Скрипичный джин

Николаю было 14 лет, когда после смерти родителей в автокатастрофе его приютила бабушка, но вскоре скоропостижно скончалась, и Колю определили в детдом. В замшелом, захолустном городке, где ему не посчастливилось оказаться, это учреждение больше напоминало тюрьму для малолетних.

Коля очутился среди мальчишек уже прошедших школу выживания, сметливых и изворотливых, познавших побои, голодовку, сексуальные домогательства и теперь творящих то же самое с теми, кто помладше, слабаками и новенькими. Эту школу проходил каждый детдомовец.

Особенно все боялись шайку пацанов из пяти человек – матёрых, нахальных и беспощадных переростков, называвших себя «дедами». И эта «дедовщина» всё больше наглела и держала в страхе всех воспитанников детдома.

Коля сдаваться не собирался. Ему не раз устраивали тёмную, избивали так, что он по нескольку недель валялся в лазарете, и это была отдушина. Здесь он мог расслабиться, здесь всем было не до «дедовщины», такие же жертвы, как и он. Их в палате было четверо – нормальные ребята без понтов и закидонов, и с ними было интересно.

Толик очень худенький, болезненный, не выпускал ингалятора из рук, пока «деды» не отобрали, и задыхающимся воспитатель привела его в лазарет. Родителей своих Толик не знал, мать отказалась от него ещё в роддоме. За годы, проведённые в детдоме, он не ожесточился, не пал духом, и спасали его стихи. Он пропадал в школьной библиотеке, и заведующая, заметив тягу мальчика к поэзии, выдавала ему порой очень редкие экземпляры сборников стихов, в том числе и из своих личных запасов.

Он читал им Есенина, Бродского, Мандельштама, а ещё свои стихотворения, и как здорово читал, стихи о них детдомовцах, об их нелегкой доле и просто о природе, родине, маме, которую никогда не видел. И каждый из ребят вспоминал в это время свою маму, тех, кто был им дорог. На глаза наворачивались слёзы не тоски, нет, радости оттого, что снова прикоснулись к ним душой и как будто встретились… И мамины улыбка, теплые руки, такой родной голос… Они словно снова были любимы и защищены родительской любовью.

Максимка попал в детдом, когда его мама, художник-дизайнер по образованию умерла от рака, отец бросил их ещё до рождения Максима. Макс был очень красив какой-то утончённой красотой, и это стало его бедой. Парнишка не мог спать, потому, что каждую ночь его домогались и били, он вырывался, кричал, звал на помощь, но никто не слышал.

И однажды «Деды» вчетвером завалили его и… он попал в лазарет с кровотечением. Максимка любил рисовать, особенно портреты, улавливая в каждом изюминку, и изображённые им люди выглядели как живые. Когда было особенно плохо, рисовал маму и разговаривал с ней, и она ему отвечала в редкие часы его короткого тревожного сна.

Костик был определён в этот детдом, когда его мама-алкоголичка однажды не проснулась. Ему были не в новинку зэковские порядки. Мать с её многочисленными сожителями устраивали ему ад и пострашнее. Он много раз убегал из дома, но его находили и от всей души наказывали.

Ему надоело быть грушей для битья, и он увлекся боксом, имел спортивный разряд, и удар у него теперь был убойный. Косте в школе прочили большое спортивное будущее. Его лупили из зависти, хотя это было не так уж просто. Так что с Костей "дедам" пришлось попотеть, им крепко досталось, прежде чем они смогли завалить его и били до тех пор, пока парень не потерял сознание.

Только рядом с этими тремя обездоленными и такими одарёнными ребятами: Толей, Максом и Костей, несмотря ни на что, не очерствевшими душой, Коля мог быть самим собой. Вместе им было так здорово и интересно, благодаря им он вспомнил и своё увлечение – классическую музыку.

Его родители были музыкантами и с детства привили ему вкус к музыке. Коля с нею засыпал и с нею же просыпался. В три года впервые взял в руки скрипку, какая же она была красивая и блестящая, а ещё с трепетом ощущал гладкость, плавные обтекающие формы и натянутые струны, застывшие в ожидании смычка, что в умелых руках оживлял её. О, как она пела – проникновенно, играя на струнах души: плакала, смеялась, влюблялась, грустила и злилась, ругалась и ненавидела.

«Деды» в первый же день отобрали, покарябали, разбили, порвали струны. Коля прижимал её к себе, избитую, лишённую голоса и тихо плакал, а она всё равно пела для него, прочно поселившись в одиноком сердце, оттуда её никому не вырвать. Юный скрипач слышал свою любимицу, и когда над ним, так же как и над ней, издевались. Время шло, Коля стал пропадать всё чаще и чаще, скрывать ночные вылазки становилось всё труднее.

Он пытался вспомнить хоть что-то о своих ночных похождениях, но тщетно, полный провал в памяти. И тогда Макс предложил ему описать не события, а ощущения, малейшие нюансы, изменения настроения, эмоциональные всплески и падения в цвете. Коля не совсем понял такое заумное объяснение друга, но всё равно старался. Максим рисовал абстрактную картину его восприятия, а Толик подбирал подходящее им словесное выражение. Она плакала вместе с ним, и ему становилось легче, а с некоторых пор стала кричать и звать его куда-то.
 
Коля всё силился разобрать среди нотного стана подсказку, какой-нибудь шифр, код и когда почти уже находил, разгадка расплывалась перед мысленным взором и исчезала как мимолётное виденье. Но этот крик становился всё настойчивее и громче, а затем стали различаться слова, звучащие с явной угрозой: «Иди ко мне, ты мой...». Ему снилась испуганная мама, она тоже кричала, но голоса не было слышно, по её губам он понял лишь одно: "Беги!!!"

Вот тогда ему становилось по-настоящему жутко, страшнее каждодневных побоев, в душе, словно кошки скреблись, то ли ещё кто с огромными когтями. Внутри как будто всё кровоточило, отдавало болью в сердце, только голова оставалась ясной, и внутренний голос во всю мощь кричал ему: "Беги!!!"

Куда? Зачем? Коля не представлял. А когда рассказал об этом друзьям, вместе стали думать, что делать, ведь вместе, им ничего не страшно.

Костик давал тырок «дедам» и всех троих научил самообороне, даже Максимка уже мог дать отпор приставалам. Их четверка была, как кость в горле детдомовских «старожилов». Они пытались выловить ребят по одному, но им как-то удавалось вовремя оказываться вместе, и, в конце концов, отстали, переключившись на «свеженькое мясце», как они любили выражаться.

А Коля уже совсем с катушек слетел, и стал ходить по ночам, раньше с ним такого не бывало. Ребятам до поры до времени удавалось его перехватить у самых дверей, но однажды проворонили, и вот тогда начался настоящий кошмар…

Коля просыпался в своей кровати… Волосы и пижама у него были слегка обгоревшими и пахли гарью, а руки измазаны кровью. Чтобы избежать лишних вопросов, ребята тайком застирывали кровь на его белье и держали всё случившееся в строгом секрете.

Время шло, Коля стал пропадать всё чаще и чаще, скрывать ночные вылазки становилось всё труднее.

Он пытался вспомнить хоть что-то о своих ночных похождениях, но тщетно, полный провал в памяти. И тогда Макс предложил ему описать не события, а ощущения, малейшие нюансы, изменения настроения, эмоциональные всплески и падения в цвете. Коля не совсем понял такое заумное объяснение друга, но всё равно старался. Максим рисовал абстрактную картину его восприятия, а Толик подбирал подходящее им словесное выражение.

Сначала это были отдельные фрагменты, но когда объединили их и каждый фрагмент лёг на своё место – вскрикнули, не веря собственным глазам.

Картинка ожила, повеяло запахом гари, ребята увидели кладбище и вырывающееся из-под земли пламя, отбрасывающее багровые цвета крови тени, и ещё... страшную окровавленную когтистую лапу, что хищно шарила по внушительному старинному надгробью с непонятной надписью, а потом резко развернулась и потянулась к отпрянувшему в ужасе Коле.

От жуткого страха Коля ничего не соображал, только дико таращился и мычал что-то нечленораздельное. Внезапно рисунок ярко вспыхнул, полыхнув жаром, и через несколько минут сгорел дотла.

Испуганные ребята не знали, что и думать, а другу становилось всё хуже, и однажды Коля проснулся со скрипкой в руках – целехонькой, будто никто её и не разбивал - это была та самая скрипка, к которой так прикипел душой.

Она была очень горячей, даже раскалённой, но Коля мог её спокойно держать в руках, и звучала она гораздо чище и проникновеннее, улавливая все обертоны его души. Они сливались воедино и звучали синхронно сердцебиению, будто сердце у них было одно на двоих. Потому тонко чувствовали друг друга – как боль, так и радость.

Поначалу это единение захватило его, но потом оно всецело заняло его мысли, и, в конце концов, он более ни о чем не помышлял, как только о своей скрипке.

С её появлением прекратились ночные вылазки. Теперь всё время и внимание Коли было приковано к своей любимице. Он практически не обращал внимания ни на что и ни на кого вокруг, даже на друзей, и к тому же не ел и не спал – скрипка стала его пищей и сном. Она будто вытягивала из него жизнь.

Как-то «деды» попытались её отнять и очень об этом пожалели, улепётывая со всех ног. Коля накинулся на них, как дикий зверь – в прыжке, и при этом рычал и кусался со страшным оскалом, под жуткий бесовский смех, звучавший откуда-то изнутри него, как будто в нём поселился кто-то ещё, невидимый глазу.

Но Максимка вместе с остальными ребятами, прибежавший на шум, разглядел невидимку в разных цветовых оттенках, а Толик описал мучителя, он прозвал его рабом скрипки с проклятым клеймом от Страдивари.

Вместе со скрипкой бесовский Джин горел в адском огне где-то внутри Коли, сжигая то, что от него настоящего осталось, чтобы присоединить к коллекции несчастных душ, запертых в проклятой скрипке. Каждый, кто слышал её так же становился на путь рабства, небольшими шажками приближаясь к неизбежному.

В опасности оказались и «деды», и близкие Колины друзья, в особенности Толик и Максимка, наиболее глубоко проникшие в его полыхающий внутренний мир. От них уже пахло гарью, и они медленно сгорали вместе с ним.

Но Костик – самый сильный и выносливый, продолжал бороться за них, за всех. Он включил на всю громкость свой старенький магнитофон со зверским, оглушительным МЕТАЛЛОМ, его любимая группа «Ария» взрывным голосом Кипелова под сопровождение скрипичного оркестра взывала к «адскому скрипачу».

Толик с Максимкой очнулись, а вот Колю стало дико колбасить – его тело выгибалось в струну, изо рта просачивалась пена. Скрипичный бес уцепился за него мёртвой хваткой и тоже прибавил громкость на всю, и пожирающее его адское пламя вспыхнуло с новой силой.

Нечистый дико хохотал, выворачивая каждый сустав бедного мальчишки. Руки и пальцы жили собственной жизнью, неистово извлекая из проклятой скрипки какие-то дикие звуки – уже совсем немного оставалось до последней адской ноты, и Коля займёт место бесовского Джина, подарив ему свободу – творить зло в мире живых.

Каким-то шестым чувством Коля понимал это и потому продолжал сопротивляться, причиняя себе ещё больше боли. Да и Костя не сдавался, несмотря на Колину реакцию, подставил магнитофон прямо к его уху, мол, клин клином вышибают, и оказался прав.

Коля не помнил, как и что было дальше, но, по словам ребят, когда заглохли звуки скрипки, он лежал как мёртвый. Костя делал ему непрямой массаж сердца, когда он открыл глаза. Ребята склонились над ним, с тревогой всматриваясь в его лицо, но видел он как будто издалека, словно из другого измерения...

А в это самое время из скрипки полился яркий прозрачный свет, и вместе с ним исчезало и клеймо – это снова была любимая Колина скрипка. Но играл на ней, о чудо, его кумир и тезка, в честь которого был назван. Давнишняя мечта сбылась, наконец-то он увидел воочию этого гениального скрипача и... отчего-то угадывал в его лице свои черты...

Они вдруг стали неотделимы друг от друга и медленно таяли в искрящемся золотом свете, исполняя Каприс № 24 ля минор, самое знаменитое и одно из самых сложных произведений, когда-либо написанных для скрипки соло, таким образом, исполняя и ещё одну заветную мечту юного скрипача из 21-го столетия.
 
И сквозь виртуозные звуки скрипки слышался проникновенный голос Толика, декламирующего Осипа Мандельштама:

За Паганини длиннопалым 
Бегут цыганскою гурьбой —
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской чемчурой.

Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей,-
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
Смычок твой мнителен, скрипачка.

Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой —

Вертлявой, в дирижерских фрачках.
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.

Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было — ты четвертый,

Последний чудный чорт в цвету.

А наутро никто и не вспомнил о бесследно исчезнувшем Николае, с благоговением растворившемся в волшебных звуках именитой скрипки своего гениального тезки, чтобы, прикоснувшись к вечности, навсегда остаться в удивительном мире бессмертной музыки, словно до этого его и не существовало вовсе...