Обух плетью не перешибешь Против течения ч11

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ

   

   ОБУХ ПЛЕТЬЮ НЕ ПЕРЕШИБЕШЬ

      

     ГЛАВА 1
 

   Хотя украинские большевики и притесняли анархистов, пока не решались на такие суровые меры, как в России. Все изменилось, когда в Харькове появился председатель Реввоенсовета РСФСР Лев Давыдович Троцкий, настроенный раз и навсегда покончить с партизанской вольницей на Украине и в первую очередь с армией Махно, пропитанной анархистским духом.
   Срочно состоялось заседание Совета рабоче-крестьянской обороны Украины под председательством Христиана Георгиевича Раковского. Обсуждался один вопрос: «Махновщина и ее ликвидация». Помощники Троцкого разложили на столе вырезки из анархистских газет «Набат» и махновских изданий, в которых резко критиковалась советская власть, все ее органы, ВЧК, декреты и в целом политика большевиков. Эти безумные политиканы, как называл военком анархистов, призывали народ к созданию «вольных трудовых советов», самоуправляющихся коммун и анархическому строю, не желая признавать советскую власть и ее Советы.
   Оглядев присутствующих острым, пронизывающим насквозь взглядом, Лев Давыдович потребовал ответа, почему они до сих пор терпят у себя под носом бандитов. Когда же Раковский пытался объяснить, что благодаря Махно удается удерживать хорошо вооруженную многочисленную армию деникинцев, Троцкий резко оборвал его.
  – Неужели вы не понимаете, – воскликнул он с раздражением, и глаза его зловеще сверкнули из-под пенсне, – махновщина куда более опасна, чем Добровольческая армия Деникина, Григорьев и другие батьки-атаманы вместе взятые. У вас под боком анархисты разлагают части Красной армии, перетягивают их на свою сторону, а вы делаете вид, что ничего не происходит. За такое пособничество врагам революции каждый из вас лично ответит перед партией.
  – Что же теперь делать? – робко произнес Раковский, на которого убийственно действовали взгляд и тон военкома, а ведь не так давно, в эмиграции, они были в дружеских отношениях, и он доставал для него и Мартова деньги, чтобы они выпускали в Париже свою газету «Наше слово». Помнил он и то, что Лев Давыдович долгое время находился в оппозиции к Ленину и большевикам, и Владимир Ильич его резко критиковал, не стесняясь в выражениях.
  – Я поражаюсь вашей близорукости, – продолжал военком. – Анархисты устроили свой центр в селе Гуляй-Поле и стекаются туда со всех сторон. У них есть культпросвет, газеты, клубы, театры, оркестры, хоры. Вы слышали что-нибудь о системе свободного образования Франсиско Феррера? Нет!? А они усиленно внедряют ее у себя в школах. Так работают анархисты в то время, как наши комиссары и агитаторы бездействуют, и к махновцам переходят целые подразделения красноармейцев.
  – Махно арестовал всех полковых комиссаров, – робко сказал Адольф Абрамович Иоффе, еще один соратник Троцкого по загранице и подписанию Брест-Литовского мира, занимавший, как и Лев Давыдович, позицию «ни мира, ни войны», – мы докладывали об этом в штаб фронта. Политработники отказываются идти работать в его отряды.
  – Он не признает никаких рангов и приказов, – осторожно добавил Андрей Сергеевич Бубнов.
   Лицо Троцкого потемнело. Вот что больше всего его раздражало: амбиции этих выходцев из народа, возомнивших себя боевыми командирами.
  – Существование наряду с частями Красной армии отрядов с особой организацией и задачами совершенно недопустимо.
  – Что же теперь делать? – робко повторил вопрос Раковский.
  – Объявить Махно врагом революции и бросить на его уничтожение все силы Красной армии.
   В комнате повисла тишина. Раковский и бывшие в постоянной переписке с Махно командующий Украинским фронтом Антонов-Овсеенко и начальник 1-й Заднепровской дивизии Дыбенко понимали безумие этой затеи, грозившей провалить фронт на Донецком участке. Вся 2-я Украинская армия состояла из бригады Махно и, чтобы ее ликвидировать, нужны были удвоенные силы, то есть две, а то и три дивизии.
   По иронии судьбы, четыре дня спустя, не зная о заседании Совета обороны, командующий 2-й армии Скачко издал приказ о переформировании разросшейся бригады Махно в дивизию, сам Махно был утвержден в должности комдива. Узнав об этом решении, Троцкий пришел в ярость. В штаб 2-й армии была отправлена телеграмма: «Развертывать непокорную, недисциплинированную бригаду в дивизию под тем же командованием есть либо предательство, либо сумасшествие».
   Действуя в интересах фронта и еще не сталкиваясь с деспотизмом Троцкого, Скачко послал в штаб фронта ответ, в котором обосновывал свои действия: он верил в Махно и его искреннее желание изгнать врагов с территории родной Украины. Не имея оружия и боеприпасов, его армия в течение четырех месяцев сдерживала в Донецком районе упорное наступление громадных, хорошо обученных военных частей Добровольческой армии, и те не могли развить свое наступление дальше, на Киев и Москву.
   Вместо того чтобы помочь махновцам оружием и резервными частями, Троцкий повел свою гнусную политику их уничтожения. Махно обвиняли в измене и разложении фронта, издевательствах над красноармейцами, мародерстве, антисоветской деятельности, массовых еврейских погромах. Особенно в этом старалась советская печать, упорно называя махновское движение кулацким, его лозунги – контрреволюционными, его действия – вредными для революции.
   В харьковских “Известиях” – органе городского Совета рабочих и крестьянских депутатов, появилась статья “Долой Махновщину!” Статья была передовой, без подписи, следовательно, выражала мнение редакции и стоящими за ней ее «хозяевами» – большевиками. Пропитанные ненавистью к повстанческому движению, авторы крайне сожалели о том, что украинские народные массы попали под влияние Махно и его товарищей анархистов, призывали к уничтожению батьки, опасного и коварного врага.
   Снабжение армии снарядами и патронами резко сократилось. Большевики, которых никто не звал на Украину, принесли с собой еще большую опасность, чем контрреволюционные силы, с которыми до сих пор боролись крестьяне-повстанцы.




       * * *



   Неожиданно в Харьков из Гуляй-поля приехали Арон Барон и Михаил Уралов, тоже член секретариата «Набат», работавший у Махно в культпросвете. Им поручили узнать, что случилось с товарищами, выехавшими в Харьков две недели назад для переговоров с Раковским и украинским Советом обороны по поводу сложившейся нездоровой обстановки вокруг Повстанческой армии. С тех пор от них не было никаких известий, несмотря на постоянные запросы по телефону со стороны Махно и РВС.
    Друзья рассказали Николаю об ужасах, которые творят повсюду ЧК и советская власть. Ежедневно к Махно стекаются сотни людей, бегущих от действий продотрядов и местных коммунистов, просят защитить их от большевиков.
  – Они и нам здесь жить не дают, – угрюмо сказал Николай. – Местная ЧК зверствует не хуже, чем в Москве.
  – Сейчас здесь в качестве чрезвычайного уполномоченного Совета Труда и Обороны России находится Лев Борисович Каменев. С ним приехало другое начальство, есть там зам. наркома труда Моисей Аристов. Волин сказал, что это – твой хороший знакомый по Женеве. Ты должен с ним связаться, выяснить насчет ребят и попросить его помощи.
   Николай резко покачал головой.
  – Сева прекрасно знает, что мы с ним разошлись еще во время войны и с тех пор не общались. У меня нет желания с ним встречаться.
  – Считай, что это не просьба, а приказ… самого Махно, речь идет о наших товарищах. Какие тут могут быть обиды!
   – Причем тут обиды, – вспылил Николай, – он нас предал, меня, Лизу. Работал почти год в Павлоградском совете и, зная, что я на Украине, ни разу со мной не связался ни здесь, ни в Ромнах.
   – Все это так, Коля, но сейчас забудь об этом. Каменев каждый день проводит заседания у Раковского. Давай отправляйся в Совнарком и разыщи этого Аристова.
  – Арест – дело рук Троцкого или Покко. Моисей тоже ничего не сможет сделать.
  – Он – из московского центра, повыше, чем наши украинские товарищи.
  – Говорю вам, что тут замешан Троцкий, – упирался Николай, которому страшно не хотелось идти к Моисею, будь даже это товарищеская просьба или приказ самого Махно.
  – Пусть Троцкий, но попытка не пытка. От решения этого вопроса будут зависеть наши дальнейшие планы.
   Барон давил на него, как танк. Поняв, что спорить с ним бесполезно, Николай отправился разыскивать Аристова.
   На заседания комиссии Раковский по просьбе Каменева собирал в Совнаркоме массу народа: ответственных партийных и хозяйственных работников, специалистов, ученых. Их документы при входе внимательно изучали милиционеры и красноармейцы. Пройти внутрь постороннему человеку без заранее заказанного пропуска было невозможно. Вдоль всей улицы стояли автомобили. Один из них ждал Аристова. Николай решил караулить Моисея около машин, время от времени отходя в сторону, чтобы не привлекать внимания водителей и стражей порядка.
   Совещание кончилось в восемь вечера; основной народ разошелся, а высокое начальство все еще заседало. Наконец, продолжая что-то обсуждать на ходу, появились Христиан Раковский и Георгий Пятаков (брат убитого Леонида Пятакова). Раковский – плотный, широкоплечий болгарин с красивым лицом, Пятаков – точная копия Троцкого, такой же черный, лохматый в очках.
   Вскоре показался Аристов. В руках у него, как у всех нынешних начальников, был толстый кожаный портфель с металлическим замком и серебряной пластинкой с дарственной надписью.
   Сделав над собой усилие, Николай окликнул его по имени. Моисей остановился, удивленно посмотрел на него, и лицо его осветилось улыбкой.
  – Коля, – радостно воскликнул он, – наконец-то, мы встретились. Ты с совещания?
  – Нет.
  – Тогда едем ко мне в гостиницу, тут недалеко, – и не дожидаясь ответа, подтолкнул Николая к машине.
   Московскому гостю выделили люксовый номер с несколькими комнатами.
  – Это все тебе одному? – изумился Николай, разглядывая шикарные апартаменты.
  – Я не выбираю, – смутился Моисей, – беру то, что мне предлагают. Да если и попрошу что-нибудь скромней, меня не поймут. Руководителям моего ранга положены комфортные условия. Сейчас мы с тобой выпьем за встречу, я только сделаю заказ.
   Пока Моисей давал распоряжение официанту из ресторана, Николай подошел к столу, где стояла рамка с фотографией Полины и Маши на фоне Триумфальной арки в Париже. Полина – в белом меховом манто и черной шляпе – шикарная европейская дама. Маше здесь лет 10, копия матери.
   Подошел Моисей.
  – Ну, как тебе мои женщины? Всегда вожу с собой их фотографию.
  – Встретил бы Полину на улице, не узнал. Чем она сейчас занимается?
  – Работает по профсоюзной линии. У нас есть еще сын Алексей, родился в Цюрихе перед самой войной. А ты как: женился или по-прежнему один?
  – Мы снова вместе с Лизой, у нас двое детей. Я думал, ты обо мне все знаешь.
  – Откуда?
  – От наших общих друзей. Я лично знал, что ты сошелся с большевиками, возглавлял в Павлограде Совет депутатов и недавно переведен в Москву на высокую должность. Знал и о твоем приезде на этот съезд.
  – Так наша встреча не случайна?
  – Товарищи попросили меня поговорить с тобой насчет делегатов от штаба Махно, помочь их освободить. Я сейчас работаю в КАУ «Набат» и связан с Повстанческой армией.
   В дверь постучали. Вошел официант, везя перед собой тележку с едой, шампанским и бутылкой вина.
  – Куда можно поставить? – спросил он, растягивая рот в подобострастной улыбке.
  – Поставьте на стол и откройте шампанское.
  – Давай сначала выпьем за нашу встречу, – сказал Моисей, когда они остались одни. – Ты не представляешь, как я рад тебя видеть. Можешь не верить, но я постоянно думал о вас с Лизой. Вы были и есть для меня лучшие друзья, даже нет, самые близкие, родные люди. Мы с Полей никогда не забываем, что вы для нас сделали.
  – Хорошо, а что ты сможешь сделать для наших делегатов? – прервал его красноречие Николай. Все, что говорил Моисей, казалось ему наигранным, фальшивым. Этот человек не имел ничего общего с его другом из пансиона мадам Ващенковой.
  – Они… – Моисей запнулся, – они расстреляны три дня назад как контрреволюционеры…
  – И ты поверил этой чепухе, – взорвался Николай. – Какие они контрреволюционеры, если представляли штаб армии, защищающей сейчас самый ответственный участок фронта? Как ты вообще можешь с ними работать, с Троцким, этим обер-жандармом, Дзержинским, Лацисом? Им наплевать на народ, на то, что завтра Деникин займет всю Украину.
  – Не могу с тобой согласиться. Больше того, скажу, что мне самому сейчас кажется опасной для революции работа, которую ведут анархисты в Повстанческой армии и среди населения. Они восстанавливают людей против советской власти, призывают к самоорганизации, недопустимой в военное время. Все попытки рабочих в России, да и здесь, на Украине управлять производством и контролировать администрацию окончились развалом промышленности и экономики.
  – Это вы так думаете. А я могу тебе привести много примеров удачного хозяйствования со стороны рабочих. И если бы им дали возможность продолжить свою работу, то промышленность бы быстро возродилась. Вы им помешали, боясь, что ваш Совнарком и все чиновничьи учреждения останутся не у дел.
  – Коля, ты столько лет проработал на производстве, прекрасно знаешь, что управлять им могут только специалисты и администрация. Не обманывай сам себя.
  – Насколько мне помнится, в Женеве вы все и ты лично убеждали меня в обратном. Теперь, выбившись в начальство, ты заговорил иначе.
  – Хочешь меня оскорбить, а зря. Я три года работал в Дуэ на химическом заводе, за это время многое пересмотрел в своих взглядах, как и ты. Здесь положение дел на заводах и шахтах находится на грани катастрофы. Анархистская пропаганда ее еще больше усугубляет.
  – У большевиков вошло в привычку все сваливать на других: в промышленности, продовольственном вопросе, военных действиях. В настоящий момент повстанцы практически одни голыми руками сдерживают фронт, и, вместо того, чтобы оказать им помощь, их расстреливают. Наши товарищи приехали в Харьков объясниться с Троцким или Раковским. Нельзя нормально воевать, когда высшее командование и правительство тебе не доверяют.
   – Вчера Антонов-Овсеенко делал доклад у Раковского о положении дел на вашем фронте. Из-за восстания Григорьева правительство вынуждено предпринять чрезвычайные меры, перебросив сюда части Красной армии с других участков. Ленин очень обеспокоен этой ситуацией. Решено ознакомиться с настроем Махно и, может быть, изменить к нему отношение. Завтра на встречу с ним выезжает Каменев. Я думаю, Лев Борисович во всем разберется.
  – После того, как в Харькове убили людей Махно… Ты тоже едешь?
  – Нет. Я должен вернуться в Москву. Давайте с Лизой тоже туда перебирайтесь, я вам помогу с жилплощадью. Есть идея открыть Институт научной организации труда. Знаешь, кто там будет директором? Поэт Алексей Капитонович Гастев. Он серьезно занимается этим вопросом. Ты со своим производственным опытом мог бы стать его правой рукой или возглавить в нашем наркомате какой-нибудь отдел.
  – Спасибо за предложение, но я не люблю кабинетную работу. Гастев говоришь? – усмехнулся Николай, вспомнив о нем разговор с Шарлем Готье в Париже. – Да… интересная личность. Сочинял стихи, а теперь взялся за научную организацию труда…
  – У него достаточный опыт работы. Сейчас каждый может проявить свои способности. Ты тоже подумай над моим предложением. Я оставлю свои телефоны и адрес в Москве. Мы должны держаться друг друга.
   Несмотря на откровенно вызывающий тон Николая во время всей встречи, расстались они дружелюбно. По секрету Моисей сообщил ему, что Ленин недоволен делами на Украинском фронте, собирается сменить всю его верхушку. Придут люди, которые поведут более жесткую политику к повстанцам, чем Антонов-Овсеенко и Скачко.




      ГЛАВА 2



   Известие о расстреле махновских делегатов привело Арона Барона в бешенство. Он предложил немедленно организовать теракт, взорвать здание Украинского правительства, а Троцкого, Раковского и Пятакова ликвидировать как предателей революции (Николай сразу вспомнил об убийстве в Харькове Пушкаря и Кабанца). Бегая по комнате из угла в угол, он кричал и размахивал руками, строя грандиозные планы мщения. Его еле-еле успокоили, сославшись на решение Ленина послать к Махно для урегулирования отношений с ним и его армией Каменева. Друзья заторопились обратно в штаб. Николай решил ехать с ними, ему тоже интересно было побывать на этой встрече, а заодно пообщаться с Махно, которого он давно не видел. Оставалось выяснить, где будет проходить эта встреча: в Мариуполе, где сейчас находился полевой штаб 3-й бригады, или в Гуляй-поле?
   Знакомые железнодорожники сказали, что Каменев решил побывать в Гуляй-поле, и Махно туда скоро выезжает. Те же товарищи устроили их на поезд, в котором ехали Каменев и сопровождавшие его лица: член Военного совета Южного фронта Клим Ворошилов и работник ЦК ВКП(б) Матвей Муранов.
   У Чрезвычайного уполномоченного Совета обороны, как и у Троцкого, был обустроенный вагон, своя кухня, повара, многочисленная обслуга из военных и гражданских лиц, усиленная охрана с пушками и пулеметами. На станциях высокого гостя встречало местное начальство, девушки в национальной одежде подносили ему хлеб-соль, корзины с продуктами (салом, пирогами, фруктами). Пожав товарищам руки, он быстро уходил обратно, оставляя на перроне все приношения. Иногда вместо него появлялся Ворошилов. Этот был свой человек – бывший рабочий из Луганска. Климент Ефремович беседовал с людьми, с удовольствием забирал у девушек хлеб-соль и корзины с едой.
   Каменев был во френче, брюках-галифе и пенсне. Смотря на него из окна, Николай не мог избавиться от мысли, что он вместе с Зиновьевым выступил против октябрьского вооруженного переворота, дал об этом интервью «Новой газете», тем самым выдав планы большевиков. Ленин, который никогда никого не прощал, не только его простил, но сделал Каменева первым председателем ВЦИК, затем отправил его вместе с Троцким на мирные переговоры в Брест-Литовск, успешно провалившиеся, теперь прислал на Украину решать продовольственные вопросы, и заодно разобраться с Махно и его армией. Что он может полезного сказать повстанцам, если никогда не держал в руках винтовку и не имеет понятия о военном искусстве так же, как Раковский и Пятаков, да и сам Троцкий? Ворошилов, Скачко – те хоть воевали, имеют опыт, а у этих только один козырь – власть, дающая им право распоряжаться судьбами сотен тысяч людей.
   В Гуляй-поле поезд встречали Маруся Нефедова, адъютант Махно Михалев-Павленко, члены штаба Повстанческой армии – Борис Веретельников и Бурбыга. Самого Махно еще не было. Все окружили высокого гостя. Тот, помня о своей ответственной миссии установить с махновцами диалог, начал их усиленно расхваливать.
  – Ваши повстанцы – герои, – сказал он, почему-то обращаясь к Марусе Нефедовой, – они прогнали немцев, помещика Скоропадского, теперь храбро дерутся со Шкуро, помогли нам взять Мариуполь.
  – Не помогли, а сами взяли, – недовольно буркнул Веретельников. Ему не нравился этот визит и весь этот фальшивый разговор. Большевики явно затеяли какую-то непонятную игру.
  – Конечно, взяли, – поспешил исправить свою оплошность Каменев. – Вы делаете великое дело для революции, защищая ее от врагов советской власти. – Тут он вспомнил о папке, которую ему вручил перед отъездом начальник харьковской ЧК Покко. В ней лежали многочисленные жалобы на махновцев. – Однако есть к вам и претензии. На днях ваши части реквизировали несколько вагонов хлеба, предназначенного для голодающих рабочих.
   – Вас дезинформировали. Этот хлеб отнимают у голодающих крестьян чекисты. Они расстреливают их направо и налево. Мы же наводим справедливость. Каждую неделю отсюда, из Гуляй-поля, и других мест уезда в Москву и Питер уходят вагоны с хлебом и продуктами.
  – За что расстреляли наших представителей в Харькове? – неожиданно вмешался в разговор Барон; они с Николаем Даниленко выдвинулись в первые ряды.
   Каменев сделал удивленное лицо.
  – Первый раз об этом слышу. Возможно, это какое-то недоразумение, вернусь в Харьков, обязательно разберусь, – и чтобы прервать неловкое молчание, обратился к Павленко. – А что генерал Шкуро, действительно, сильный противник?
  – О, да! Его части великолепно организованы, идут в атаку колоннами с пением. Но куда этому генералу до Нестора Ивановича? Деникин назначил за его голову полмиллиона рублей.
  – Шкуро-то осилить можно, – сказал Бурбыга, – только подкиньте нам оружие и боеприпасы. Наш смертельный враг – председатель александровского Совета Аверин. Распускает про нас разные слухи. Вы, товарищ уполномоченный, ему не верьте, и там, в Москве доложите об этом Ленину.
  – А как быть с фактами, что вы устраиваете еврейские погромы, грабите дома, магазины? – вступил в разговор Ворошилов, бывший одно время наркомом внутренних дел Украины. – Аверин может клеветать, но об этом есть и другие свидетельства. Как нам известно, товарищ Нефедова, по вашему приказу в Харькове средь бела дня были опустошены все лавки дамского белья. Позвольте узнать, для кого оно предназначалось?
   Все заулыбались. Маруся покраснела.
  – Стоит ли говорить о такой мелочи, товарищ комдив, когда есть вопросы поважней, – сказала она, кокетливо улыбаясь Ворошилову.
   Этот человек спутал ей все карты. Пользуясь случаем, она хотела попросить Каменева похлопотать в Москве о сокращении срока ее условного наказания и отправиться на фронт. К тому же у самого Ворошилова рыльце было в пушку. Как-то «Набат» описал визит Климента Ефремовича в Астрахань, где он появился в шикарном экипаже, запряженном шестеркой лошадей. За ним ехали десять повозок с солдатами и около пятидесяти подвод с сундуками, бочками и всякой всячиной. Всем известно, что во время таких наездов местные жители вынуждены исполнять все прихоти начальства.
  – Погромы и мародерство надо строго пресекать. Для этого и созданы чрезвычайные комиссии.
  – Нет, товарищ комдив, – сказал Николай, – для тех, кто совершает преступления, есть законы и суд, в крайнем случае – трибунал, а ЧК расстреливает людей без суда и следствия, из-за этого гибнут невинные люди… Почему чекисты имеют неограниченные права и их никто не контролирует?
  – В военное время, когда речь идет о вредительстве или саботаже, суд может быть только один – расстрел на месте преступления. Ваши товарищи в этом особенно отличаются.
  – Ваши тоже хороши, – сказал Барон. – Кавалеристы под Веденевкой расстреляли мирных жителей за то, что они отказались дать им свежих лошадей.
   Разговор принимал неприятный оборот, но тут появился локомотив с одним вагоном – это был Махно. Состав специально задержали, чтобы показать Каменеву, как повстанцы встречают своего командира.
   Как только Нестор Иванович показался в дверях вагона, грянул оркестр, неизвестно откуда взявшийся, видимо, незаметно прибыл из села. Из другой двери вагона выскочили командиры и бойцы, составив за считанные секунды почетный караул. Махно направился к Каменеву. Одет он был в бурку, генеральскую папаху, при сабле и револьвере. Приложив руку к папахе, громко отчеканил: «Комбриг батько Махно. Прибыл с фронта».
   Каменев с любопытством рассматривал маленького человечка в высокой папахе, из-под которой по бокам свисали длинные кудри. Острые глаза, как шипы, пронзили его насквозь. Было что-то неприятное и враждебное в этом взгляде и во всем его облике. Махно в свою очередь пытался разгадать в глазах московского гостя намерения, с какими тот сюда прибыл, и что скрывалось за его наигранной улыбкой. Опытным взглядом военного человека он заметил, что френч на том сидит кое-как, ворот расстегнут, открывая белую рубаху с потертым воротником.
   Подъехали машины (трофейные, взятые у немцев в бою) и увезли начальство. Остальных ждали повозки. Веретельников успел шепнуть Нестору, что приехали «набатовцы» из Харькова с известием о расстреле посланной туда группы.
  – Когда это случилось?
  – Четыре дня назад.
  – Что еще удалось выяснить?
  – Большевики чувствуют свое бессилие на деникинском фронте, рассчитывают на нашу помощь.
  – О-ч-чень хорошо. Попробуем поговорить с Каменевым о нашем тяжелом положении, получить, наконец, оружие и деньги.
   С Махно приехали Волин, Аршинов и еще несколько человек из культпросвета. Все они уселись в повозку со знакомым Николаю бородатым возницей Федором, тем, что вез их в прошлый раз со станции. Как каждый махновец, он был политически образован, считая своим долгом выразить товарищам «набатовцам» свое отношение к приезду Каменева.
  – Хитрое же это отродье, большевики, – деловито рассуждал он, охаживая кнутом бока лошади, – то батьку грязью поливали, а то в гости зачастили (незадолго перед этим в Гуляй-Поле приезжал командующий Украинским фронтом Антонов-Овсеенко). Батько-то добрый, он за революцию душой болеет, а то этих бы чертовых бисов всех перестрелять вместе с Троцким и отправить багажом в Кремль к Ленину.
  – Ты это зря, Федор, мы же не бандиты, – охладил его пыл Аршинов.
  – Як с ними можно мириться, товарищ Аршинов, когда они наших людей губят? Мы к ним с душой, а они к нам с кинжалом, як проклятые басурманы.
  – Тут, друг мой, нужна особая дипломатия.
   Николай сидел рядом с Федором и в разговоре не участвовал. У него еще в поезде разболелась голова, ломило кости, как обычно бывает при сильной простуде. Он спросил Барона, у кого он сможет остановиться. «Конечно, у нас. Только до этого далеко: Павленко сказал, что запланировано много мероприятий, концерт, спектакль, обед у Махно».
  – Что-то у меня голова разболелась… Хорошо бы таблетку достать…
  – Сейчас приедем, что-нибудь придумаем. Или Федора попросим съездить ко мне домой. Съездишь Федор? И чемоданы отвезешь.
  – А чего ж не съездить? Съезжу, лучше, чем на этого приезжего гуся смотреть.
   Въехав в село, они услышали громкое «Ура». Это на центральной площади повстанцы приветствовали своего командира и гостей. Со всех сторон туда стекались люди. Федор высадил анархистов и уехал за таблетками.
   Первым на трибуну поднялся Махно и произнес речь о неразрывности судеб украинских повстанцев и российских трудовых братьев.
  – Вместе мы отстоим нашу землю от деникинцев, – сказал он. – У нас с Красной армией одна цель.
   По толпе прошел одобрительный гул. Большевикам давно никто не верил, но раз батько так говорит, значит, так нужно. Не зря сюда приехали высокие гости. «Добро, батько, говори, говори, – невольно думал каждый присутствовавший тут повстанец, – чтобы перестали на нас лить свою подлую большевистскую грязь, дали пушки и пулеметы».
   Каменев угрюмо рассматривал толпу, напоминавшую ему своей пестрой одеждой казаков Запорожской сечи со знаменитой картины Репина. Встреча Махно на станции с оркестром и почетным караулом вызвала у него раздражение. Ему хотелось как следует отчитать этого самоуверенного батьку, а заодно с ним и людей, затеявших на станции провокационный спор с Ворошиловым, но, помня о миссии, возложенной на него Владимиром Ильичом, вынужден был подавить свое раздражение. Поприветствовав “доблестных повстанцев” от имени Советского правительства, российских рабочих и крестьян, он долго говорил о подвигах махновцев, сумевших освободиться от австро-венгерских войск и гетманцев. Ни намека на отрицательное отношение властей к Махно и его контрреволюционным частям.
  – Я уверен, – сказал он, обводя взглядом притихшую толпу, – что славные повстанцы товарища Махно пойдут вместе с Красной Армией против врага трудящихся – Деникина, будут бороться в ее рядах до полного торжества дела рабочих и крестьян.
  – Тамбовский волк тебе товарищ, – зло прошептал Арон, сжав кулаки. – Думает, им сойдет с рук убийство наших ребят. Нет, шалите, друзья, за убийство надо платить убийством.
  – Надо намекнуть Леве, – поддержал его Веретельников, – чтобы взорвали харьковскую ЧК вместе с Покко. Сколько они уже наших людей погубили. Заодно посетили бы и Екатеринослав.
  – Товарищ Даниленко, – громко окликнул Николая появившийся возница Федор. – Привез вам таблетки и бутылку с водой. Фанни Анисимовна велели немедленно ехать к ним. Вам надо в постель.
  – Тише, Федор, – смутился Николай, – я же не маленький. Сейчас проглочу таблетку, и все пройдет.
   От таблетки толку было мало. Через полчаса он выпил еще одну, но и она не подействовала: голова трещала, перед глазами все плыло, била лихорадка, как будто к его телу приставили провод с электричеством. В этот момент им предложили пройти в штаб для совещания с Каменевым. Он с трудом дошел до крыльца и, как старик, опираясь на перила, медленно поднимался по ступеням. Теперь болели не только ноги, но и спина.
  – Коля, что с тобой? – озабоченно спросил Барон. – Ты бледный, как полотно. Голова все болит?
  – Не обращайте внимания. Сейчас пройдет.
   Все расселись за столом, поставленным буквой «П». Махно заметно нервничал, чувствуя, что здесь, в более узком кругу, разговор будет не простой. При малейшем шуме и шепоте своих товарищей он угрожающе произносил: “Выведу!”
   Каменев первый взял слово. Теперь его словно подменили. Поздравив еще раз махновцев с успехом на фронте, он перешел к их резкой критике, собрав все в один клубок: продовольствие, транспорт, военное дело, самочинные съезды, мобилизацию в Повстанческую армию. Говорил об отсутствии в районе комбедов, спекуляции и преследовании коммунистов, которые, являются защитниками трудового народа и беднейшего крестьянства.
   За столом зашумели, посыпались возмущенные реплики. Махно встал, но и он не в силах был заставить людей молчать.
  – Хотите деревню разорить, а потом любить, – крикнул кто-то со злостью. – Народ вам не верит.
  – Мы – простые крестьяне, а вы нас оставляете без хлеба, да еще называете кулаками.
  – Долго будете нас в газетах травить, мы кровь проливаем, а вы нас в контру записали?
   Чрезвычайный уполномоченный Совета Труда и Обороны России с трудом сдерживал себя, чтобы не взорваться. Реплики мужиков вывели его из себя.
  – Все факты соответствуют истине, – сказал он, стараясь перекричать голоса. – Товарищи партийцы жалуются, что нет никакой возможности работать в вашем районе.
   Из-за стола поднялся зам. председателя Гуляй-польского Совета депутатов Моисей Коган.
  – Лев Борисович, я как ответственное лицо тоже хочу спросить вас: зачем большевики организуют постыдную травлю нашего революционного движения и наших действий? Ведь это мелко и гадко, подрывает ваш же авторитет.
   Он потряс в воздухе бумагами.
  – Только что из Александровска нами перехвачены провокационные телефонограммы, отосланные в адрес транспортного отдела Губчека Харькова. В одной из них власти сообщают, что сегодня, то есть в этот самый момент, когда вы тут у нас находитесь, сформировавшаяся двухтысячная банда махновцев с пулеметами и орудиями идет на Александровск. Следом за этой телеграммой председатель Совета Аверин шлет другую: «Банды движутся. В городе Александровске мобилизованы все коммунисты, стоим на страже. Сегодня вечером выезжаю на мотодрезине по направлению Полога сам для более точного выяснения. Все это доношу для сведения, ждем зависящих от вас распоряжений...», – закончил чтение Коган и положил перед Каменевым телефонограммы.
  – Вот так, товарищ уполномоченный, на нас клевещут и в остальных вопросах. Все, что вы здесь говорили о комбедах, спекуляции и преследовании коммунистов, сплошная ложь.
   Раздались аплодисменты. Подняв руку, чтобы восстановить тишину, Махно не мог сдержать довольной улыбки. Лев Борисович скривил губы и отмахнулся от телеграмм, как от надоевших мух: «Да не обращайте на них внимания!» Однако на этом критика махновцев не кончилась. Каменев поднял вопрос о районном Военно-революционном Совете.
  – Существование такого совета при советской власти абсолютно недопустимо, – заявил он, – его надо срочно распустить.
   Махно заерзал на стуле. Глаза его вспыхнули, не предвещая ничего хорошего. Несколько минут он и Лев Борисович молча смотрели друг на друга. Рука Нестора медленно поползла к кобуре. В зале наступила тишина. Тут со своего места поднялся Волин.
  – Позвольте мне сказать, – обратился он к гостю. – Моя фамилия Волин, я являюсь членом того самого Реввоенсовета, о котором вы только что здесь говорили, и членом секретариата конфедерации анархистов «Набат».
  – А-а-а – протянул Каменев, вздохнув с облегчением, что обстановка разрядилась, – мозговой центр движения.
  – Некоторое время назад, – продолжал Сева, не обращая внимания на эту реплику, – комдив Дыбенко запретил нам проводить очередной, третий съезд РВС. Мы дали по этому поводу обстоятельное разъяснение в газетах ему и другим большевистским руководителям. Вам тоже, наверное, будет интересно узнать, что наш Ревсовет был создан по решению съезда 12 февраля здесь же, в Гуляй-поле с целью организовать фронтовиков и провести добровольную мобилизацию для борьбы с германцами и гетманщиной. Советских войск в нашем районе тогда не было, население могло рассчитывать только на себя.
  – Ваши советы восстанавливают народ против советской власти, наносят ей непоправимый урон, служащий на руку контрреволюции, – вставил Каменев.
  – Позвольте вам заметить, товарищ уполномоченный Совета обороны, – сказал Всеволод с некоторой издевкой, нажимая на «товарищ уполномоченный», – армия Махно еще до появления здесь Красной армии выгнала австрийцев, разбила войска гетмана, Петлюры и сейчас фактически одна сдерживает на огромном участке фронта войска Деникина. Все это было организовано нашим РВС. Ваши части шли на Украине по местам, освобожденным до их появления повстанцами, неся минимум потерь. Так не мешайте нам и дальше бороться с врагами революции.
   Волин опустился на стул.
  – Ты замечательно выступил, – сказал ему Николай, пожимая руку, – говорю тебе искренне, как близкий товарищ.
  – Он такой же дундук, как Шляпников. Зачем Ленин их держит?
   Поднялся Махно. К выступлению Волина трудно было что-либо добавить, тот достойно ответил Каменеву, но и Нестору нужно было что-то сказать; люди ждали от него слова.
  – Товарищи-большевики упрекают нас, что мы не занимаемся социальными вопросами на территориях, которые освобождаем, – сказал он, и в глазах его вспыхнули огоньки. – Но для этого у нас пока нет ни времени, ни сил. Этим мы займемся, когда окончится война, но наши Советы, в отличие от большевистских, позволяют быстро решать на местах все вопросы и так, как это нужно самому народу, а не тем, кто дает ему указания из Москвы или Харькова.
   Устав от речей, Лев Борисович слушал плохо. Ему было ясно: махновцев трудно переубедить, они уверены в своей правоте. Троцкий взял верный курс на их ликвидацию, но не сейчас. Они готовы защищать советскую власть и сдерживать наступление Деникина, это в данный момент главное. Об этом он завтра же доложит Ленину. Со своей стороны он пообещал им помочь оружием и всем необходимым для армии.
   Каменев торопился уехать; намеченная культурная программа, чтобы показать московскому гостю, чем еще живут бойцы, кроме войны, его не заинтересовала. После обеда в узком кругу у Махно все вышли проводить гостя. Сам Махно оставался в селе, сославшись на то, что до отъезда на фронт ему надо провести совещание в штабе. Лев Борисович тепло расцеловался с ним, уверяя, что с махновцами, как с подлинными революционерами, у большевиков всегда найдется общий язык, они должны быть вместе. Махно был бы рад ему поверить, да, как говорят в народе, на языке у этого человека медок, а на уме – ледок.
   Как только автомобили с уполномоченным и его свитой скрылись, Махно снова пригласил весь актив к себе в дом:
  – Теперь можно расслабиться, выпьем от души, – сказал он, довольно потирая руки, – потом проведем совещание и – обратно в Мариуполь. Разговор получился полезный, только Троцкого вряд ли кто сумеет переубедить в его политике против нас. Этих бы двух Львов на передовую, поближе к Шкуро, тогда бы они по-другому заговорили, а то смотрят на мир из своих царских вагонов. А ты что такой смурный, – заметил он Николая, – болеешь?
  – Есть немного, в дороге простыл...
  – Сейчас мы тебя быстро вылечим. Стакан горилки – и все, как рукой, снимет.
   Николай натянуто улыбнулся, что-то с ним творилось неладное: ему было совсем худо. Нестор подозвал своего ординарца Лютого.
  – Исидор, отведи товарища в другую комнату и пошли за врачом. Что-то он мне не нравится.
  – Не надо врача, – запротестовал Николай, – сейчас все пройдет.
  – Ну, если так, то идем за стол.
   Николай шагнул в горницу. Увидел стол, накрытый белой скатертью и уставленный всякими яствами, улыбающуюся Галину – жену Махно, и вдруг все куда-то поплыло, ноги подкосились. Пытаясь схватиться за косяк двери, он протянул руку и медленно сполз вниз.




      ГЛАВА 3



   У Николая оказался сыпной тиф, сразивший уже половину махновской армии. Несколько дней он находился без памяти. Главный врач госпиталя Иван Яковлевич Ковтун (по образованию стоматолог, а ныне, из-за отсутствия в селе специалистов, назначенный штабом РВС лечить тифозных) сказал Марусе Нефедовой, опекавшей больного, что у него нет шансов выжить. Маруся, презрев все постановления большевиков, собиралась ехать на фронт и отправила в Ромны телеграмму, вызвавшую там переполох. Лиза и Елена Ивановна решили немедленно ехать к нему. Марфе стоило немало усилий отговорить их от этой поездки и самой отправиться в Гуляй-поле.
   Тифозные лежали в отдельном здании, откуда за версту несло карболкой. Туда Марфу не пустили. Дождавшись, когда Ковтун выйдет на улицу, она устроила ему скандал, заявив, что тифа не боится, и сама будет ухаживать за больным Даниленко. Ковтун впервые видел человека, который добровольно выразил желание ухаживать за тифозными. Похоже, эта «горластая» тетка не имела представления о самой болезни. Ее настойчивость была очень кстати: в госпитале не хватало медперсонала.
  – У меня нет людей, – сказал он. – Я могу взять вас в качестве санитарки. Будете за всеми ухаживать, мыть полы, кормить больных, выносить судна. И обязательно соблюдать меры предосторожности, это, как я вам сказал, чрезвычайно опасная болезнь.
  – Все исполню, – заверила его Марфа, готовая на любую работу, лишь бы попасть в палату Николая: она была уверена, что обязательно поставит его на ноги.
   Ей сделали укол от тифа, выдали одежду и марлевую повязку на лицо. В палате она первым делом установила привезенные с собой иконы Христа Спасителя, Божией Матери, Николая Чудотворца и Святого целителя Пантелеймона, окропила помещение святой водой. Случайно заглянув туда в это время, изумленный Ковтун увидел, как она ходит между кроватями с марлевой повязкой на лице и со свечой, осеняя больных, лежащих без памяти, крестным знамением и читая вслух молитву: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, окроплением воды сея священныя в бегство …» Местные батюшки в эти палаты не ходили, да и кто бы их туда пустил.
   Николай все еще был в забытье, часто бредил, кричал, размахивал руками и мотал головой по подушке, как будто его кто-то преследовал и терзал. «М-а-ма, ма-м-а, – звал он на помощь Елену Ивановну, – спасите меня, спас-и-те!». Марфа, не зная, чем ему помочь, держала больного за руки, усиленно крестилась и читала молитвы, прогоняя мучивших его бесов. Иногда у него случались сильные судороги и конвульсии, лицо принимало мученическое выражение. Марфе становилось страшно.
   – Пить, дайте мне пить, – прошептал он однажды, приподнимая голову, чтобы оглядеться вокруг. Все утопало в тумане, но в этом тумане он услышал звуки: голоса, стоны, крики и почему-то голос скрипки. Кто-то назойливо водил смычком, извлекая из струн один и тот же режущий, монотонный и раздражающий его звук, как будто ковыряли ножом открытую рану.
  – Коленька, это я – Марфа, – выплыло из тумана знакомое лицо, и он узнал Марфу, но не удивился ее присутствию тут, а спросил о том, что его тревожило и доставляло неприятность в данный момент.
  – Марфа, кто это играет на скрипке? Нельзя ли сказать, чтобы прекратили.
  – Сейчас, милый, сейчас, – засуетилась женщина, бросившись к открытой форточке.
   – Тут недалеко музыкальная школа, детки учатся. Теперь не слышно?
  – Слышно, но не так. Дай мне пить, все во рту пересохло.
  – Подожди, сейчас принесу, – сказала она, поспешно направляясь вниз за кипяченой водой. Соблюдая правила санитарии, Ковтун приказывал держать питье в закрытом помещении.
  – Боже праведный! Очнулся, – шептала она, сбегая по ступенькам, как молоденькая девочка, – очнулся! – и слезы радости катились по ее щекам.
   Когда она вернулась в палату, Николай лежал с закрытыми глазами. По ровному дыханию она поняла, что он спит, а не борется со своими бесами. С жалостью смотрела она на его голый череп, желтое лицо и провалившиеся щеки – оживший мертвец.
   В госпиталь часто заходили Петр Аршинов и Арон Барон. Последний каждый раз грозил доктору, что, если Даниленко умрет, он его собственноручно расстреляет.
  – Меня молодой человек, – угрюмо отвечал тот, – давно пора расстрелять, здесь каждый день умирают десятки людей. Побойтесь Бога, в чем тут моя вина: ведь я стоматолог, а не хирург и не инфекционист, лечу по наитию. У меня все кончается: лекарства, вата, бинты. Если завтра заболеют еще сто человек, я сам застрелюсь...
   Как только Николай пришел в себя, жена Барона Фанни стала приносить ему бульоны, мясо, картошку – с продуктами в Гуляй-поле было хорошо. Марфа попросила ее отправить в Ромны телеграмму о том, что Николай пошел на поправку.
   Но радость ее была преждевременной. Ковтун ее предупреждал, что организм Николая ослаб, болезнь может вернуться назад или из-за отсутствия иммунитета привяжется какая-нибудь другая инфекция. Что такое «иммунитет», Марфа не знала, но сердцем чувствовала, что за этим словом кроется что-то очень страшное и неминуемое. И оно пришло. На десятый день после наступившего улучшения вновь поднялась температура за сорок градусов, начался кашель. Температура держалась на этом уровне несколько дней, а кашель сделался почти непрерывным; болели суставы рук и ног, била сильная лихорадка. Николай опять впал в беспамятство, вернулись кошмары и галлюцинации.
   Перепуганный Ковтун предположил, что его продуло из открытого окна, поставил диагноз: воспаление легких, и от греха подальше (и неуправляемого Барона) отправил его в другой госпиталь, где не было тифозных. Новая беда еще больше напугала Марфу: он и раньше страдал кашлем, но никогда не впадал в беспамятство. Однако она не собиралась сдаваться. Не доверяя врачам, дававшим ему какие-то порошки и микстуры, она попросила Фанни достать барсучий жир, мед, листья алоэ, какие-то травы и стала лечить больного домашними средствами. Когда он через две недели снова вернулся с того света, женщина заплакала от радости.
  – Домой нам надо с тобой, Коленька, домой, иначе совсем тут пропадем, – сказала она ему, когда тот первый раз попросил есть.
  – Марфушка, – Николай погладил ее морщинистую руку. – Ведь это еще не самое страшное, есть вещи куда хуже, – он хотел сказать о смерти Вани, но увидев, как сразу изменилось ее лицо, передумал.
  – Ты это о чем? Говори, раз начал…
  – Да это я так, уже забыл...
  – Ничего, не печалься, потом вспомнишь. А я поговорю с врачом, пусть отпускает нас домой.
   Николай сам хотел домой, но была такая слабость, что он не мог даже подняться с постели. От слабости было полное безразличие к тому, что происходит вокруг. Такое чувство, что внутри него все выгорело, осталась одна пустота, даже рассказы приходивших иногда друзей Арона и Петра о положении на фронте и притеснении махновцев большевиками не вызывали у него никаких эмоций.
  – Что с ним такое происходит? – переглядывались друзья, пытаясь выяснить что-нибудь у лечащего врача. Тот успокаивал их, что такое поведение типично для тех, кто переболел тифом (врач не сомневался, что вместе с воспалением легких Даниленко еще раз переболел тифом) и долго находился без сознания. Они как бы возвращаются с того света, снова привыкая к жизни. Это пройдет.




      ГЛАВА 4



   Пока Николай находился в госпитале, и жизнь его висела на волоске, отношения между повстанцами и советской властью приняли трагический характер. Продолжая курс на уничтожение махновской армии, Троцкий опубликовал в своей дорожной газете «В пути» пасквиль под названием «Махновщина», где изощрялся в оскорблениях повстанцев и их командира.
   «Армия» Махно – писал он, специально беря слово армия в кавычки, чтобы как можно больней уколоть махновцев, – это худший вид партизанщины… Продовольствие, обмундирование, боевые припасы захватываются, где попало, расходуются, как попало. Сражается эта «армия» тоже по вдохновению. Никаких приказов она не выполняет. Отдельные группы наступают, когда могут, т. е. когда нет серьезного сопротивления. А при первом крепком толчке неприятеля бросаются врассыпную, отдавая многочисленному врагу станции, города и военное имущество… Мыслимо ли допустить на территории Советской республики существование вооруженных банд, которые объединяются вокруг атаманов и батек, не признают воли рабочего класса, захватывают, что хотят, и воюют, как хотят? Нет, с этим анархо-кулацким развратом пора кончить, кончить твердо, раз навсегда, чтоб никому больше повадно не было!»
    Его не останавливал даже тот факт, что армия Григорьева окончательно перешла на сторону Деникина и устроила в Екатеринославе мятеж.
   Ленин и все военное руководство опасались, что Махно поддержит Григорьева, и обе их армии сольются с армией Деникина, уверенно продвигающейся на восток. Тревожные телеграммы летели от Скачко к Антонову-Овсеенко, от Антонова-Овсеенко – к Раковскому, от Раковского – в Москву, к Ленину, лично следившему за развитием этих событий. И, действительно, атаманы встретились, договорились объединить свои армии и подписали соглашение, по которому Григорьев становился командующим всеми вооруженными силами, а Махно – председателем Реввоенсовета.
   Однако, разобравшись в причинах мятежа и действиях Григорьева – этого хитрого, честолюбивого и жестокого атамана, бывшего организатором массовых еврейских погромов, Махно в специальной листовке резко осудил «григорьевщину», самого атамана и отправил несколько эшелонов в Екатеринослав против мятежных войск. «Пока я, Махно, руковожу повстанцами, – писал он в своих листовках, – антисоветских действий не будет, будет беспощадная борьба с буржуйскими генералами». А спустя некоторое время в Москву пришла телеграмма за подписью Махно о том, что Григорьев убит махновцами: «Всем, всем, всем. Копия — Москва, Кремль. Нами убит известный атаман Григорьев…».
   Казалось бы, это должно было снять с него все подозрения. Но только не в глазах Троцкого, расценившего поступок Махно как желание реабилитировать себя и поднять политические акции. Военком писал по этому поводу: «...Убийством Григорьева Махно, может быть, успокоил свою совесть, но своих преступлений перед Рабочей и Крестьянской Украиной Махно этим ещё не искупил...»
По его указанию изнуренное в непрерывных боях с войсками Шкуро повстанчество сознательно оставлялось без всякой помощи. Ряды его бойцов редели и редели. Чтобы как-то исправить положение, штаб махновской армии решил провести 15 июня в Гуляй-Поле съезд вольных Советов и объявить очередную мобилизацию. Узнав об этом, Троцкий забил тревогу: «Махновцы, – писал он в Москву, – созывают съезд нескольких уездов Гуляй-Поля с целью борьбы против коммунистической советской власти. Ясно, что в данных условиях съезд является открытой подготовкой мятежа в полосе фронта…»
Срочно выходит указ о запрещении съезда, аресте делегатов и передаче их в военно-революционный трибунал 14-й армии, возглавляемой Ворошиловым. Фактически этой армии поручалось разгромить махновцев. В свою очередь Климент Ефремович издает свой приказ № 1, в котором запрещает проводить какие-либо съезды в районе дислокации своих войск и под угрозой расстрела переходить его бойцам в дивизию Махно.
Четырнадцатая армия сама находилась в таком же плачевном состоянии, как и повстанцы. 13 июня Ворошилов пишет Раковскому в Харьков: «Дорогой Христиан Георгиевич! Я вам посылал телеграммы, в которых вопил о своем положении, прося Вас придти на помощь, но ни помощи, ни даже ответа на телеграммы не получил. Вкратце сообщаю состояние армии: 1) Армии, как организма, нет. Штабы и разные учреждения при армии это в лучшем случае толпа бездельников, а в худшем — пьяниц и саботажников. 2) В довольствующих органах ни снабжения, ни вооружения, ни обмундирования: части до смешного небольшие, разложившиеся, босые, с распухшими и окровавленными ногами, оборванные. Артиллерии никакой. Кавалерия не многочисленная, сильно напоминает своих предков из Запорожской сечи… Очень прошу Вас, Христиан Георгиевич, надавите на все педали, пусть нас снабдят винтовками, хотя бы австрийскими, патронов к которым в складах Киевского округа в достаточном количестве. В Киеве масса пушек. У Вас есть пулеметы. Во всей моей армии найдется пара десятков пулеметов… Прикажите, пожалуйста, в спешном порядке грузить необходимое нам вооружение и, если есть хотя малейшая возможность, пошлите обмундирование и обувь, без которых мы буквально задыхаемся».
Махновцам так и не удалось провести съезд. А Троцкий, как обезумевший охотник со своими верными борзыми, продолжал их преследовать и убивать. Вскоре последовали новые приказы: «Перебежчикам к Махно – расстрел!» и «Конец махновщине!» В них повстанцы объявлялись главными виновниками разгрома красного фронта. «Кто является виновником наших последних неудач на Южном фронте и в особенности в Донецком бассейне? – вопрошал военком в статьях и листовках и без зазрения совести указывал, – махновцы и махновщина… Махновские части оказались совершенно небоеспособными, и конные белогвардейцы гнали их перед собой, как стадо баранов».
Его слова были унизительны для Махно. Но обух плетью не перешибешь, тем более, что эта плеть представляет собой государство в лице необузданного властолюбца. И чтобы спасти положение, Нестор отказался от командования своей дивизией, о чем письменно известил Троцкого и все остальное начальство: Каменева, Ленина, Зиновьева, одновременно пытаясь призвать Льва Давыдовича (и всех остальных, кто участвует в этой грязной игре) к революционной совести.
«Я прекрасно понимаю отношение ко мне центральной власти, – писал он с горечью Троцкому. – Я абсолютно уверен, что эта власть считает повстанческое движение несовместимым с ее государственной деятельностью. Она полагает также, что это движение связано лично со мной… Это враждебное отношение – которое теперь становится агрессивным – центральной власти к повстанческому движению, неизбежно ведет к созданию внутреннего фронта, по обе стороны которого будут трудящиеся массы, верящие в революцию. Я считаю это величайшим, непростительным преступлением в отношении трудящихся и считаю своим долгом сделать все, чтобы избежать этого. Самое простое средство для центральных властей избежать этого преступления заключается, на мой взгляд, в следующем: нужно, чтобы я покинул свой пост…»
Махно оставил армию и с небольшим отрядом ушел на Херсонщину. В своем воззвании к повстанцам он просил их держать фронт «с прежней энергией, не смущаясь тем, что они временно будут находиться под командой большевистских штабов». Люди его поняли. Большая часть полков осталась на своих местах, встав под начало красного командования. Командиры уговорились ждать удобного момента, чтобы вновь объединиться под руководством своего атамана и вместе с ним продолжить освободительную борьбу.
Шесть с половиной месяцев повстанцы упорно сдерживали добровольческие войска на Донецком фронте, не давая им возможности продвинуться на север. Даже отчаянные попытки генерала Шкуро с его дикой дивизией прорвать их оборону окончились неудачей. Но для Троцкого важней было уничтожить самого Махно. Он вновь и вновь повторял своим соратникам: «Лучше отдать всю Украину Деникину, нежели допустить дальнейшее развитие махновщины. Деникинщину, как открытую контрреволюцию, всегда можно разложить классовой агитацией. Махновщина же идет в низах масс и, в свою очередь, подымает массы против нас».
Теперь и Ленин, напуганный крупными восстаниями в самых разных концах страны, повторял вслед за ним: «Русский бунт представляет наибольшую опасность, во много раз превышающую угрозу со стороны всех белых, сложенных вместе».
 Ворошилов получил телеграмму с напоминанием: «Махно подлежит аресту и суду Ревтрибунала, а посему Реввоенсовету Второй армии предписывается принять немедленно все меры для предупреждения возможности Махно избежать соответствующей кары. К врагам народа не может быть никакой пощады».
Выполняя приказ, красные полки нападали на тыловые обозы махновцев, арестовывали бойцов и командиров, отправляя их в Чрезвычайный трибунал. Видя такое предательство большевиков, многие повстанцы поговаривали о том, чтобы перейти на сторону белых. «Еще не время, – убеждали их командиры, преданные, как и Махно, революции, – надо разбить Добровольческую армию – главного врага революции и украинского народа, а затем взяться за большевиков».
 Троцкий добился своего: Красная армия в этом районе терпела поражение за поражением и почти полностью была разгромлена. Инициатива наступления перешла к деникинцам. Их войска стремительно продвигались по Украине, заняли Харьков, Екатеринослав, Александровск и приблизились к Гуляй-полю.
Из «набатовцев», кроме Аршинова и Барона, в селе оставались еще несколько человек, продолжавших заниматься культмассовой и издательской работой. Даже в эти дни самых ожесточенных боев выходили газеты и листовки, распространявшиеся среди бойцов и населения.
Слухи о наступлении белых в направлении Александровска и Гуляй-поля поступали давно, но односельчане верили, что батько не допустит врага в родное село. Никаких частей и орудий не только в селе, но и во всем районе давно не было: все отправили на фронт. Поэтому, когда рано утром по центральной улице к штабу проскакал верховой с известием, что конница Шкуро находится в 20 верстах от них, поднялась паника. Находившийся в штабе Борис Веретельников, быстро собрал оставшихся в селе мужиков, и, вооружившись домашними средствами (у кого, что было): топорами, вилами, пиками, обрезами и берданками, они выступили навстречу казачьей лавине.
В это время с другой стороны села выезжал обоз, в котором находились раненые бойцы, старики, женщины, дети. Ехали с ними и «набатовцы». На станции друзья расстались. Аршинов, супруги Бароны и еще несколько человек решили пробираться в Харьков, уже занятый Добровольческой армией, чтобы там продолжить подпольную работу и, когда понадобится, вернуться к Махно. Марфа везла полуживого Николая в Ромны. Друзья достали ему крестьянскую одежду и соответствующие документы. Марфе велели говорить, что он заболел в дороге тифом, тогда никто не будет приставать. Суеверная Марфа испуганно замахала руками: «Нет, нет, только не это, а то накличете новую беду».
Первым пришел поезд на Харьков. Друзья крепко обнялись.
– Мне очень жаль, что я выбыл из строя, – с горечью сказал Николай. – Увидимся ли мы когда-нибудь снова?
 – Увидеться-то увидимся, – задумчиво протянул Аршинов, – а вот сможем ли продолжать работу, это еще вопрос… Кто бы ни победил: белые или красные, они не потерпят у себя ни нас, ни Махно.
– Ты думаешь, Петя, это – окончательный разрыв с большевиками?
– Я смотрю на вещи реально. Троцкий не успокоится, пока нас всех не уничтожит, пусть для этого понадобится пожертвовать всей Красной армией. Это чудовище, а не человек. Махно просил меня написать книгу о нашем движении. Там я изложу все свои мысли о Троцком и большевиках. Пусть весь мир узнает, что они из себя представляют.
– Хорошая идея. Я тебе завидую.
– Ты сам, когда поправишься, тоже напиши о «Набате». Наш опыт работы еще пригодится.