать свое место в жизни. И, как ни странно, эта разумная обоснованная ориентировка происходит всегда в согласии и единомыслии с родителями. Может быть, за редким исключением. Вот что интересно и весьма важно. Однако определенная часть молодежи этого не замечает и может быть из-за духа противоречия не хочет это учитывать.

Конечно, человек волен выбирать себе любую область и любой, так сказать, ранг деятельности. Но каждый должен стремиться давать обществу или своему народу максимум того, на что он способен, оставаясь честным с людьми и с самим собой. Всё равно, кто бы он ни был — продавщица или учительница, грузчик или инженер, сталевар или врач, колхозник или профессор, моряк или академик, доярка или министр. Но я считаю, что если человек с данными на то, чтобы быть хорошим математиком, будет мечтать о том, чтобы пристроиться рабочим в магазине и со временем добиться места заведующего, то он делает ущерб обществу и губит себя, перечеркивая свои творческие способности и возможности. Талантливый или одаренный школьник с задатками исследователя, вникающий в генетику, химию, физику или в какой-нибудь другой предмет, устроившись учеником токаря, сталевара, шофера — поступает необдуманно, нерационально. Хотя сами по себе профессии рабочего, токаря, сталевара отнюдь, конечно же, не зазорны. Если б у Алексея…»

Это он говорит о герое фильма, понятно, да?

«…были бы необходимые способности, то, полюбив металлургию, ему бы лучше стать инженером-металлургом — куда более широкая область для приложения своих задатков творчества, чем довольствоваться местом ученика или рабочего. Другое дело, если у него этих способностей не хватает или совсем нет. Тогда будет хорошим рабочим. Можно, разумеется, возразить: со временем он может стать таким инженером. Но я сомневаюсь, уж очень он отбрыкивается от знаний, от устремления владеть ими, разыгрывая этакого разочарованного, философски ищущего себя вместо того чтобы по-деловому попытаться самому разобраться в своих претензиях и идеалах. Думается мне, что неспособен он не только на кропотливый, черновой, не всегда приятный труд, но у него нет вообще достаточных знаний, чтобы поступить в институт, у него нет необходимой закалки, чтобы выровнять и пополнить эти знания до нужного уровня. А чтобы сказать новое слово в любой области, надо иметь знания. Но хороший рабочий из него вполне может получиться.

Вот ему указывают возможный путь приобщения к общественному труду. Несмотря на свою занозистость и самостоятельность, он вынужден всё-таки прислушаться к советам других — в данном случае, Иванова. Согласен с тобой, что Лёшка может стать героем…»

Я ему написала, что только такие парни могут стать героями, ля-ля-тополя.

«…Лёшка может стать героем, для этого особых знаний не требуется. Ты правильно пишешь, что он не хочет жить по указке. Но эта его строптивость никак не кажется обоснованной. Если у него нет способностей и возможности поступить так, как советуют родители, тогда, конечно, это убедительно, и отец — ну, просто ошибается в своей оценке сына, преувеличивая его знания и задатки. Но вот то, что, как ты говоришь, человек ищет свою дорогу, про Алёшку сказать нельзя. Он ее — не ищет. Он ждет, что она за него сама откроется. Он пассивен в поисках своей дороги, и это очень важный момент. Неизвестно, сколько бы он ее проискал, если бы не помог ему советом Иванов и если б не вынуждали обстоятельства. Неверно, на мой взгляд, и то…»

Я писала, что наше время бедно такими яркими людьми, как Алексей — а папа пишет, что

«…неверно, на мой взгляд, и то, что наше время бедно такими людьми, как Алёшка — наоборот, их сейчас очень много, чересчур много, и они являются продуктом эпохи. Они — характерный штрих нашего времени. Только ты смотришь на них как на какую-то самобытность и чуть ли не источник прогресса, а по-моему, основной чертой является неприкаянность, пассивность и может быть растерянность, обусловленная определенной совокупностью причин, обстановки. Особой ценности они не представляют, поэтому им предлагают черновую работу. Что касается твоих мыслей о работе, важности творческого подхода, со всем этим можно согласиться. Но я все-таки считаю, как уже говорил, что надо стремиться к максимальному, на что способен. И надо быть готовым к тому, что в любой работе, даже самой интересной, на подступах к вершинам много рядового, рутинного, часто утомительного и скучного труда. И вообще говоря, любой добросовестный труженик достоин уважения.

В связи с этим мне вспоминается один маленький, но весьма впечатляющий рассказ Ивана Бунина «Бернар», написанный автором незадолго до своей кончины. В этом рассказе Бунин описывает предсмертные часы моряка Бернара, который плавал с Мопассаном вдоль берегов Средиземного моря. «Бернар худ, ловок, необыкновенно привержен чистоте и порядку, заботлив и бдителен. Это чистосердечный, верный человек и превосходный моряк». Так говорил о Бернаре Мопассан. А сам Бернар сказал про себя следующее: «Думаю, что я был хороший моряк». И вот Бунин живо, ощутимо представляет, какую именно мыcль хотел высказать Бернар своими последними словами. Некоторые суждения Бунина могут показаться смешанными с мистикой, но по-моему, в своей сути они изумительно верны. Бунин пишет: «А что хотел он выразить этими словами? Радость сознания, что он, живя на земле, приносил пользу ближнему, будучи хорошим моряком? Нет. То, что бог всякому из нас дает вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю. Зачем? Мы этого не знаем. Но мы должны знать, что все в этом непостижимом для нас мире непременно должно иметь какой-то смысл, какое-то высокое божье намерение, и что усердное исполнение этого божьего намерения есть всегда наша заслуга перед ним, а посему и радость, гордость». И вот Бунин, писатель с мировым именем, который бывал временами горд и заносчив, хочет походить на этого честного, безвестного, простого моряка. Он заканчивает свой чуть ли не последний рассказ так: «Мне кажется, что я как художник заслужил право сказать о себе в свои последние дни нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар». Ну вот, кажется, и всё на этот раз. Целую, папа».

Тринадцатое января тысяча девятьсот семьдесят шестого года, за десять лет до твоего рождения. Папкины письма я завещаю тебе. Тихо так, негромко, не то чтобы — вот, я завещаю!.. Я тебе просто их отдам. Дневники, папины письма — я оставлю их тебе. А если там Антон захочет что-то прочитать, я скажу: да у Серёги там архив лежит, загляни. Ну если вдруг. Но я думаю, что скорей всего этого не будет.

2015, Ессентуки — Москва