Десять суток гауптвахты

Из воспоминаний прапорщика Анатолия Яворского

В январе 80-го наш отдельный батальон связи находился на зимних квартирах, солдаты в казармах. И только одна учебная рота воевала на полигоне в подгорьях Копетдага, жила в палатках полевого лагеря, при котором располагался ЗКП с позывным «Кадушка».

В какую-то неделю на Ашхабад неожиданно налетели дикие холода, тогда людей из полевого лагеря командование решило вернуть на зимнюю расквартировку. Под вывоз имущества из полевого лагеря запрягли несколько машин, в том числе и мою бортовую ГАЗ-66 линейного взвода.

Целый день мы перевозили кровати, тумбочки, табуреты и прочее барахло, а на последний мой рейс накидали полный кузов матрасов. Недалеко от Кадушки стояли два курятника. Две птицефермы. Ротный с другими офицерами как-то договорились с птицеводами и к последним матрасам притащили мне несколько коробок яиц. Попросили сразу развести по домам, не заезжая в расположение.

Попросили – сделаем! Невелика задача! Загрузились, поехали. В кузове два моих бойца на матрасах «кости разбросали». Приезжаю на улицу Михайловскую, где жили офицеры. По той же улице располагался высший свет гарнизона – военная прокуратура, трибунал, комендатура и при ней гарнизонная гауптвахта.

Офицерские дома стояли рядом, один чуть во дворе, другой дом с открытым подъездом и балконами сразу возле прокуратуры. Подъезжая, вдали видели УАЗ ВАИ с открытым капотом, возле копошился водитель. Офицеров при машине не было, и это было нам на руку.

Ротному отнёс пару лотков, потом взводному. Отвёз на улицу Пушкина третьему, отгрузил его долю. Мой дом стоял в забор Первого городка, в завершение доехал, забежал к себе, чтобы занести жене яйца. Которые куриные.

Возвращаюсь через малое время – оба-на! Сержантик мой сидит на лавочке, курит. Я осматриваюсь: «Где машина?»  Сержант жалуется, подъехала, дескать, машина ВАИ во главе с капитаном, и патруль с ними. Забрали машину и уехали.

Вот тебе и дела! Сержанта отсылаю в городок. Советую прямо тут же перемахнуть забор и бежать к дежурному по батальону, докладывать обстановку. Сам иду в комендатуру. Прихожу, вижу, возле комендатуры стоит моя машина.

Захожу к дежурному, а на мне зимний танковый комбинезон без погон: «Здравия желаю! (такой-то, такой-то, за тем-то, тем-то!)» Дежурный радуется: «Есть такое дело! Ты старший машины? А время сколько? А время без пятнадцати семь уже? Путёвка у тебя до 18-ти и другого пропуска нет?» Попытался объяснить ему, что к чему, что ничего противозаконного не делал, а тот на своём: «Эксплуатация служебного автотранспорта в личных целях – вот как это называется!»

Это залёт, понимаю – и что же мне теперь делать? «А ничего! – проникает в мои мысли дежурный, – Следуй в камеру, начальство появится – будет разбираться!»

Повели меня «в номера!» Помимо двух солдатских камер, на гауптвахте были ещё камера прапорщиков на четыре койки, офицерская на то же количество персон и комната для временно задержанных. В которую меня благополучно и запихнули. Был в ней здоровый такой топчан, и на всё помещение я заседал один. Ко всему, почему-то закрыли меня на засов. Делать было нечего, завалился спать.

Утро, просыпаюсь от скрежета засова. Выходи, говорят, комендант приехал! Комендантом в те поры был полковник Кияшко. Захожу к дежурному, тот приговаривает: «Связались мы с твоим комбатом, и тот облагодетельствовал тебя на пять суток ареста за «самовольную эксплуатацию транспорта!»

Лиха беда начало! Я ругаться, что сами гоняют УАЗики с жёнами по магазинам, на базар, или куда бы то ни было, а я только мимо дома проехал – и пять суток? За что? Дежурный вдруг вскочил по стойке смирно, а сзади меня раздался голос: «Плюс ещё двое суток от меня за скандал!» Поворачиваюсь – Кияшко стоит!

Кияшко меня знал, с его сыном мы дружили до армии. «Здрасьте, – говорю, – А за что же ещё двое суток?!» «А за то, что наглый такой, приказы оспариваешь! – щерится полковник, – И даже не двое, а трое суток за строптивость!»

Итого, ни за что ни про что свалилось мне восемь суток ареста. Снова отвели меня в комнату временного задержания, но засовом не закрыли. Чуть успокоилось, иду в курилку. Захожу, сидят прапора. Покурили, поболтали, прапора сказали, что их сроки закончились, к обеду всех должны отпустить. Почти сразу пришли из своей камеры и офицеры. Их, оказалось, тоже всех на выход.

К обеду я остался один на две камеры, койку можно было выбирать любую. Из всех удобств, на каждой матрас, подушка и арестованным кадровикам вечером выдавалось одеяло. Умывальник снаружи в конце коридора.

Привозят обед, заходят в мою камеру: «Это вы прапорщик Яворский? Вам вот дежурный по столовой персональный обед передал: два котелка и чайник!» В нашем батальоне связи и комендатура, и прокуратура, и особый отдел питались. Дежурный узнал о моём аресте, прислал кормёжки как на убой.

Отсидел я так трое суток. Не бритый, не мытый. Начальником караула заступает кто-то из знакомых, под вечер я к нему: «Слушай, друг! Мне домой сбегать бы, помыться, побриться, переодеться?» «Нет! – отваживает друг, – Я тебя отпущу до утра, но чтобы в семь часов стоял как штык, притом небритый и в этом же комбезе! Иначе увидят тебя бритым, чистым и довольным, и сразу раскусят, что дома побывал!»

Где-то часов в восемь вечера он отпустил меня за калитку, дома я искупался, переночевал и в семь утра прибыл небритый и в том же комбинезоне. А на разводе подходит ко мне дежурный и предлагает съездить на работы на галантерейной фабрике. Разнарядка пришла, собрали бригаду из солдат-арестантов, два караульных на надзор, а меня старшим – поедешь, мол? Сидеть в одиночестве надоело уже, и я с удовольствием согласился.

Въехали на фабрику, там надо было цех какой-то старый, сарай ломать. Бойцы ломают, я по фабрике шатался. Захожу в один цех, а там клепают браслеты на наручные часы. Насовали мне мешок запчастей, только браслеты собирай, а в обед с их начальником приняли на душу винца и отобедали в их столовой. Бойцов тоже накормили, конечно, и в полном том же составе мы отработали и следующий день.

На восьмые сутки выпадала суббота. С утра иду в курилку, сигарету сунул в рот, но не прикуриваю. И тут напарываюсь на Кияшко, оказавшегося на гауптвахте непонятно зачем. За курение «!» в неположенном месте, и за нарушение формы одежды отхватываю ещё трое суток.

В растрёпанных чувствах сижу в курилке, курю сигарку, рассыпаясь на участь в благодарностях. Вдруг слышу, на гауптвахту вламывается караул. Привезли двух прапоров из «вованов» – внутренних войск. Оба в умат бухие. Молодой под сажень ростом, а постарше, лет за сорок на вид, виски уже были сединой датые, в росте имел полноценных полтора метра. Штепсель с Тарапунькой. Бузят, кричат, руками машут один под другим – еле уложили.

До утра я снова ушёл домой, а утром бужу их: «Ну, что, мужики, жрать хотите, наверное? Вот котелок, там больше мяса, чем каши, и вот вам чайник сладкий!» Вованы сразу за чайник, естественно, и рассказывают: У коллеги и дружбана их День рождения был, они на дежурстве, у того выходной. Одному пить не с руки, он припёрся на службу, принёс всё и вся. Сели отмечать, именинник быстро накидался до полного и слёг. Они его закрыли в оружейке, а тут проверка и как всегда неожиданно. Замполит полка пожаловал. С именинником они не знали пока, как обошлось, а их на семь суток ареста повязали.

Время уже за обед, сидим в камере, смеёмся, шеш-беш гоняем. В коридоре снова грохот. Выходим, двух бойцов привезли из Бикровы, тоже бухих. Один потише, его сразу в солдатскую камеру определили, второй буянистый. Длинный такой. Всё вскакивает и куда-то бежать порывается. Караульные не могут с ним справиться. И тут вован, что постарше, в котором роста полтора метра, раздвигает караульных: «А ну, ребятки, отвалите-ка в сторону!»

Подходит этот полутораметровый к пареньку, который под метр восемьдесят. И не видел я, что сделал старый вован, а только боец тот мгновенно затих и осел на колени. Вован берёт его за ухо: «Ну, что, сынок, пошли, отдыхать будешь!» И так за ухо и на коленях довёл бойца до камеры и уложил его на деревянный поддон. Все, включая начкара, смотрели на это действо с открытыми ртами.

В воскресенье к вечеру на гауптвахту заявляется Кияшко. Видимо в приподнятом настроении был. Осмотрел нас и вещает: «Ну, ладно! Завтра вам амнистия!» После как ушёл полковник , подходит к нам начкар и лыбится: «Мужики, по такому случаю разрешаю одному из вас слётать в магазинчик за Чеменчиком!»

Молодой вован принёс четыре бомбы Чемена, и мы сладко отпраздновали свою амнистию. Начкар, кстати, тоже подходил пару раз и втайне от подчинённых праздновал наше освобождение.

Утром понедельника в девять часов нас амнистировали, как и было навещано. У вованов получилось отсидеть по двое суток, у меня получилось десять. Выдают мне записку об арестовании, а число в ней, за которым я должен выйти на свободу с чистой совестью, стоит завтрашнее. Отгул-таки мне за нервы! У тех, кто число там на следующий день должны выйти во вторник.

Пришёл домой с чистой совестью. Побрился, помылся, утром к окончанию развода иду в батальон и сразу напрямик к комбату. Захожу в кабинет и в сердцах выговариваюсь: «Товарищ майор, прапорщик на службу прибыл! Отсидел не по своей милости десять суток – и хватит! Хренушки теперь я буду кататься по чужим делам, ищите другого дурака!»