Побег из психиатрии

Этот случай заполнился из-за своей единственности за весь период врачебной деятельности в психиатрическом отделении г. Мирного и остался в памяти из-за последующих за ним событий. Утром на врачебной «пятиминутке» из доклада дежурного врача госпиталь узнал, что из моего отделения убежал старший лейтенант N. Услышав его фамилию, я сразу успокоился. Во-первых, он психически больным не являлся, если бы из отделения совершил побег душевнобольной – это был бы настоящий профессиональный прокол, и я бы, вне всяких сомнений, расстроился. Во-вторых, N поступил к нам под давлением командования сверху, хоть и дал письменное согласие, по моему предусмотрительному настоянию, на добровольное обследование в отделении. Против подобных, условно говоря «принудительных госпитализаций» я всегда был против, но, находясь в системе военного подчинения, бороться с этим, удобным командованию явлением, поверти мне, было непросто.

После утренней врачебной конференции я отправился в отделение, где мне дежурная смена доложила подробности. Вечером во время вечерней прогулки в закрытом забором дворике «больной N», воспользовавшись тем, что санитарка на минуту оставила свой пост, преодолел почти трехметровый ограду в том месте, где она под прямым углом примыкал к зданию, имевшему в стене неровности, способствующие преодолению препятствия. Дежурная медсестра и санитарка были взволнованы происшедшим. Я их успокоил, похвалив за своевременный доклад дежурному врачу госпиталя, хотя и вынужден был объявить устный выговор санитарке за утрату психиатрической бдительности и нарушении положений её обязанностей.

Далёким от психиатрии неизвестно, что врачом устанавливается при поступлении следующие режимы обследуемым: строгий надзор, усиленное наблюдение и общий надзор. Таким образом за пациентами должен осуществляться контроль, но в разной степени строгости в зависимости от их психического состояния. Должен заметить, это напоминает чем-то пенитенциарную систему, хотя суть её совершенно другая – охранительная, опекающая больного от возможных последствий проявлений болезненного психического процесса. Старший лейтенант N находился под «общим надзором», как пациент вполне сознательно контролирующий своё поведение и на этом основании в полной мере отвечающий за свои поступки.

Между тем все, и прежде всего начальник госпиталя полковник Шуть, находились в неприятном напряжении, так как прибывали в неизвестности не зная, что можно было ожидать от старшего лейтенанта, и как отреагирует на это событие командование полигона. Сам же я, после проведенного анализа личности N в период госпитализации и окружающих его обстоятельств перед поступлением в отделение, считал, что его относительная неадекватность не выйдет за рамки самого широкого диапазона возможного поведения нормального человека. Кроме того, пациент N производил впечатление в некотором роде «инфантила», который, в силу служебных обстоятельств и под давлением командования, согласился «отдохнуть» в госпитале, но не учёл, что «отдых» в психиатрическом отделении довольно специфический и не выдержал соответствующих ограничений.

Всё бы ничего, но N служил на аэродроме, а это воинская часть находилась в непосредственном подчинении начальника штаба полигона генерал-майора Артёменко, который в ряду высших офицеров полигона имел репутацию крутонравого начальника, не сдержанного на грубость и матерщину, раздающего взыскания направо и налево. Зная об этом, со слов строевых офицеров и работников главного здания полигона, такое поведение не могло не вызвать интереса у меня, посвятившего себя профессии, объясняющей то или иное поведение окружающих.

В своё время я закономерно поинтересовался биографией Артеменко у своего начальника Максим Акимовича Строчека ещё задолго, как случись описываемые события, когда только вступил в должность старшего ординатора. Я не мог не учитывать то обстоятельство, что психиатрическое отделение в силу своей специфики часто вынуждено было соприкасаться с командованием полигона. И было вполне логично знать, полагал я, как можно больше о самом высоком командовании. В приобретении этих знаний я полностью полагался на Максим Акимовича.

Строчек учил: «Сергей, изучай анамнез жизни своих начальников, это всегда тебе пригодится в выстраивании правильных с ними отношений. Особенно обращай внимание на то, чем они отличаются от окружающих, – именно в этом ключ к пониманию их душевных струн, благодаря которым ты, мой юный друг, сможешь встроится при необходимости в соответствующую партитуру коммуникации иерархий. Ты ведь знаешь (я этого не знал), все голоса в партитуре вышестоящего командования располагаются в строгом порядке, сверху вниз, а главный голос у самого высокого начальника… запомни! И в какой тональности – минорной или мажорной – это соло прозвучит для тебя, зависит твоя военная карьера».

Разумеется, я не мог пренебрегать опытом старшего коллеги. Благодаря Строчеку я узнал, что вся молодость Виктор Николаевич Артеменко прошла в Ростове-на-Дону. А этот город имел стойкий авторитет в уголовном мире, как «Ростов-Папа». После войны город охотно принимал гостей, не обращая внимания ни на прошлое, ни на паспорт, ни даже на его отсутствие. Со всего Советского Союза в Ростов ехали «гастролеры» и разношёрстная публика, которая и создавала, особенно среди молодёжи, определённую субкультуру, в которой прежде всего ценилась способность постоять за себя, нецензурщина органично вплеталась в бытовой разговорный язык, отражая его эмоциональную сторону, а грубость считалась неотъемлемым мужским достоинством.

– Запомни, Сергей, наш начальник штаба гарнизона генерал-майор Артеменко начинал с автодорожного техникума, стремясь к знаниям, тогда как, легко предположить, некоторые его соседские знакомые… Помнишь песню?  «В Ростове-на-Дону я первый раз попал в тюрьму».
Меня всегда удивляла способность моего начальника, казалось бы, единичные факты увязывать в единое целое.
– Вы это к чему, Максим Акимович?
– А к тому, что начальник штаба полигона, судя по всему, всегда стремился освободиться от среды «Ростова-Папы», чтобы устремиться в другую жизнь, свободную от полууголовного мира. К тому же познавательная потребность, стремление к знаниям, развилась у него довольно рано.
 – А почему он часто нецензурно выражается?
– Так это, коллега, родимые пятна, разве не понятно?
– То есть вы хотите сказать, усвоенная в юности привычка – фасон де парле – манера говорить?
– Насчёт «парле» не скажу, но послевоенная молодёжь матерщиной фасонила – это точно, – при этом Максим Акимович заулыбался что-то вспомнив.

– Ну а грубость его откуда?
– Сам Артеменко рассказывал, что после техникума при призыве на военную службу ему присвоили звание «младший техник-лейтенант». А теперь представь в начале 50-х, среди его начальников было ещё много фронтовиков, которые не мямлили и не рассусоливали, и порой были оправданно грубы. Помнишь фильм «Председатель»: «Я батальон матом поднимал в атаку, закройте уши!». Такое было время, Сергей, чему тут удивляться.
– Понимаю, – ответил я тогда.

– И ещё, Сергей, запомни, во всех ситуациях какими бы они ни были, ты всегда должен помнить: прежде всего, ты ни капитан, ни офицер Советской армии, – ты в первую очередь врач, а это самая, извини за простоту выражения, особенная профессия.
– Я понял, Максим Акимович, – согласился я и выдал, выученную в молодости и понравившуюся латинскую крылатую фразу: «Medicus debet habere aspectum falconis, manus puellae, sapientiam serpentis et cor leonis».
– Сказал «а», так сразу и переводи, что ты там про врача, про его руки и сердце хочешь сообщить?
– Врач должен обладать взглядом сокола, руками девушки, мудростью змеи и сердцем льва, – перевёл я.
– Вот и я говорю: мудростью змеи, – задумчиво подытожил наш тогдашний разговор Строчек. Как я понял тогда, последнюю фразу он произнёс, думая о себе.

Однако вернемся к тому злополучному дню, о котором я начал рассказывать. Максима Акимовича уже рядом не было, его место – начальника отделения занял я, уже не капитан, но майор. Резко задребезжал телефон в моём кабинете. Звонил начальник госпиталь.
– Сергей Анатольевич, нас вызывает генерал-майор Артеменко.
– Сейчас буду, Анатолий Дмитриевич.
Должен заметить, что в госпитале среди врачей было заведено, обращаться друг к другу исключительно по имени и отчеству, независимо от воинского звания. Такое уважительное отношение, во-первых, было тем более оправдано, так как каждый из нас представлял определённую врачебную специальность со своими тонкостями и ответственностью за принятые врачебные решения, от которых очень часто зависела жизнь больного и, во-вторую очередь, эти решения создавали авторитет того или иного специалиста и доверительно-уважительное отношение к госпиталю в целом со стороны окружающих.

В кабинет начальника штаба полигона генерал-майору Артеменко меня вызвали первым. Я знал: «первое впечатление», которое производит человек чрезвычайно важно, второй раз произвести «первое впечатление» абсолютно невозможно. В этот день я вспомнил всё, что о начальнике штаба рассказывал мне мой бывший начальник Строчек, прибавив к этому свой личный опыт взаимодействия с разного рода командирами.

Первое правило, усвоенное мной за время военной службы – в каком бы состоянии вышестоящий начальник не находился, необходимо сохранять невозмутимо-доброжелательное выражение лица, выслушивая его монолог. Вышестоящий прежде всего концентрирует своё внимание на лицевых реакциях подчинённого на свои слова. При этом нельзя впадать в крайность и демонстрировать этакий «покер-фейс». Командира это может вывести из состояния равновесия: «Я тут перед тобой распинаюсь, а до тебя видимо не доходит?! Придётся принимать другие меры!» В тоже время я понимал, другая модель поведения: ««Повинную голову и меч не сечет» с Артеменко не пройдёт, – исходя из давнего нашего разговора со Строчеком. В юности в Ростове-на-Дону всякого рода раскаяния не прощали и реагировали по-простому – заслужил – получи. Единственное, что ценилось – этот отпор. Но учитывая «разные весовые категории», отпор должен был тщательно замаскирован. Из своей специальности я твердо знал эмоции (а мат и грубость – её производные) побеждает только спокойная и беспристрастная логика.

Второе правило, положительное мимическое реагирование подчинённого на слова начальника, должно создавать основу для смягчения ситуации. При этом я не поборник крайностей. Например, удивительное кривляние Луи де Фюнеса (разумеется смягчённое) способно превратить мимический диалог в комедию. Эксперимент подобного рода я один раз опробовал с командиром, обладающим чувством юмора. Он – рассерженный – в конце концов рассмеялся, поняв, что обсуждаемое дело выеденного яйца не стоит. В классическом варианте во время мимического диалога очень важно правильно расставлять акценты, делать это ненавязчиво, почти незаметно и избирательно. В крайности я впадать не собирался, но рассчитывал, что мои мимические и моторные сигналы направят диалог с Артеменко в нужное русло.

И вот я в кабинете Артеменко.
– Товарищ генерал-майор, майор медицинской службы Десимон прибыл по вашему приказанию (еле заметный акцент я сделал на словах «товарищ» и «медицинской службы», остальные слова произнес не выделяя, сохраняя выражения лица исключительной доброжелательности).
– Ну что, майор медицинской службы, объясни мне почему из психиатрического отделения убежал больной?
– Виктор Николаевич, вероятно вас не совсем правильно проинформировали (я намеренно сделал паузу ожидая увидеть лицевые признаки удивления) – старший лейтенант N психически больным не являлся и не является (брови Артеменко слегка приподнялись кверху), – его политработники привезли его ко мне, и настойчиво упрашивали меня, ссылаясь на вас (еле заметный акцент на эти слова), чтобы я принял его на обследование. И я, исходя из интересов полигона (акцент), пошёл им на встречу, получив от N письменное добровольное согласие (акцент) на госпитализацию.

Во-первых, мне важно было подчеркнуть, что N психически больным не являлся и принципиально ему было не место в нашем отделении. Во-вторых, я намерено подчеркнул, что командование, непосредственно подчинённой Артеменко части, изо всех сил пытаясь спрятать N в «психушке», таким простым способом снимая с себя ответственность за проступок своего подчиненного. Схема была простая: ЧП в части – направление фигуранта в психиатрию – в случае госпитализации – доклад об этом наверх – и актуальность ЧП значительно снижалась.

– Так ты говоришь… на меня ссылались? – было заметно, что Артеменко нахмурился.
– Да, именно так и было. Вы ведь понимаете, Виктор Николаевич, у меня не тюрьма, и даже не гарнизонная гауптвахта, а лечебное отделение. Несмотря на это мною уже наложены взыскания на дежурную службу моего отделения за нарушение надзора.
– Так ты уверен, что N психически здоров?
– Вы мне в отцы годитесь – стал бы я вас обманывать (это фразу я подготовил заранее, зная, что он старше меня на 20 лет). Старший лейтенант N психически абсолютно здоров. И ещё, товарищ генерал-майор, за организацию порядка в отделении полностью отвечаю я – начальник госпиталя тут совершенно не при чём.
– Свободен… сынок, – иронично резюмировал Артеменко криво улыбаясь. – Пусть зайдет полковник Шуть.

Когда мы возвращались в госпиталь на командирской машине Анатолий Дмитриевич Шуть сообщил, что Артеменко спросил у него, когда я получаю подполковника, и, убедившись в том, что не скоро, велел наказать меня своей властью в дисциплинарном порядке, и первый мой выговор в госпитале украсил мою служебную карточку поощрений и взысканий. Впрочем, он никак не повлиял на мою военную карьеру. А о генерал-майоре Артеменко Викторе Николаевиче в памяти остались самые приятные воспоминания.