Вольный каменщик

                Николай  Маркелов

Вольный каменщик

Документальная повесть

1.
Я попал на стройку в тридцать лет. И попал – как свалился с луны, совсем из другой жизни. Размазывать о ней теперь нечего. Была она скудно обставлена, едва концы с концами, да я уж притерпелся, и работа казалась по душе. И вдруг – разом всё зачеркнул, ушёл. Это если со стороны. На самом деле не так. Шаг этот я вымучил, выстрадал. Решился на него не вдруг, как с отчаянья, а крепко подумав. И если давили на меня обстоятельства, то это исключительно обстоятельства моей внутренней жизни.
Впрочем, не совсем так. Было и внешнее – деньги, чёрт их побери. Когда теперь меня спрашивают, чего мне ещё надо, я всегда как бы в шутку говорю: денег, и как можно больше, а всё остальное у меня есть. Проклятые красные бумажки! Даже сейчас, когда я прилично получаю, их не хватает. То есть хватает, чтобы жить. Но не так жить, как хочется. А как хочется? Если рассказать, то будет уже не повесть о стройке, а целый роман о жизни.
Не это главное, не нужда. Да это ещё и не нужда, а нуждишка. Это ещё терпимо, хотя тоже скверно. Туда надо, сюда надо. Зависть ест, одеться хочется. А надежды на приличный заработок нет. И на квартиру – тоже нет. А нас четверо в одной комнате. Ну, хорошо, думаю, пусть я такой неудачник, так мне и надо. Почему же моя жена должна страдать, ей-то за что? Новое пальто – проблема вселенского масштаба. А дочка? Килограмм клубники, знаешь, теперь почём? А это твой долг, твой…
Конечно, все это давило и понуждало. Но это ещё не все, этого мало. Суть в том, что для меня это была не перемена работы, а перемена жизни.
Я человек книжный, склонный к размышлению, и с шестнадцати лет обдумываю свою жизнь. Занятие это пустое, прожектерское, но тут вдруг возникла одна сногсшибательная идея. В то время я с большим увлечением прочел подпольный и ещё много лет потом не изданный у нас роман. Вот он меня и поджёг. Суть не в его запретной начинке, но речь там идет о наших политзаключенных, детях гулаговской бездны, утративших всё до конца, но сохранивших в себе человека. То, что я про себя называл годами адских испытаний, была для них просто жизнь. И ещё там, в романе, были слова, которые мне запали, что душу каждый выковывает себе сам и надо стараться закалить и отгранить её так, чтобы стать человеком.
Я стал горячо думать о том, чего стою я, который, несмотря на свою нуждишку, всё же вкусно ест и мягко спит, гуляет по любимой горе и читает интересные книги, – чего стою я со всем моим умом, образованием, податливой душой и придуманными переживаниями, если ни разу в жизни себя не испытал?
Я думаю, в юности мы склонны слишком уж завышать себе цену, и когда-то в мечтах я заносился необыкновенно высоко, примеряя к себе роль знаменитого писателя, чуть ли не пророка. Но к тридцати годам успел уже и поостыть, присмотреться к себе и к другим, и, бывало, задыхался от отчаянья, признавая про себя ту горькую истину, что стоишь ты, дружок, до смешного немного.
Жизнь не получилась так, как мечталось в юности, – так стоит ли цепляться? Уйти оказалось совсем не так трудно. Даже так: оказалось трудно не уйти, ибо эти новые мысли стали, как черви, разъедать меня изнутри.
Говорят о «феномене ухода», то есть это уже не частный случай, а явление. Образованные люди уходят со своих штатных инженерских мест в торговлю, грузчиком в трансагентство, а кто и просто в станочники. И голова не болит, и денежки идут. Причем не бывает так, чтобы кто-то из ушедших стал получать меньше. Именно за это их все дружно укоряют: учили тебя, учили, государство тыщи угробило, а ты… Признаюсь, горько слышать такие упреки.
Для оправдания всегда существует сто причин. Для меня эта лишняя сотня была как воздух. На еду, на одежду, отложить на квартиру, и на воздух уже буквально: поехать с детьми на море или в горы. К тому же стройка – это ужасно легкие деньги…
Когда меня упрекали, я отвечал по-разному, смотря по настроению. Говорил, что университет имени Ломоносова, который я окончил, – это ещё не все, надо пройти еще один, народный, так сказать, имени Горького, намекая на известную трилогию пролетарского классика. Говорил, что худого в том нет, если теперь я получаю больше: значит, больше и отдаю. Когда допекали, говорил правду, горькую правду, и это действовало лучше всего, что у меня семья, и вы не станете ее кормить и одевать, потому что у вас есть своя, и кроме меня никто не станет этого делать, а что такое сейчас эта несчастная сотня, которую я получал до стройки, что мать умерла, а отец есть, но всё равно, что его нет, и мне никто и ничем не поможет кроме меня самого, и если моя маленькая дочь просит купить клубники, то что, по-вашему, я должен ей отвечать?
Всё так. Но это только оправдания, а не причины. К тому же сильный человек причину преодолеет, а не станет ей уступать. Сильные не уходят. Уходят слабаки, кто не нашел себя, кто потерялся в житейской суете, кто сразу махнул рукой, кто не пробился сквозь твердый пласт или поддался на шелест красных бумажек. Сильные не уходят. Уйти – значит признать свое поражение.
Впрочем, у меня были свои высшие причины.

2.
Был ли это рывок в жизнь или уход от неё? Чего тут больше – мужества или слабости? Нашёл я или потерял? Прошло восемь лет, а я до сих пор так ничего про себя и не решил. Потом я признался себе, что выплывать должен был именно в тех обстоятельствах, в которые меня поставила жизнь, а не придумывать себе новых, чрезвычайных. Потом я дошёл, что каждый должен тянуть только то дело, которое у него лучше всего идет. Потом я понял, что заработать кучу денег – это пустая мечта и что вообще нельзя ставить это как жизненную цель, а их, денег, единственный надежный источник – рост мастерства, а не беготня в поисках выгодного места, ибо, как сказано, искусные в деле своем будут стоять перед царями.
Потом – да. Но тогда, вначале, казалось: что я мог потерять? Свое поганое место за сто рублей в месяц? Только и всего? А получить взамен? Стужу, обжигающий ветер, пекло, тяжкий труд. И ещё – закаленную душу. Душу, как кремень. Поэтому я выбрал стройку – то, что более всего, как верилось, подходило к этой мечте.
Еще хотел своим горбом прочувствовать эту жизнь – большинства трудового народа страны, именно тех, кто горбатит и пашет и хлеб свой добывает буквально в поте лица. Вот так далеки от моих настоящих целей те пошлые упреки в уходе, которые я не раз слышал потом.
Потом я увидел, что стройка – как мусорная корзина: полно всякой дряни. Есть строители и по душе, это правда. Есть асы в своем деле, но многие – те, кому больше некуда деться, или из-за квартиры, или не умеют ни черта, только лопату держать, или совсем отбросы, как бывшие зэки или алкаши. Стройка вбирает всех. А вот меня могли и не взять, мой диплом тут становился обузой.
Внедриться в систему помог школьный товарищ, человек с большим животом и большими связями, успевший вырасти до прораба. Взял к себе плотником второго рязряда.
Так я упал с луны на землю. Теперь надо было научиться по ней ходить.
Ни ростом, ни силой я не вышел. Никаким ручным ремеслом не владел. Кое-что мастерил, как все, но в пределах школьных «трудов», это пустяки.
Что такое горбатить спину, не знал. Откуда? Всегда одет и обут, сыт. Вырос не в роскоши, но ведь и не из последних. Пока учился в Москве, родители подсыпали. Только раз в студенчестве потянуло, пошел грузчиком. Все ребята из нашей комнаты работали, обеспечивали себя. Но если они буквально зарабатывали на хлеб, то для меня это была игра, приключение. И я продержался всего месяц, на Центральной комплектовочной базе, напротив университета.
До сих пор помню и бригадира Кислова и всю его банду вечерников. В первый же день он меня обматерил, что я вырядился, как в гостиницу: спецуху совместителям там не давали, а бросовой одежонки у меня не было. По повадкам вожака видно, что бугрил он и где-то на главной своей дневной работе, а вечернюю сотню, а то и все полторы, откладывал, как говорили, на машину.
В сущности, для всех работяг это была чепуха, возня вокруг вагонов, с шутками-прибаутками, перекурами, ибо все сидели равно на окладах, и грызни из-за лишних у кого-то рублей не припомню. Да, занимались разгрузкой вагонов в вечернюю смену и электровоз, который тащил их к складам ЦКБ, называли ласково кормильцем. Ящики с плиткой, паркет в пачках, затаривали цемент в бумажные мешки, еще всякая мелочь по двору.
Нас, студентов, отпускали иногда и пораньше, и часам к девяти я был уже в общаге. Тогда казалось, что это тяжело. По утрам на занятиях я сидел с деревянной спиной и слегка прибалдевший от вчерашнего напряга. Но мне нравилось. Работяги на меня не косились, а разгрузку я считал просто силовой накачкой. Давило, правда, что каждый вечер обязательно надо туда идти, и потом, когда наконец-то вырвался, прогулка по вечерней Москве показалась полётом в невесомости.
Протянуть бы там дураку год-два, а то и до конца университета, но духу не хватило. Теперь, на девятом году моей строительной эпохи, понимаю, что эта база – золотая жила: покрутился вечерком вокруг вагона и – сто рублей в карман. Теперь мне нарваться бы на такую ЦКБ, я бы и горя не знал. Ещё можно было летом рвануть со стойотрядом в Сибирь, я вроде так и хотел, но и домой хотел…
И ещё – армия. Военной кафедры на нашем отделении не было, и после университета меня призвали. Отслужил год в инженерных войсках. Автомат только разок в руках держал, в карантине, а больше – отвертку и молоток. Самое тяжелое, чего хлебнул, – это воскресный кабеляж, то есть разматывание кабеля на военных аэродромах Приморья, а хуже того – в глухих сопках. Дембеля крутят деревянный барабан, а мы, фазаны и молодежь, по цепочке подхватываем кабель на плечи и прём по таежной просеке. Он толстый, в свинцовой защите, гнёт тебя в три погибели, а сбросить нельзя, хоть умри, заматерят и запинают. Тяжко. Но то – армия, а вот чтобы руками, изо дня в день зарабатывать себе на жизнь – такого не было никогда.
Ясное дело, такого опыта маловато. С таким багажом соваться туда… Мальчишка из рабочей семьи заткнет меня за пояс. А мне тридцать. Какие тут скидки? А может, и к лучшему: испытание становится неподдельным.
Я выспрашивал у знакомых: что за работа и сколько выходит, очень уж не хотелось промахнуться. Прежде я получал ужасно мало и, чувствуется, из-за этого настрадался вдоволь. А потому и решил исчислять успех испытания в рублях: сумел заработать – значит выплыл. Казалось, мне только начать, зацепиться. А там и в вечернюю куда-нибудь приткнусь. По выходным – разгружать вагоны на Скачках, а то ещё и сторожем. Короче, кровь из носу, а денег загребу. Школьный товарищ Валерка Караханов, тот самый прораб, обещал твердые две сотни. Да и работать под его началом – какая-то льгота. Потом, облегчается процедура устройства… Я решился.
На прежнем месте директор хотел меня вразумить: эти деньги заработать, знаешь, не просто так… Но я смотрел уже поверх его головы, туда, в заснеженную степь под Пикетовкой, где был расположен, я уже знал по разговорам, мой первый объект.

3.
Дома я вырядился в спецуху, телогрейку и в скрипучих сапогах расхаживал по комнате – привыкал и обживался в новом облачении. Смешно и страшно!
Приходилось рано вставать, бежать на электричку, а потом ещё час пилить на потрёпанном служебном ЛАЗе. Пикетовка – старая казачья станица в отрогах Боргустанского хребта. Говорят, родина атамана Шкуро. Название, как я понимаю, идет от слова «пикет», которое до сих пор у местных означает горку или холм, а раньше, в годы Кавказской войны, так называли сторожевой пост.
Мы строили колхозу животноводческий комплекс. Мы – это наша ПМК, передвижная механизированная колонна. За разъездной характер работы идут колёсные, пусть немного, но всё равно хорошо. Еще в бригаде применяется КТУ – коэффициент трудового участия. Если отработал без прогулов, пьянки и нарушений ТБ – получишь надбавку. Если наоборот, то не забудут и не простят, одну десятую с зарплаты точно срежут.
Первые дни – самые трудные. Так сказать, чужой монастырь. Каждый ест тебя взглядом: что ты за птица? А я новичок втройне: здесь в бригаде, на стройке вообще и в людских недрах тоже.
Объект большой, и бригада большая – человек сорок. Неизбежно тут есть свои группки, свои вожаки, но пока для меня это единая и чуждая мне масса. И надо с ними о чем-то говорить, строить отношения и как-то правдоподобно себя объяснять: почему попал сюда, имея диплом. О моем образовании Валерка не скрыл, и это добавило мне ненужных расспросов и породило мое бригадное прозвище – Доцент. А мне странен даже их язык. Что значит зачалить шнур или пройти тычок? Что такое липуха или бобышка? Какая разница: окоренок или носилки? Стоишь и моргаешь.
Есть на стройке запрещенный прием: брать груз краном «внатяжку». Вылета стрелы не хватает, и чтобы зацепить крюк, приходится с усилием натягивать трос. Первые мои годы – такая постоянная натяжка. Надо ещё здорово пообтереться на новом месте, чтобы почувствовать себя здесь своим. Да, годы прошли, прежде чем по виду и повадкам во мне перестали узнавать чужака.
Однажды Валерка выговаривал Лысому (бригадиру) за новичка в бригаде, Серегу Майданова:
– Это прекрасно, что к нам пришел молодой парень. Так надо показать ему всю прелесть стройки, а ты загнал его на РБУ, глотать цементную пыль…
Тут целая гамма. Ну да, без пыли и грязи стройки не бывает. И пока она, грязь, не въелась в твою кожу, ты не строитель, этого не избежать. Валерка кипел, орал, ругался, набивал себе карманы, что угодно, – но он двигал стройку вперед, он жил и в такой жизни находил свою прелесть. А я? Я с завистью поглядывал на того новичка Серегу, которого поставили к каменщикам, ковырялся вместо него в мерзлом песке и мечтал, когда же для меня настанет такая золотая пора…
Валерка определил меня к плотникам. Считал, что там полегче. Присматривайся и помогай. Ничего не вышло. Плотников хватало и своих, настоящих. Бугор послал меня на растворный узел. Вот где я хлебнул! Сеял песок, а он смерзся, и надо сначала сжечь на нем скат или перепахать бульдозером, а потом уж лопатить. Кажется, ерунда. Нет, настоящее искусство. Набираешь полную лопату, с горкой, и перед тем как швырнуть, слегка крутанёшь держак. Тогда песок разлетается веером, широко и потому свободно проходит сквозь сетку. В раствор брали песок двух сортов: желтый, илистый и серый, крупный, как здесь говорят, резкий. Вот я за всю смену и успевал насеять целый Эльбрус: один горб желтый, другой серый. Не вдруг научился: намашешься так, что потом и спину не разогнуть.
Таскал цемент в ведрах и высыпал в бадью и, если дул ветер, был в цементной пыли с головы до ног. А когда в степи нет ветра? Разгружал кирпич с машин, чистил кузова от раствора и был рад, если для меня находилось дело, потому что хуже всего чувствовать себя ненужным. Что здесь ценится в первую очередь? Мастерство. Твоя полезность для бригады, сколько своим трудом даёшь в общий котел.
Да, ужасное, дурацкое чувство, когда видишь себя беспомощным и лишним. Есть ребята побойчее. Не теряясь, хватают лом, лопату и вот уже включились, а ты стоишь, всем видом изображая свою готовность, и только.
Ставили меня туда, где справится любой. Были бы руки, а головы не надо: кидать лопатой бетон, поднести кирпич, и это не то что задевало, но и не вдохновляло. А тут ещё, ближе к весне, среди наших работяг пошли разговоры о выезде на шабашку. Пашут где-нибудь в глубинке, в колхозе, весь световой день и загребают такие деньги, что голова идет кругом. Я слушал и не верил ушам. Для меня это была фантастика, для них – обычное дело. Особенно склоняли легендарного Стеклова, который где-то в Калмыкии заколачивал по полторы тысячи в месяц. Вот бы мне туда! Да. Но кто возьмет? Туда, на шабашку, подряжаются настоящие асы, каменщики с опытом и высоким разрядом. А я толком ещё и мастерка в руках не держал.
Но всё-таки эта мечта дала толчок, и я определился для себя: научиться каменному делу. Или это родовая память: и дед мой был каменщик, и его дед, и помню из детства, где-то в сарае у нас валялась старинная кирочка – каменщицкий молоток.
Но легко сказать… Бугор, скользкий тип по прозвищу Лысый, всё время задвигал меня на подноску. Был только эпизод в три дня, не больше, когда меня допустили поближе к кладке, и я тогда познакомился и с Ушатиком, и с Колесом, и с Саней Румянцевым, которого по разнице лет всегда называл на «вы» и Александром Иванычем. Это мои учителя, и я ещё не один год толкался об них и заглядывал им из-за плеча, прежде чем поравнялся с ними в рабочей сноровке. Потом я ещё не раз менял места, менял города, но люди рядом со мной на подмостях были почти всегда одни и те же – с кем я начинал в свои первые месяцы в Пикетовке. И если не всех я здесь упомяну, то всё равно помню и каждое доброе слово, и каждый жест поддержки или протянутую мне папиросу.
А тогда… Приподнятость первых дней скоро пропала. И я очумело спрашивал себя: да я ли это? Уж не сон ли такой? Не сон. Раньше я истинно верил, что новая, трудная жизнь будет мне в радость. Теперь оказалось, что я просто загнал себя в упряжку и должен без передыху ее тянуть.
Что ещё? О нравах.
Большинство страстно режется в карты на деньги. Игра называется сека. Раздают по три карты, и тот, кому выпал заманчивый вариант, набавляет ставку. Ход стоит пятачок. Примитив, удача, азарт. Но определенно, что и тут есть свои мастера. За обед можно выиграть или просадить червонец, дневной заработок.
Нет меры в питье. Будто от века заведено: стройка – это пьянка. Глушат самое отвратительное зелье – фруктово-выгодный «Осенний сад», именуемый среди пьющих ещё и как «Слезы Мичурина» или «Выстрел в гробу». Николай Иванович Горбулин, мой непосредственный шеф, «директор» РБУ, местный пузатый дядька, бывший зэк – тот опоражнивает за смену семь-восемь бутылок. Караханов пробовал бороться, изгонял отъявленных, снимал коэффициенты и орал так, что в бытовке звенели стекла. Всё впустую. Наш электрик Иванов, прошвырнувшись по объекту в конце дня, набивал в сумку десятка два бутылок. Однажды его чем-то отвлекли, бутылки изъяли, а в сумку положили три кирпича, которые он благополучно доставил к пункту стеклотары. И этот случай долго ещё вызывал насмешки и подначки.
Часть бригадных людей обедала в колхозной столовой. Рядом, в пекарне, можно было купить хлеб – пышный и ещё горячий каравай. Пекли из своей пшеничной муки и только для своих – колхозников, но нам разрешали купить по караваю на нос. Если просто завернуть в газету, то каравай, даже в морозный день, до самого дома хранил тепло.

4. 
Потом я попал на Ясную Поляну. Нет, это не знаменитое имение графа Толстого. Это госптицеплемзавод. Всесоюзная ударная комсомольская стройка. Сто сорок четыре птичника по венгерским проектам. И поставка материала тоже из Венгрии. И ещё цеха, склады, всякие службы, клуб, рабочий поселок. Огромный объект. Двенадцать основных пронумерованных зон и еще несколько дополнительных, с буквенным индексом. Там я отпахал почти два года.
Попал туда вслед за Карахановым, вновь под его начало. Ехать на электричке до Белого угля, а там ещё несколько км на вахтовке. Зоны разбросаны по боргустанским пригоркам и балкам. Голые травянистые склоны. Тишина. Пустыня. Редкий пастух, щелкая бичом, прогонит стадо. А теперь бульдозеры вспороли землю ножами, и летучие КамАЗы взбили чёрную пыль до небес.
Понапёрло народу. Издалека. Кто поверил, что в течение года дадут жилье. Кто раскатал губу на большие деньги. Была даже бригада из Армении. Им отломилось по четыре сотни в месяц – мало! И они вскоре смотались на какой-то новый Клондайк, в отместку набив морду одному из наших прорабов. У меня там выходило 250–300, а то и побольше. О чём еще мечтать? Но ведь деньги как вода…
Я попал в бригаду Четвертёва. Нас человек десять-двенадцать, молодёжь, есть и постарше. Каменщики, пятиэтажный жилой дом. Расценки обычные, то есть пониже, чем на зонах, на птичниках, и все наши мечтают попасть туда на монтаж.
Интереснее всех сам Четвертёв. Из местных, Ессентукской станицы, казачьего рода. Физически мощный, он почти всегда спокоен и добродушен, но проходит время, и понимаешь, что «четвертёвая порода» – тверда и упряма. И каменщик, и штукатур золотой. В работе за ним не угнаться. Это не Лысый, который забыл, когда переодевался в спецуху. Давно не пьёт, совершенно ни капли. Бригадные деньги, собранные за прогулы, не зажимает, как тот, у себя в мошне, а сразу делит на всех поровну. Говорит о себе в третьем лице, по-детски сюсюкая:
– Колюнсик напахался…
Я скирдую внизу кирпич на поддоны, цепляю краном всё, что надо подать наверх, на этажи, и с другими молодыми хожу на РБУ делать для нашей бригады раствор. Невезуха – я опять на подсобных! Поездил и в Солдатку за кирпичом. Там по окрестностям много глины, и кирпичный завод стоит с незапамятных времен. Печи старые, кирпич-сырец в них сажают вручную, а после обжига приходится лезть за ним в еще не остывшую печь. А это уже не чистилище, это ад! Кирпич – прегорячий, жар он держит долго. И ты стоишь, пританцовывая на земляном полу, хватаешь двойными, одна в другой, рукавицами кирпичи и, не глядя, мечешь их на ленту транспортера. Дальше, в глубине печи, штабеля еще раскалённого и красного, как металл, кирпича.
И ещё одно страшное удовольствие – качать соплом цемент из вагонов. Наглотался досыта.
Выпадали моменты: хватал мастерок и пытался стать на кладку. Куда там! Слепой щенок. Спасибо Колюнчику, заметил мое рвение, ставил, где попроще, под шнур. Там я и постиг азы, приобщился к искусству, потрогал своими руками. Мастером, понятно, не стал, но самый важный шаг сделал. Не без душевной муки! Пока уложишь в ряд три кирпича, другие уже всё успели: и отвесом откосы проверили, и расшили лицевую сторону, и теперь тебя одного ждут, чтобы шнур на следующий ряд поднять. Стыдуха! Ты стараешься, из кожи вон лезешь, а твой ряд прёт выше шнура чуть не на полкирпича. Почему?! Или столбик затянул так, что за километр видно, какой он кривой. А ещё надо научиться рубить кирпич, держа его на весу, и делать это быстро и точно: то трёхчетвертка тебе нужна, то половинка. Даже поговорка такая есть: без половинок дом не построишь. Эх…
Зато теперь я собрал весь необходимый каменщику инструмент. В сумке у меня кирочка, моток лески и мастерок – не круглый, сердечком, а треугольный, их называют кельма, только для моей руки он тяжеловат, и я заказал, чтобы его сточили и хромировали: на солнце он сверкает как зеркало. Ещё, понятно, отвес. Ещё железная щетка – чистить сырую кладку, если где ляпнул раствора, и – расшивка, ею уплотняют и расчерчивают свежие швы. И в карманах у меня всё, что требуется: гвозди, чтобы зачаливать шнур, складной металлический метр и черный грифель из батарейки – им удобно делать отметки на стене.
Кроме совковой лопаты, без неё на любой стройке никуда, нужна ещё правилка – прямая узкая доска. Приложишь её к стене и сразу видишь все изъяны. Чаще всего каменщик допускает пузо – при кладке собственным животом вдавливает верхние кирпичи в стену. Чтобы этого избежать там, где надо дать качество, шнур натягивают с двух сторон стены, с внешней и внутренней. Есть ещё много всяких хитростей и приёмов, о которых я пока не догадываюсь, и даже передать их мне некому: у Четвертёва таких мастеров нет.
Учатся кладке в основном в бригаде, на производстве. А здесь главное – дать кубы, то есть кубометры кладки. Углы заводят – кто как научился. А научился у такого же мужика, только постарше и чуть поопытней. Учебника никто не держал в руках. Я же себе такой, по кладке, добыл и грамоты нашей поднабрался: и про углы, и про приёмы кладки – впритык и вприсык (слова-то какие!), и про способы перевязки рядов. Мужики в этом – ни бум-бум, и делают много ошибок. Только вот руки у них посноровистей, и мне за ними пока не угнаться.
Профессия называется каменщик, хотя теперь с камнем дела иметь почти не приходится. Камень, если это частный дом, употребляется разве что на фундамент, и вся наша работа идет с кирпичом.
На улице я подолгу стою у старых домов, рассматривая рисунок кладки. Кирпич красный, вернее, даже жёлтый, светлый, строгой формы и по размеру – один в один, таким работать легко. Нарушений в перевязке рядов не бывает никогда. Рисунок в прежние времена был затейливей, чем теперь у нас. Кирпич можно положить в стену по-разному: торцовой или боковой гранью наружу. Это называется тычок или ложок. И чередовать их надо правильно, согласно выбранному способу кладки – готической, польской или, скажем, липецкой. Особенно меня занимают карнизы и разные выступающие части стены, пилястры. Как с ними справиться – настоящая головоломка, и я, кажется, в такие минуты вызывал недоумение прохожих, уставясь взглядом в стену и пытаясь просечь её насквозь. То, что находится внутри наших современных стен, я знаю очень хорошо: половняк, четвертушки, кирпичный щебень и всякий мусор из-под ног. Валерка заставлял нас экономить, чтобы потом продать на сторону излишки.
Наконец, отведал и я, что такое зона. Там гремели другие бригады – Захаркина и Лысого, переметнувшегося вслед за Валеркой из Пикетовки вместе со своими людьми. По фамилии бригадира обычно называют и всю бригаду: вон, например, захаркины пошли на обед… Потом всё перемешалось: сам Захаркин запил-загулял и исчез, бригада разбрелась, а Четвертёв обиделся на Валерку, что не даёт ему монтаж, то есть приличный заработок, откололся и увёл почти всех своих в соседнее управление. Оставшихся слили воедино и бугром поставили Лысого.
Снова Лысый! Для меня это было зло: за настоящего работника он меня так и не признал и зорко отсекал мне пути к повышению разряда.
На ударную комсомольскую выделяли дефицит. Хватало не всем. Кто ближе к пирогу, тот и отломил. Валерка взял «Жигули», мало, потом ещё ковёр, но, чтобы не шептали за спиной, записал ковер на меня. Лысый затаил. Он хоть и под пятой Валеркиной, но всегда ловчил и себе что-то выгадывал. Помню, был у них разговор о снятом начальнике. Валерка рассудил:
– А что ему горевать? Квартира, машина есть, и деньги на чёрный день…
– Валера, – с улыбочкой возразил Лысый, – хочется ведь и на светлый…
А ведь прав гад.
Доставалась мне все та же подноска, чистка кузова от раствора, носилки и бетон. Каменной работы выпадало мало, и опыт накапливался по крупицам, а тут самое важное – практика. Ты будешь месяцами подносить кирпич и глазеть, как ловко настоящие асы укладывают его в стену, но пока своими руками не выложишь десятки, сотни кубов, толку не будет.
А зона – это грязь по колено, дожди, ветер и все прелести круглогодичной жизни под открытым небом. Всесоюзная ударная – это ерунда. Поставки от венгров шли неравномерно. Случались простои по тысяче причин: то мы впятером просидели две недели на дальнем краю третьей зоны в ожидании раствора, то с дедом Моргуном провалялись пять дней на травке, потому что нам всё забывали подвезти бетон, и я развлекался ловлей кузнечиков. Вечером же в бытовке узнавали, что другие наши ребята на другом конце зоны вывали под откос две машины «лишнего» бетона…
Бригада, впрочем, заняла первое место по всей комсомольской ударной, и нас даже фотографировали куда-то на стенд в министерство, но тут причиной не наши золотые кадры и не расторопность Лысого, а исключительно талант моего однокашника Караханова.
Из всего строительного начальства, что я перевидал, Валерка – самый толковый. Участок у него всегда обеспечен материалом и техникой. Всегда есть фронт работ и понимание, как эту работу выполнять. И закрывает он лучше других. Закрывать наряды, что впрямую влияет на зарплату, – настоящее искусство. «Я люблю, – частенько повторял он, – чтобы мои люди получали хорошо». И это не прихоть и не благотворительность, это его прямая выгода. Приличные бабки, как аркан, держат бригаду, и проблемы квалифицированных кадров у него нет. Кого попало не берут. Всяких штрафников он гонит в шею. А настоящие трудяги всегда уверены, что без заработка не останутся. Отсюда и отдача. Потом, эти деньги дают ему моральное право посылать людей куда-нибудь и налево, на собственную, например, двухэтажную дачу, или зону «К», как её прозвали в бригаде.
Впрочем, всё хорошо до известного предела. И от Валерки не менее часто можно услышать совсем другие слова с противоположным смыслом. «Кто много платит, тот портит людей», – говорил он. Слышать такое мне было обидно, я-то как раз очень хотел, чтобы платили много. И не понимал смысла этих слов до одной действительно большой получки, когда на следующий день на работу не вышло полбригады: запили.
Проклятые деньги! Рядом с ним я всегда как-то особенно чувствую нелепость своего положения. Я бросил свою работу и занимаюсь тем, чего никогда в жизни не умел и не мог помыслить, что до такого дойдёт. Ведь я окончил университет и был уже старшим научным! А теперь бултыхаюсь в самых низах. И это ради кучки красных бумажек. Сам себя вывернул наизнанку. А он шутя делает тысячи буквально из воздуха.
Это не зависть. Это другое чувство. Пусть у него новенький «Жигуль» и дача в два этажа, всякие дубленки и пиджаки. Никогда я не стану завидовать честно или нечестно нажитым деньгам. Это досада на самого себя. У него получилось, у меня – нет. Он добился той цели, которую ставил перед собой. А я? И что это за цель в жизни – огранить душу? Какое-то бесконечное детство…
Его, наверное, не любили. Вспыльчив до визга и груб, как барин-крепостник. Вот прилетел на зону и орет с подножки личного «газона»:
– Где Фиркин?! Я ему яйца вырву!!!
И какой-нибудь несчастный Фиркин, вдвое его старше, повинный, в том, что бульдозер похоронил в траншее сварочный аппарат, считает за лучшее отсидеться в лесополосе, пока не схлынет начальственный гнев.
Его крик легко летел из одного конца зоны в другой, перекрывая рёв, скрежет и лязг всей яснополянской техники.
– Я вам не Лев Толстой, чтоб всепрощенствовать! Я вас, ****ей, научу работать!
Что было еще? Последняя для меня, девятая зона, самая дальняя, на высоком плато, откуда взгляду открывались и белые купола Эльбруса и отчаянный обрыв Западного Кинжала. Ветер. Ведем монтаж птичников.
Птичник это огромный, стометровый сарай. Стены возводят из металлических стоек, к которым крепятся деревянные панели, обшитые ребристым дюралем. Сверху ставят краном сборные стропила и тоже всё обшивают. Тут самое паскудное, если попал на укладку утеплителя. Колючая пыль вьется в воздухе, забивает ноздри и лезет за ворот. Или подшивать потолок. В незаторцованных корпусах свистят, как в аэротрубе, ледяные сквозняки. Лист дюраля держим над собой, на вытянутых руках, и голову приходится задирать: бьем в лист венгерские гвозди. Того и гляди, замолотишь себе по пальцам.
У каждого птичника сбоку небольшая пристройка, газовая котельная. Кладки мало, разве что высокая труба из красного кирпича, метров в шесть, не меньше. Стоишь на этой верхотуре, на шатких досточках, и повернуться негде: слева стопка кирпичей, справа ведро с раствором.
Наша бытовка – закопченный вагончик. В одно прекрасное воскресенье чужие люди, сломав пустячный замок, выгребли оттуда весь бригадный инструмент. Сохранился только мой бронзовый отвесик, – его я, почему-то предчувствуя, спрятал в сапог.
Стройка «пошла на пропасть»: резали расценки, за два года сумели растащить материала на несколько птичников (я и сам какие-то «запчасти» отвозил Валерке на дачу), а венгры не собирались поставлять ни одного лишнего гвоздя. Деньги сожрали пришлые шабашники из Кабарды, которым платили по полторы тысячи в месяц. Валерка сказал, что взять новый птичник под монтаж стоит пятьсот рублей в лапу управляющему трестом… Народ побежал. Мне повезло. Я втиснулся в одну группу на выезд. И это было воплощение мечты. Хождение в шабаи. За предстоящий сезон я мог заработать кучу денег. И на своей собственной шкуре испытать этот предел.

5.
До сих пор, чуть ли не с первого дня на стройке, я слышал только рассказы: как по весне, сбиваясь в стаи, наши люди срываются на шабарь, чтобы заработать настоящие деньги. Можно, конечно, поехать далеко, на Север или ещё куда. Но это не обязательно, хорошие места есть и поближе. Дед Моргунов обычно в таких случаях вспоминал колхоз «Коммаяк», где в свои лучшие времена отпахал на коровниках несколько лет. В каждом колхозе есть, разумеется, и своя стройбригада, но мастеров настоящих нет, и, главное, свои, местные, связаны семьей, хозяйством и горбатить световой день ни за что не станут. Да и начальство предпочитает брать кого-то со стороны: получая действительно большие деньги, те беспрекословно отстегивают заранее оговорённую с тем же начальством сумму и болтать об этом лишнего никогда не будут. А свои, случись какая распря, продадут и разнесут по всему свету. Тут у каждой из сторон своя опаска: у председателя – не угадать, взять не тех, кого следует: получив аванс, начнут пить, бузить, стройку бросят или вообще слиняют. У шабаёв другая думка – что их кинут и что они будут гробиться зазря и обещанного не получат. И потому, если повезёт и всё идет отлажено и гладко, есть фронт работ и по-человечески платят, то бригада старается зацепиться в колхозе надолго.
Но всё это были только разговоры, только хворост, а первую искру бросил Саня Григорьев, по прозвищу Ушатик. На выходные он съездил на родину – в Новосёлы и, вернувшись, стал рассказывать удивительные вещи. Он видел там начатые корпуса – со стенами, но без поднятых углов. По той простой причине, что заводить углы некому, нет хороших мастеров. Местная пьянь пашет от силы до обеда, потом валяются по бытовкам. А в тамошнем СМУ работает его племянник. Предлагает собрать бригаду и приехать хотя бы на сезон. Деньгами не обидит.
Ушатик – большой и добродушный. Прозвище получил за оттопыренные уши. Особая примета – подчеркнуто аккуратен: всегда выбрит и подстрижен. По его словам, было у него даже несколько галстуков, но бывшая жена при разводе порубила их топором. У него и кладка аккуратная – ровная и чистая. На его широченной ладони кирпич помещается, как на моей спичечный коробок. Не пьет. Надо мной подтрунивает:
– Колька, скажи: на подноске любого затрахаю!
Народ к нему потянулся. Сначала звеньевой Чернобурьянов с кумом Серёгой. У Чёрного наколка на левом плече кривыми печатными буквами: «Не забуду мать родную». Буквы плакатные: если сравнивать, то на моем плече поместится всего такая одна, не больше. Саня Румянцев привёл своего кума Горбатко. Неторопливый, несколько даже угрюмый тип, но строитель отменный, универсал, знает все виды работ и, главное, все расценки и объёмы – до тонкости. Ну, например, сколько красного идет на куб кладки? А белого? А сколько куб бетона весит? Сразу ведь не скажешь.
Ещё дед Моргунов; ещё Боборыка – молодой богатырь, казак из Пикетовки; Огорь – бывший зэк, алкашистый и злой, как тогда мне казалось, тип; двое сварных, Рыбасов и Песоцкий, ещё несколько наших и двое со стороны: Жужук, здоровенный парень с блатными замашками, и настоящая находка – Минька Ренёв, быстрый, хваткий, прирожденный строитель. У таких не бывает остановок в работе, всегда знают, за что и с какого конца браться. Даже в крепком поддатии.
Короче, набралась целая банда. А на выезд надо-то всего человек пять-семь. Но меня потому и взяли, что одним больше, одним меньше, уже ничего не решало. Когда-то я подарил Ушатику пропуск на стадион (он страстный болельщик), вот он за меня и замолвил. Чёрный, выдвинувшийся на роль бугра, добродушно кивнул:
– Что, Колюня, поедем бабки робить?
Так я попал в стаю. Оставалось дождаться, пока выйдет срок поданным заявлениям на расчёт и наступят тёплые деньки. Ушатик и Чёрный смотались в Новосёлы и заключили договор. Нас уже ждали. На зоне, присев где-нибудь у костерка, мы на все лады выводили заветную тему: как устроимся, как будем отстегивать прорабу, чтобы больше рисовал в нарядах, и, главное, сколько будем привозить. Замахивались на тысячу и поболее. Я ликовал в душе. И хорошо, что Новосёлы – это недалеко, от нас четыре часа. Ходит автобус. Значит, не оторвусь надолго от дома. Эх, только бы всё вышло, как загадано…
Сорвались мы в марте. И продержались до ноября. Объект нам отделили отличный – огромный клуб в Тёмнореченской, от Новосёлов час езды. Какой-то важный генерал, начальник всех сухопутных войск, был родом отсюда и вот, в память о детстве, уважил земляков – выбил для них этот проект. Не клуб, а дворец! И землякам, в сущности, ненужный: им бы только зал – кино крутить, а тут и театр, и библиотека, и бассейн, и ещё помещений на два этажа. К осени, правда, все забуксовало, и мы не успели даже перекрыть цоколь. Но пока – и материал был, и условия – лучше не надо.
Жили в заброшенном саманном доме. Тепло. Дали нам помещение под столовую, и мы наняли повариху. Дали ещё «газончик» с водителем. На субботу и воскресенье почти всегда домой. Единственная нужда – вода, в степи с водой плохо. Можно было отпахать не один сезон. Поначалу строили планы даже на зиму: будем здесь только числиться, а дома пристроимся куда-нибудь или, на худой конец, станем и тут ковыряться за четыреста рублей.
Я не жалею, что поехал. И на глубинку нашу ставропольскую посмотрел. И что такое шабашка, испытал. И заработал, конечно. Но всё же эта затея от начала до конца – страшная глупость. И вот почему.
Нас поехало слишком много. Людей набрали неразборчиво. Не было настоящего бугра. А это должен быть вожак, который держит всю шайку в железной узде. Без этого русскому человеку – никак. Раньше приходилось слышать, что на выезде не пьют. Теперь верится в это с трудом: наши прикладывались с утра и до ночи. Горбатко чуть ли не одним глотком опорожнял бутылку вермута и закусывал сырым шампиньоном, слегка примакнув его в соль.
День отработали. Начинали не с клуба, а с объектов поменьше – с котельной и трансформаторной подстанции. Я стоял у растворомешалки. В первый же вечер, изрядно набравшись, залаялись: кто пашет на совесть, а кто водит обезьяну. Жужук подрался с Вечёркой (гнилой мужик из бывших захаркиных), а наутро собрался и слинял. Котельную подняли быстро, и через неделю получили первый аванс, рублей по двести, и опять ругань: мало! Теперь налетели на Ушатика:
– Это ты нас сюда привез, скот!
Возникла чехарда с оплатой: значились мы в СМУ, а деньги получали в окрестных колхозах, иной раз – в пяти-шести местах. Разве тут до работы?
Пошла полоса отсева: сначала Жужук, потом Чёрный с кумом, а с ними Минька (о нём я пожалел) и Вечёрка. Ещё месяц спустя Горбатко и дед Моргун. Тут на Тёмную речку нагрянула ещё бригада, из наших же яснополянских. Они строили по договору магазин, потом влились к нам, но ненадолго: после драки Огоря с Манюней (те поцапались за картами) ушли, прихватив с собой разобиженного Ушатика. Нас, отпахавших на всю железку, от снега до снега, оказалось всего пятеро или шестеро. И тут не обошлось без затей: Боборыка до полусмерти отделал Огоря, но под конец все уже как-то притерлись друг к другу, приноровились, только вот беда – работа закончилась, и пришлось увольняться.
  Работа. Таскал носилки, копал. Кидал землю, кидал бетон. Монтировал подушки и блоки, подносил кирпич, скирдовал его на поддоны, работал под краном, но в основном  готовил раствор: загружал мешалку песком и цементом, добавлял глину или известь, если была, лил ведрами воду и – вымешивал до нужного состояния. Потом готовый раствор вываливал в ящики или в ковш стогомёта. Тяжело. Целый день лопата в руках. А сорок в тени. Работать световой день у нас не вышло. Маловато запала оказалось.
Я втянулся, освоился с мешалками разных типов и с работой справлялся. Это главное: я не был там лишним. В самый последний день, уже на возвратном пути, Огорь неожиданно сказал мне, что сначала таил на меня обиду, но теперь признаёт, что я отпахал наравне со всеми. Он мог бы этого не говорить. Но сказал. Каким-то, что ли, чутьём просёк, что это самые важные для меня слова.
Деньги. С неба они не падали. В среднем вышло рублей шестьсот в месяц. Это больше, чем у завкафедрой в университете. Самое большее получил тысячу. Но это один раз и неправда: залезли вперёд, а потом расхлебывали. Пять процентов от заработка платили начальству. Чтобы наши суммы не выпирали из ведомостей, зачислили ещё несколько «мёртвых душ». Однажды в пятницу вечером возвращались на выходные домой. По дороге попали под проливной дождь. Помню, стоял у себя на кухне в натёкшей лужице, вытаскивал из карманов штормовки мокрые пачки в банковской упаковке, бросал на стол. Какое чувство!
Жизнь. К вечеру наши срывались на рыбалку, а я сторожил дом и читал, откапывая что-нибудь интересное в тёмнореченской библиотеке. До сих пор у меня оттуда одна книжка. Утаивать её я не собирался, но из моей карточки её по ошибке вычеркнули, так что можно было уже и не возвращать. А книжка из моих любимых – «Не хлебом единым» Дудинцева. Высыпался я до отказа и даже с запасом: дома в выходные вставал в четыре утра. В Новосёлах в универмаге можно было купить что-то такое, что в нашем городе даже не попадало на прилавки. То ли сельские райцентры снабжались лучше, то ли товары эти здесь никому не были нужны. Я привез жене импортный трикотажный костюм и высокую хрустальную вазу.
Хорошо. Но теперь, как никогда раньше, я был выключен из привычной для меня жизни. Только работа. Да, я зарабатывал деньги, максимум возможного, и это оправдывало всё. Я стал собраннее, сильнее, но дальнейшее было пока в тумане: или новая стройка, или бросить всё к чертовой матери. Назад, в интеллигенты, мне ещё не хотелось. Упряжка продолжалась.
Финал. Мы ещё монтировали блоки и укладывали в посуду бетон, но работа уже не спорилась как раньше. Глубокая осень. Срывается снег. Ковыряемся в грязи. Очередной сбой в зарплате: там деньги дали, там нет, в Журавке дадут завтра, а в Китаевке даже не обещают. Приходим к мысли, что всё, пора.
Последняя ночь. Вдруг пропал Боборыка. Пьяный вдрызг спит в бурьяне. Приволокли домой, но, пока тащили, потеряли полушубок. А там деньги, рублей шестьсот. Нашли. Тут пришёл сторож – скандалить из-за проданного на сторону кирпича. Налили ему раз, другой. Старик вдруг ополоумел: стал кувыркаться на заплёванном полу и рычать, как тигр. Ещё припёрся один странный тип. Высокий, худой, пострижен наголо. Только из отсидки. Просится ночевать. У нас у каждого деньги, немало. Но всё же оставляем, он оказался земляком Огоря. Боборыка спьяну затмился: решил, что этот зэк пришел его убить. Могучий, как бык, теперь он трясётся от страха и суёт руку под подушку:
– Не подходи, у меня здесь дура!
Дура – это пистолет. Насилу его уложили. Вино, карты, разговор. Мне всё это ужасно не нравится. Особенно этот подозрительный тип, его острый взгляд и умные речи. Неожиданно подкрался воспрянувший Боборыка и ударил его в лицо. При этом сам грохнулся на пол, а гостю ущерба не нанёс, только стальным перстнем ободрал кончик носа. Кровь, возня, порожние бутылки катаются по полу…
Утром, ещё затемно, мы покидаем станицу. Вот наш котлован, где мы горбились целый сезон, уложили сотни блоков и кубов бетона. Ещё весной мы с Минькой откопали здесь полусгнивший гроб: клуб ставили на месте разрушенной церкви! Вот моя кормилица – мешалка. Сколько сожрала она за лето песка! Целый Эльбрус. Там я находил окаменелости с отпечатками древних рыб. Сколько тут пролетело горячих, солёных деньков! Последний раз шлепаю по здешней грязи. Воздух сырой и холодный, но душу мне греет тугой бумажник. Вот и все. Адью, шабашка!

6.
Покрутившись с неделю, мы все вернулись к Караханову.
Теперь и он работал уже не на Ясной, а в районном центре, в городской черте. У местных это называется Райисполком. Условной границей между городом и станицей служит река Подкумок. Мне туда добираться не близко: электричка, автобус, потом ещё пешком и по шаткому мосточку через реку. Строим пятиэтажный жилой дом и детский сад.
В бригаде – Чёрный (он бугрит), его кум Серёга, Минька Ренёв и многие отличные ребята, знакомые мне ещё по Пикетовке: Коля Мамонт, Коля Мухин, Серёга Майданов. И еще Колесо – тихий, симпатичный мне работяга и к тому же хороший мастер. На кладке он часто стоит рядом со мной и поправляет мои промахи. На все вопросы только машет рукой: «Зробым…» Теперь я уже не чужак и не новичок, а свой, из той же колоды, штатный каменщик третьего разряда.
Работа как работа. Первое время мне с трудом давались долгие, иногда часовые, перекуры, отвык от них на шабашке. Платил Валерка хорошо, и ничего примечательного из этой поры, кроме пьянки вокруг, не припомню. Как-то раз, в день после зарплаты, наш сладкоголосый так разбушевался, что одним махом выгнал из бригады десять человек. Мы, каменщики, во время этой бучи отсиживались на верхних этажах и потом, когда к нам поднялся Чёрный, видевший всё своими глазами, стали расспрашивать, кто и за что пострадал.
– А Жору-то за что выгнал? Он же тихий…
– Жора при нём в бочку с водой упал.
– А-а… Ну, тогда конечно. Тогда – да…
Сверху я видел сам, как Валерка за ноги выволок из бытовки одного мужика и на песке, перед растворным, ещё долго пинал его и поливал матом.
Нет. Не помогало. Пили и пьют. А с нашими однажды случился анекдот – хождение вокруг моря. Дело было летом. Наняли для бригады автобус и рванули на побережье, культурно отдохнуть на выходные. Пили в дороге, пили ночью на месте. Тут их окружили местные виноторговцы:
– Эй, кацо, попробуй моё! Я тебе даром отдам…
Утром потянуло ветерком. Проснулись, кто под автобусом, кто на гальке. Встали. Голова гудит, в глазах туман. Кто мы? Где мы? Раз мы на берегу, решили, то это наше городское озеро, там не раз отсыпались в кустах. Поплелись по берегу домой, в город. Шли долго…
Боборыка заказал себе отвес с крышкой. Отвинтил – вот тебе и стаканчик. Бутылка идет на три отвеса – наливай!
Ещё одно: впервые на кладке стал работать в охотку. Это возможно, когда ты уже одолел ремесло. Получается легко, ловко. Вся радость в сознании мастерства. И всё же, по правде, радовался я рано: настоящей, тонкой и точной, каменной работы ещё не видал в глаза.
Мотаться по электричкам я устал. Валерка собирался работать по контракту за границей, а без него – прощай, приличная зарплата. И тут мне выпала, казалось, железная удача: знакомый отца предложил устроить в бригаду каменотёсов.
Среди строителей это одна из высших профессий. И по мастерству и по оплате. Только не надо думать, что это тяжкий труд в каменоломне, где приходится кайлом обтёсывать многотонные глыбы. В основном это облицовка распиленным мрамором, гранитом или другой каменной плитой цоколя, стен, колонн и всего прочего, что только можно облицевать. Тут всяких хитростей и особых приёмов работы в сто раз больше, чем у нас на кладке. И камень – это не кирпич, его прочувствовать надо. Дело тонкое, миллиметровое. Шовчики такие, что лезвие бритвы не всунешь. Хороший каменотёс-гранильщик – редкость. Зато и платят им до тысячи в месяц. С такой работой я все свои проблемы решил бы в два счета. Можно потом и в Москву рвануть, там для каменотеса работы – море. Всё метро – гранит и мрамор. Да, снова размечтался…
Ни черта не вышло. В одном месте не взяли, в другом. В Железноводске, на «Храме воздуха», бригадир Лаврентьев обещал принять, и я на радостях помчался бегом в контору, оформляться, но там сказали, что он вообще никого к себе не берет. Обманул, значит, чтобы отделаться. В пятигорский ХУОР взяли, но не на камень, а на плитку. Были у них и свои каменотёсы, но, стороной узнал, – особая статья, баптисты, чужих не берут, а только своих, единоверцев. Отстёгивают кому-то на самом верху, а потому и держат себя независимо. Посторонних же и настырных, вроде меня, запросто отшивают: месяц, два, три держат на подсобных, платят копейки, и человек уходит сам.
Попал в трест «Монолит», к знаменитому Глушакову. В то время по стране гремел бригадный подряд. Был в том, конечно, свой здравый смысл, что на объекте за всё отвечает бригада. Но если снизу, нашими глазами, то выглядело по-другому: ты всё отдай, выложись до упаду, а за это получишь чуток поболе. Получалось поболе, правда, не всегда. Так или иначе, у нас в городе в качестве «маяков» выдвинулись двое: Шепетько, заслуживший на этой ниве Героя соцтруда, и Глушаков, отмеченный орденом Ленина. Для бригадира такой орден – что-то несбыточное, звезда с небес. Тут ведь не Саяно-Шушенская и не БАМ. А он затаил, что не его судьба в Герои назначила, замкнулся, злился на всех. Да и работа у него оказалась не по мне, сборный бетон, а кладки почти нет. Людей в бригаде держит очередь на жилье, потому и платят мало, всё равно им деваться некуда. Пацаны подрабатывают разгрузкой трейлеров в соседнем гастрономе.
И охота тебе, – сам себе думаю, – пропадать на этих стройках. Пять лет прошло, не малый срок. Жил бы себе как белый человек, ходил в чистом, книги читал. А ты глотаешь пыль, руки рвешь. А толку с того? Толку-то? Не пора ли назад? Тут, впрочем, тоже вышла загвоздка. Найти место и по вкусу и по деньгам – проблема. Да я, кажется, и не искал. Пользуясь словами из поразившего когда-то романа, бездна не отпускала меня. Мне оставался ещё один, последний, самый долгий, изнурительный и самый для меня значительный строительный круг.

7.
Я выдохся, устал от перебежек с места на место, тем более что вживаюсь всегда трудно. Угадай я к Глушакову в лучшую пору, мог бы зацепиться – накрепко, надолго. Подписывая мне бумажку на расчёт, он даже вздохнул: жаль, мол, расставаться. А почему бы и не жаль? Дело свое знаю. Подгонять меня не надо, по-за углами не прячусь. Да и с ребятами из звена каменщиков уже состыковались. Даже на курсы ходил по вечерам и получил четвертый разряд. Одна тут беда – платят какую-то муру. Пожамкал в руках эти жалкие червонцы и решил искать новую долю, искать деньги. Я вам не крепостной и за сто рублей упираться не буду.
Нашел Кавэнергострой. Узнал, что есть у них бригады Тризны. Каменщики, гребут по 300-400 рублей. Строят жильё, пятиэтажные дома из красного кирпича. А это золотая вещь, я уже понимал: красный легче белого в два раза, значит, руки не будешь рвать. Потом, красный на облицовку не идет, только под штукатурку, пустошовка, работа не такая уж знатная, можно тулить и тулить. Вот они, кубы!
Устроился. Правда, не к Тризне сразу попал, а проболтался с месяц у Мальцева, среди забулдыг и горлопанов. Работа – куда пошлют, то отбойник, то носилки, кладки почти нет. Леха Князев (больной, скрюченный, но всё равно пьющий: опорожнит бутылку портвейна, а потом в уголок на присядки, брюхо зажимает от боли) – тот меня сразу раскусил, мужик неглупый. Он и всякую свою речь начинал словами, что, мол, ежели здраво рассудить… Вот и рассудил, что я ни с кем не грызусь, от кружки нос ворочу, и посоветовал: ты иди к Тризне, там и без крику, и получать будешь больше. От Лехи от первого я услышал, что обычно о Тризне говорят: жадный на работу.
Столковались мы быстро. Потом я увидел, что это редкий случай и Бугор крайне разборчив, кого к себе брать. Меня взял. Ни он, ни я никогда об этом не пожалели, а отпахал я у него три с лишним года, и были времена, когда от всей бригады оставались лишь мы вдвоем, Тризна и я, и если он сражался до последнего солдата, то этим последним оказывался именно я. И только рядом с ним я стал настоящим каменщиком, без всяких скидок, и напоследок, когда я уходил, он даже добился, чтобы мне присудили вымпел, как лучшему специалисту всего Кавэнергостроя.
Какой там лучший! Настоящий – да. Но все же рядовой. До Бугра мне всё равно как до луны. Он хотя и нахваливал, хотя и говорил, что я отличный мастер, но явно завышал из дружеских чувств. На кладке мы все рядом с ним, как неумелые пацаны. Но это, конечно, высшая для меня похвала за всю мою стройку, если не за всю жизнь. А он, Бугор, имел в виду не только каменное дело, а ещё много всякого. Что никогда не прогуляю и не выпью – а он этого не терпит. И что не спорю с ним – не из подхалимства, а ценя его высший строительный класс и по опыту зная, что надо делать так, как он сказал, и не мудрить, потому что целый строительный институт не придумает лучше. И что на любую работу готов, какая есть: землю ковырять или кипящий битум в ведрах таскать, кузов самосвала от раствора почистить или опалубку вязать. У него иначе нельзя: сказал – делай. И ещё, понятно, что я в кладке аккуратен и точен, хотя особенно вперёд не рвусь. Он почти сразу стал ставить меня на углы. На левый вставал сам – он левша, а на правый – меня.
Вспоминаю всех великих, кого повидал. Саня Румянцев – мой первый учитель, Ушатик, Колесо – один в кладке стоит четверых, быстрорукий Минька Ренёв, Коля Халустов – все асы! А Бугру равных нет. Кто бы знал, как тяжело стоять рядом с ним! У тебя уже четвертый разряд, опыт, глаз, кирпича съел горы, а за ним не угнаться, стыдуха ест, а к вечеру отваливаются руки, и трещит спина. Но теперь, уже вкусив, испытав на себе этот высший предел, иной доли искать бы для себя не стал.
Он из большой семьи: старший брат Иван дошёл до Берлина, а наш Бугор, самый меньший, десятый, родился только после войны. Каменному делу учился у братьев – они все строители. На стройке с четырнадцати лет. В молодости на шабашках у карачаевцев зашибал до 70 рублей в день. Шоферил. Выучился на автокрановщика. Но за баранкой не усидел: натура такая, что от кирпича его не оттащишь.
Такие не всякому начальству по нраву, потому что требуют работу, материал, деньги. С такими трудно. Вот и суют палки. Он и от нас уходил, когда нервы сдали. Устал битья головой об стену, доказывая ослам из конторы, что те даром протирают штаны. Потом, конечно, вернулся. Строитель по крови.
Между собой, с пацанами, мы его так и звали – Бугор. А ещё было прозвище – Седая Башка. Так окрестил его наш крановщик с «Узеня», старый дядька Серафим:
– Эй, Витя! Сядь, посиди! Что ты, как дурак, по котловану бегаешь? Смотри, вся башка уже седая. Орден Сутулова хочешь получить? Тебя первого такого дурака вижу, чтобы по котловану не ходил, а бегал…
Ему нет и сорока, а он, и правда, сплошь седой. Ни сидеть, ни «курить» он не умеет. Какая-то пружина внутри. Бывает, съели кирпич или раствор, сидим без дела. Глядишь, и он присел. Или на поддоны лёг, подстелив фуфайку. С какой-то долей показухи: смотрите, мол, и я угомонился, вынудили… А мы друг другу киваем: понаблюдай, надолго ли его хватит, сейчас подскочит. Мы-то в душе и рады передышке, а ему – нож в сердце. Вскочил, огляделся, всех мигом трудоустроил.
Говорит, что любит поспать и трудно встаёт. Ах, дьявол! Работали как-то в закумских степях, жили в вагончике. Так он чуть свет на ногах, лопату схватит и бегом к мешалке: главное работа, а пить-есть успеется. Потому и говорят, что с ним работать хуже, чем в тюрьме сидеть. Я про тюрьму не знаю, не сидел, но то, что рядом с ним выкладываешься весь – гарантия. У Бугра за дурачка не проскочишь.
Как-то с объекта ходили домой через парк. Там радио вещает о пользе физических упражнений. Бугор посмеивается: какие там упражнения! За день так налопатишься, так накувыркаешься, что не знаешь, стоит ли на жену залазить…
Но вот просидели неделю, не везут колонны и ригеля. Сник Бугор. Пошли речи, чтобы уволиться, уйти на кран, бросить стройку к черту… Тут вдруг попёрли панели, машина за машиной. Бугор закрутился: перекрыли этаж, кинули площадки, марши. Бугор скачет, командует, монтажку из рук не выпускает. Вечерком кто-то из наших заметил:
– Ну, Витька сегодня доволен. Напрыгался, намонтировался, отвел душу…
К начальству, то есть к мастерам и прорабам, у него политика простая: дай чертёж, дай материал и – проваливай. Все построим без тебя. И, ради бога, не суйся и не мешай. И это верно, иной раз конторские ослы, инженеришки, так портят дело, что мочи нет. А он все отметки и размеры сам дает ювелирно, до миллиметра. А глянешь на стенку или угол, что он сложил, – зеркало. Мастерок всегда чисто вымыт, блестит, как солнце, – у каменщиков это тоже признак классности, ибо в этом – отношение к инструменту, который тебя кормит.
С Бугром мы строили жильё в разных местах, выезжали даже за Ачикулак, в степи, ставили там дома для колхоза, – вся страна тогда напряглась, одолевая продовольственную программу. Ещё был «Узень» – странный объект в пустынных предгорьях, маленький как бы городок: корпуса, столовая, лечебница и прочее; все связано воздушными переходами. Монтировали стаканы, колонны, ригеля, и кладка была с причудами и всякими скруглениями. Сюда нас бросали несколько раз: мы вгрызались было, но материал шёл с перебоями, с неделю сидели в бытовке и снова уходили на жильё. Потом началась перестройка. Страна бурлила, куда-то рвалась и выбилась на новый рубеж, а «Узень» так и остался в забвении. Когда бываю в тех местах, вижу нашу незавершенку: голые скелеты зданий из сборного бетона, торчащие по сторонам куски заржавленной арматуры и осыпавшаяся кладка. Ветер, дожди и снег трудятся теперь вместо нас.
Раз Бугор позвал меня на шабашку, работать с ним по вечерам. Одна контора строит себе жильё. Материала – море, а свои в дневную смену не успевают. Вот они и хотят оформить человек пять со стороны. Колбаса, Пашка Грек, Серёга Кудрявцев – наш прораб, Бугор и я. Мы с ним на углах, Колбаса кряхтит внизу, скирдует кирпич, Пашка и Серёга «гуляют» между нами, кладут под шнур.
Вот где хлебнул! Домой входил под звуки гимна, в двенадцать ночи. Сразу не заснёшь, ещё весь в пылу, ещё весь в пыли. А вставать раненько. День на объекте прошатаешься как-нибудь, отпашешь вполсилы, а к вечеру, когда жара спадёт, чуть-чуть приходишь в себя. А там, на нашей шабашке, жмёшь уже во всю железку, до упаду. Бугор доволен, он тогда днём на кране сидел, так что вечерняя кладка для него – удовольствие, чуть ли не отдых. Не устаёт, не нарадуется. Да, думаю, я у тебя три года продержался и тут не дрогнул – значит, чего-то стою.
На нас смотрят со стороны и завидуют: дружная бригада, любую работу гуртом одолеют. Но тут не в дружбе дело. Это он, Бугор, так приучил. Это он нас, как обруч на бочке, всех сплотил. Попади он на большой стройке в струю – нахватал бы орденов. А у нас на мелочах, на жилье – одни синяки да шишки.
Бугор – главный человек за всю мою стройку. Трудно привыкать: беспросветная каторга. Даже перекур по команде. Но если втянулся и вдруг сбой, незадача, остались без дела – вот тогда ещё труднее, измаешься до смерти. Но я, по сути, пришёл и ушёл, а он впрягся ещё пацаном и тянет, тянет… Эх, Седая Башка!

8.
Я прошёл стройку от и до. Замерзал, как сосулька, плавился на солнце, как смола, талый снег из лужи пил – а всё живой. Что сказать? Стройка – это тяжёлая, грязная и опасная работа. Начинал, как и все, подсобником, а теперь я каменщик высокого разряда. И этим про себя горжусь. Потому что все-таки достиг, не отступил и стал вровень с ними, «простыми людьми», то есть преодолел и свою интеллигентскую слабосильность, и беспомощность в обычных мужских ремеслах. А что про себя, в тайне – так чем тут особенно гордиться? Блок говорил: что стихи написать, что печь сложить – работа вся одна и та же. Но печи он наверняка не клал. Сидел за столом, писал. В кладке я дал бы ему фору. Но об этом лучше помолчать.
Что же такое стройка как работа? В том смысле, что туда ходишь каждый божий день и там числишься, то есть отдаёшь свой труд, а получаешь взамен зарплату, там ты связан с людьми и все такое.
Я люблю кладку. Теперь-то я могу и черта сложить, да, но так, чтобы очень хотелось работать, и чтобы душа рвалась в бой – так не бывает. Или бывает очень редко. Когда ты выспался и полон сил. Когда стоит свежее летнее утро. Когда у тебя поддон хорошего, почти сплошь целого кирпича. И раствор, как настоящая сметана. И ещё кладка, как ты любишь, на ребро или в полкирпича. Вот тогда…
Да, овладев дедовым искусством, я иногда работаю играя, в своё удовольствие, но кирпичи, вот беда, совсем не игрушечные, и к вечеру у меня просто отваливаются руки. Белый кирпич весит пять-семь кило, а иногда за смену счет идёт на тысячи штук. Я сам, помнится, где-то вычитал, что в Союзе, по затратам физического труда, две самые тяжелые профессии – грузчики и каменщики.
Один мой знакомый, причастный к спорту, всерьёз уверяет, что фигуристы высшего класса за пять минут выступления на льду теряют в весе несколько кг. Так, мол, велики их физические усилия. Но я не пойму, куда они деваются, эти кг. С потом выходят, что ли? Тогда я за смену должен терять едва ли не половину своего веса, если в жаркий день пашу, не разгибаясь, восемь часов. Иногда мы смеемся, что не потеем потому, что потеть нечем, пот кончился.
Кто бы ты ни был, но лом, кувалда и носилки тебя не минуют. Ты круглый год под открытым небом, и, значит, все дожди и снега – на твою голову, все сквозняки – в твою спину. Грязь под ногами, сырые сапоги, колотун зимой и пекло летом – всё твое. Кто-то прошёл по улице, и его корёжит: «Бррр… Холодно!» А попробуй выстоять все восемь часов, когда мороз да ветер. А ведь мы не стоим, не гуляем, пряча лицо за поднятый ворот, нам надо выложить свои кубометры и сделать это грамотно и точно. И летом пропекает тебя чуть не насквозь. Приходилось даже воду лить в сапоги, чтобы совсем не офонареть.
Строители горят в вагончиках, их поражает током, давит техника, засыпает земля, бьёт все, что падает сверху, да и сами они падают с высоты и при этом калечатся или разбиваются насмерть. Работа под краном это всегда опасность.
Однажды, еще на Ясной, я подавал на этажи ступеньки. Цеплял два крюка за петли и – давай, вира! Одна из этих бетонных чушек лопнула в воздухе надо мной. Половинка осталась висеть на крюке, а вторая шмякнулась на землю, в шаге от меня. Однажды на Тёмной речке мы с Минькой Ренёвым ковырялись на дне котлована, и на нас обрушилась земля, целая глыба. Я чудом успел отпрянуть, буквально выскочив из сапог, увязших в глинистой жиже. В другой раз, тоже на Ясной, Валерка послал нас вдвоём оторвать с кровли птичника лист дюралевого венгерского шифера. Край его не был прибит, а тут ветер, и тонкий дюраль затрепетал, застучал по стропилам, чем действовал Валерке на нервы. Легко сказать. Ведь это высоко, метра четыре над землей. Сам лист – полтора метра шириной и шесть в длину. Да края острые, как нож. Оторвали, но под порывом ветра удержать не смогли. Сдуло нас вместе с тем листом. Мне удар пришелся по голове, хорошо, что был в каске, и упал удачно, на песок. А шифер улетел куда-то за сто метров.
Да, есть и техника безопасности, ТБ, но если вдруг по чьей-то высшей воле начать её строго соблюдать, то вся стройка надолго и повсеместно станет. Обычно всё ограничивается чтением лекций и развешиванием трафаретных табличек типа «Не стой под грузом и стрелой» или «Не влезай – убьет». Ещё раздают каски, но в них работать неудобно, и обычно они кучкой валяются где-нибудь в уголке. Строгости начинаются, если ожидается приезд начальства, а так, в рядовые будни, каждому из нас по сто раз приходится нарушать умные правила, записанные в «букварях». Привыкаешь, стараешься не зевать и не соваться, куда не следует.
Я надорвал локтевые суставы, подтаскивая на подмости кирпич и ведра с раствором. Получал растяжения на запястьях и страдал спиной, схлопотал столько всяких шишек, синяков и ссадин, что перестал их замечать. От раствора лопается кожа на пальцах, и сквозь трещины сочится кровь. Несколько раз в больнице мне выковыривали из глаз острые осколки кирпича. И ладони стали, как рашпиль.
Своим одеянием я в те годы больше походил на горного туриста, чем на рабочего: неизменная зеленая штормовка, походные штаны цвета хаки и грубые армейские ботинки, оставшиеся у меня от дембельской «парадки». Наряд дополняла собственноручно сшитая брезентовая сумка, удобная для носки через плечо.
Строителей все клянут, и есть за что. Они строят долго, дорого и плохо. Срывают сроки, не дают нужного качества и по уши погрязли в приписках. Работяги пьют, вечно «курят» и только вынюхивают, что бы с объекта пихнуть и где бы подшабашить. Прорабы воруют и кормят начальников. Об этом все знают, об этом пишут разгромные статьи. Ещё говорят, что строители, как картошка: если зимой их не съедят, то весной обязательно посадят. Есть, конечно, среди них настоящие мастера и добросовестные люди, но это где-то там, далеко, не у нас…
Деньги. Вопрос, может быть, низкий, зато всегда больной. Каждая стройка переживает начало, бурный подъем и постепенное затухание. Хорошо, если ты попал ко второму этапу: ещё не исчерпаны лимиты и фонды, снабженцы прут материал, и, значит, есть возможность заработать. Ходит даже такое словечко: горячие деньги. Но коли пройден перевал – то дай бог ноги. Иногда срываются целые бригады. Но в среднем почти везде выходит червонец, то есть десятка в день. Если где-то платят побольше (а ведь обязательно где-то платят), люди начинают бегать. И винить их глупо. За восемь лет я семь раз менял место. Гулял, как вольный ветер. Из нас, работяг, многие летуны, и я понимаю, что текучесть это зло. Но ни разу за эти годы не было так, чтобы меня принял и уволил один и тот же начальник. Они летают ещё похлеще.
Валерка так поучал своих зелёных мастеришек, недавних выпускников стройфака:
– Люди приходят сюда не претворять в жизнь и не давать план. Им на это чихать. Они должны зарабатывать и кормить семью. Если не будете платить, останетесь без людей.   
Люди – самое главное и самое трудное, о чём ещё надо сказать. Каждый день из года в год топчешься с ними на одном пятачке, трёшься бок о бок на подмостях или сидишь в прокуренных бытовках и слушаешь их речи, смех и ругань, пьёшь по кругу из одного стакана и дышишь одним воздухом. Да, я пришёл, чтобы с ними сродниться, но этого не достиг. Я пришёл, чтобы их узнать и понять, но то, что я увидел, меня совсем не радует. Неотесанные, грубые, тёмные, поливающие матом весь белый свет, забулдыги, бухарики и алкаши, любители проскочить за дурачка. Стройка, как мусорная корзина, вбирает всех, и настоящий мастер среди них большая редкость. Но все же, какие ни есть, а это главные люди: уйдет начальник – назначат другого, а вот эту грязную, солёную работу за них не сделает никто, ни министр, ни генерал, ни первый секретарь.
Хорошо, когда ты строитель от бога и у тебя работа кипит, а душа поёт, но если стройка для тебя – это очередь на квартиру или место, где ты просто зарабатываешь себе на жизнь, ежедневная упряжка – то это каторга для души.
Что хуже всего на стройке? Нет, не ветер, не зной, не холод. Не то, что иной раз пашешь, высунув язык. Хуже всего дурная работа, заведомо впустую: перетаскивать с места на место или копать землю, когда очень надо, а технику не дали. Перебрасывать кирпич вручную и много ещё такого, когда рвёшь пупок, а результата не видно.
Что лучше всего на стройке? Совсем не то, что ты строишь для людей жильё, санаторий или ещё что-нибудь полезное. Вот вырос новый дом, и этого уже не отнять, пройдёшь мимо через десять лет и скажешь: я строил. У меня от этого душа не поёт – молчит. Главная радость для меня – в сознании мастерства. Как и везде, в любой работе. Может быть, потому, что мне так трудно давалось. Как раньше отставал я сам, так теперь отстают от меня. И тем ощутимее твой перевес, чем хуже условия: ветер в лицо, плохой раствор с голышами, битый кирпич-половняк или мороз, когда коченеют пальцы, а раствор на стене сразу хватается в камень. Да, вот тут себя покажи, а когда всё хорошо, тогда и дурак сумеет.
Я трудно вживался, трудно шёл в гору. И теперь, на вершине, я совсем не ликую, что всё это осталось позади. По-прежнему ежедневно надо себя заставлять и подталкивать. Новички смотрят на тебя: вот он всё умеет, быстро поднял угол, кладёт без шнура, а получается ровненько и чисто. А я завидую им: тулят кирпич за кирпичом под шнур, горя не знают и не ведают, каким трудом даются мне эти углы.
Мой самый последний день на стройке: Кисловодск, все документы подписаны, и на прощанье я уже купил бутылку водки остающимся здесь нашим пацанам, это Вася Шихман и Кент. Но надо ещё доработать, у меня пол-ящика раствора. Запомнился молоденький подсобник, он поднялся ко мне на этаж поучиться кладке. Как причудливо распорядилась судьба: это буквально была передача эстафеты! Беззаботно управляясь с кирпичом, я заодно ставлю ему понятие о жизни: главное, ты себя не теряй. Ищи свой путь. Ты ведь не говорил себе в детстве, вот вырасту и стану подсобником. Уходи из-под крана и пробивайся наверх, на кладку. Конечно, человека никакой труд не портит. Но надо стремиться к большему. Да, это только слова. Но в твоей воле сделать их жизнью…
И напоследок – ещё о самом важном.
На Райисполкоме был в бригаде один парень, Серёга Майданов, тот самый новичок, которого когда-то в Пикетовке поставили к каменщикам, а меня загнали на его место, глотать пыль на растворном. Хороший парень, из трудовой семьи. После работы ездил ещё куда-то на курсы, учился. Мы не виделись года четыре. Он теперь, так же как я, был уже не новичок, на кладке стоял уверенно, наравне со всеми бывалыми и потёртыми. Только было у него в натуре такое, что в моих глазах ставило его выше всех остальных. С кладки он всегда уходил последним. Не потому, что отставал от других, а совсем наоборот. Вот конец дня, мужики пошабашили: кто моет мастерок, кто уже поплелся в бытовку. А у тебя ещё в ящике раствор, выбрасывать не принято, хороший каменщик обязательно должен загнать его в стену. Обидно, ведь мне ехать дальше всех. И вот тут Серёга всегда окажется рядом. Спокойно, молча доработает вместе с тобой.
Простой пацан! Он моложе меня на десять лет, больше. Сотой доли моего не прочёл, не передумал. А урок мне преподал на всю жизнь. Вот в такие минуты мне верилось, что есть на свете наше особое братство и каждый каменщик со мною одной крови.

9.
Что ещё?
На Ясной, единственный раз в жизни, я придумал сюжет картины. Называется «Перекур». Стройка. Незаконченный, ещё раскрытый этаж. Кирпич, бадьи с раствором. Бригада курит. Один уселся на стопку пустых поддонов, а другой, поставив на них ногу, достает из кармана «Беломор». Сейчас с наслаждением задымит. Кто-то выскочил на неограждённый балкон и, сложив руки рупором, подзывает своих кентов. Кто-то мочится в уголок (они, и вправду, у нас не просыхают). Молодёжь сбилась в кучку, машут руками, доказывая что-то друг другу «за жисть». Колюнчик маракует над букварём, так у нас называют чертёж. На панелях валяются каски и куски порубленной кладочной сетки. В проёме окна, внизу и в отдалении, виден растворный узел, где копошатся эрбэушники, сеют песок. Еще дальше, на взгорочке, подле красного «Жигуленка» – прораб в дубленке, наш Валерка, насупленный, грозный, ещё не разрядившийся криком. Он здесь хозяин, наполеончик, но я нарочно задвинул его туда, на дальний план, чтобы выглядел поменьше, а тут, перед глазами, главные люди в перепачканных ватниках и сапогах, алкаши и матершинники, неотесанный народ, и никакой поэзии труда, а наоборот – желанная минута перекура.
Кроме этих записок о стройке, мне пригрезился как-то ещё один сюжет. Рассказ или небольшая повесть о шабаях, под названием «Длинные деньги». Речь идет от лица отчисленного студента, который в закусочной (такое начало) проедает последний трояк. Тут он знакомится с Горбулиным, вожаком стаи, и наутро вместе с ним уже мчится в кузове попутки навстречу новой судьбе, куда-нибудь в сельскую глубинку, как я на Тёмную речку. Этого, по моим расчетам, хватило бы мне странички на две.
Потом ещё две-три: как привыкал, учился сеять песок, подносил кирпичи, как после трещала спина и как над ним посмеивались мастера. Нет, не все, наш народ скорее посочувствует и поможет, но кто-нибудь обязательно найдётся, чтобы колоть глаза: почему, мол, этому сопляку равную долю. И как в первый раз отхватил кучу денег. Ещё бы, это колоссальное чувство, чего тут скрывать, если только в аванс ты получил сразу десять твоих стипендий! Куда их девать? – это ещё страничка, можно помечтать, дать себе волю. Дальше неясно. Все видится в отрывках: местная девчонка, любовь, драка с кем-то из своих, пережитое унижение и уход в одиночку по степи…
Я хорошо знаю наши предгорья и ущелья, а по степи никогда не ходил. Эта часть сюжета подсказана довольно поэтичным рассказом Огоря, когда он вот так шёл, один, и за пазухой нёс орленка, взятого из гнезда, а орлица его догоняла и била крыльями.
Можно было вставить ещё чью-нибудь историю, я их наслушался много. Вот одноглазый дядя Женя с девятой зоны, по прозвищу Кутузов. В войну он ещё пацаном был. Когда бои шли, один мужик из их села обирал трупы. Немцы-додельники, уходя, их минировали, не своих, конечно. И мужик тот его нанимал за хлеб, чтобы подполз и к мертвяку веревку привязал. Потом дергали, проверяли.
А Чёрный, например, служил срочную в Китае, и сам председатель Мао нацепил ему на грудь какую-то медаль.

10.
Мне часто снится дорога. Потому что я люблю странствовать, и облазил все наши предгорья, наматывая за день по тридцать, сорок км. Ещё мне снится моя прежняя работа, потому что в душе остался не только привкус горечи, но и гордость. А стройка так и не приснилась никогда. Ни разу в жизни.
Теперь у меня спрашивают совета. У кого-то не заладилось, какой-то крен, пограничный момент. Когда человек устал искать себя, отчаялся. Вот, мол, пойду на стройку. Простая работа, и деньги будут, и голова не болит. Разве не так? Нет, никому не советую.
Я как будто отбывал ссылку или, лучше сказать, исправительные работы, но срок этому наказанию назначал я сам. Сколько раз мне хотелось бросить. Твой опыт вышел со знаком минус, говорил я себе, хватит заниматься ерундой. И – не бросал. Нет, никогда за этот шаг я себя не винил. Это на самом деле был шаг в жизнь, которую я не знал. Трудный шаг, и это одно уже благо. Об этом и в запретном романе сказано: если трудно, если грунт не поддаётся и твой лом упирается в твердое, значит, ты на верном пути, и там, под каменной плитой, скрыто сокровище.
Смешно говорить, что теперь я эту жизнь вполне узнал. Но одной истиной обогатился: ничто в жизни не дается за так. Иногда мне самому это открытие кажется смешным и наивным. Ах, оказывается, чтобы жить, надо работать! А работа, представьте себе, такая тяжелая штука…
И все же – какое сокровище мне досталось? Я столько лет рыл землю, ломая ногти, и что вырыл? Стал ли я другим человеком? Изменился мой взгляд на жизнь? Отношение к себе, к людям?
Да, я хотел уйти, переменить участь, потому что бедствовал и чувствовал себя кругом виноватым. В этом смысле мой уход оправдался. Больших денег, правда, не нашёл, но дела свои поправил. Деньги, знаю точно, не могут быть целью. Деньги это только побочный продукт.
Потом, я мечтал уйти в нижние людские слои, хотя и не совсем на дно, и жить, как у нас живет большинство. Не любопытства ради, а как исполнение морального долга, как великое приобщение к Массе. Это, конечно, осуществилось, но не совсем так, как представлял себе в самом начале. Рабочая, простая жизнь заново меня не сотворила, сердцевина осталась та же. Да, научился работать руками и теперь понимаю их язык, знаю все повадки, но там, за чертой, на их территории, я все равно остаюсь чужаком.
Самоиспытание на прочность. Это я выдержал. Правда, тут своя диалектика: чем дольше оно длилось, тем больше из испытания превращалось в обыкновенную жизнь, становилось упряжкой.
Закалиться душой, обратиться в кремень? Пожалуй, нет. Это всё не так просто. Это не дается механическим упражнением, пусть даже в таком тяжелом труде, как наш. Работы я не боюсь никакой, да. Но это не великая заслуга. Тут дело ещё в чём-то другом. Преодолевать себя можно и в повседневном быту, не учиняя себе таких рискованных зигзагов, как мой. Не лгать, не ловчить, не уклоняться и не отталкивать локтями – ведь это так просто. Но почему никто так не живёт?
У Некрасова в «Железной дороге» есть строчка, которая одна, в пять слов, поразила меня не меньше, чем весь запретный роман. В школе мы что-то учили наизусть. Помню, как выдавливал из себя сочинение. «Вынесет всё и широкую, ясную…» Но разве главное тогда понимал? Глазел в окно, как генеральский Ваня. Дошло только теперь. Вот открыл потёртый томик, пробежал глазами, и в сердце кольнуло. Это о землекопах, в самом их бедственном положении. И особенно один там есть, кажется, белорус. Это о нём так мрачно и торжественно: «Трудно свой хлеб добывал человек…»
Нет, я себя с ним даже не равняю. Но это и есть то главное, что я откопал – трудный хлеб. Да, трудно. Но, кажется, это единственный способ прожить свою жизнь легко.

1987. 2012.