Фото-листья

                «С тоской жить нельзя, а с надеждой – можно!»
                Е. Гришковец

«Садитесь поближе, не перекрывая друг друга. Ага, вот так! Что за скучное лицо? Ну-ка быстро вспомнила, как получила последнюю двойку!» - так командовал мой отец, внимательно компонуя людей для будущего кадра. Никто никогда не мог пересмотреть всех фотографий в нашем доме, их было огромное количество. И почти все фотографии были постановочные: папа совершенно не признавал репортажи, каждого он встраивал в ту или иную композицию. И тогда он еще не знал, что с какого-то момента он перестанет быть нашим фотографом, а его место займу я. Разница лишь в том, что у нас принято было запечатлевать исключительно людей. Я же фотографирую всё, что так или иначе попадает в мое поле зрения.
Все снимки отражают радостные моменты семьи, а за кадром где-то там остаются проблемы, болезни, ссоры, которые не хотел запоминать никто, включая и наш фотоаппарат. Кому ж интересно, когда после буйных объятий рядом с тем же домом сыпались в прямом смысле проклятия, но это жизнь без прикрас, а на фото всегда полно надежды – там все живые и здоровые, а главное - весёлые! Представьте себе, что вы сидите с нами за столом и рассматриваете наши кусочки истории. И нет никакой специальной картотеки, нет больше того дома, где хранились эти альбомы, нет больше того сада, где в жаркую погоду мы рассматривали лица родных и далеких прямо на природе. И все же в моей памяти живы все эти фотографии, сквозь них каплет вода жизни. Я не смогу показать вам все: выберу лишь 3 случайных кадра.  В моем воображении в бесконечном потоке медленно кружатся фото-листья. Стоп. Шорох. Вздох. Три пленочных снимка.

Удивительно, но сам дом растворился, исчез, ушел в небытие. Остался дикий лес, пару ям, яблоня, кусты сирени (каждый год я прихожу на родную землю поздороваться не с домом, а уже с самим местом, с землей). Бабушка с дедушкой жили в лесу, вернее, возле него, к ним даже письма приходили по смешному адресу – лес «Гай». Это был не простой гай, а лес под таким загадочным названием. И всегда рядом с домом фотографировали людей, а само некрашеное сооружение всего несколько раз оказалось в кадре. Поскольку мы там были всегда только летом, для меня серые стены и маленькие окна окрашивались непременно в розовый цвет, ведь на закате все дома озаряются красным солнцем.


Живое фото


Фотография неестественно красного оттенка (папа тогда еще только начинал печатать цветные фотографии, не сразу научился подбирать стеклышки-фильтры). И весь дом не виден (и никто же не додумался снять дом целиком при жизни), а только одна стена и часть крыши. Большой деревянный стол: летом здорово было собираться всем родным за большим столом. Все готовили в большой печи, до сих пор ничего вкуснее еды из печи так и не придумали. Тут же, впритык к столу, стоят красные «Жигули» (они очень заметны на фото); у нас тогда еще не было никакой машины, а это машина была мне особенно дорога, я видела ее раз в год, на ней приезжала веселая семья папиной сестры. Я эту машину узнала бы из тысячи по походке. 

Рядом с домом мягкая травка; уж не знаю, как дедушка добивался такой шелковистости (ни курицы, ни гуси никогда не ходили по этому зеленому ковру, бабушка их никогда не держала, предпочитая крупный рогатый скот). В этом странном доме я умела и даже любила скучать: здесь я научилась писать письма (это были практически эпистолярные романы на 10 страниц и больше), здесь я научилась играть на гитаре, здесь я читала журнал «Вожык» (бел. Ёжик), а потом читала все подряд. На этом снимке едва заметно маленькое окошко на чердаке, откуда я часами наблюдала, не покажется ли человек, с которым я играла в свою воображаемую игру: придумывала, как его зовут, сколько ему лет, куда он идет. А самая заветная машина должна была показываться с другой стороны дома, ведь дорожка проходила непосредственно по кромке леса. Странно, но мое детское терпение было безграничным: я все ждала, ждала и ждала, не замечая укусов комаров. Как только я видела ее грязно-красный силуэт, я - маленькая, а потом уже и большая девочка - неслась наперерез к папе и с визгом кричала: «Едут, едут!» И здесь на этом старом фото нет людей, но  я точно помню, что они уже приехали и пошли располагаться в доме. Видна только бревенчатая стена с открытым входом, и соседняя дверь тоже открыта: в дедушкину мастерскую, где был приятный запах стружки и мазута, и всё всегда лежало на своих местах. И там так темно, на фото ничего не видно, но, закрыв глаза, я слышу звонкий голос брата и свой собственный озорной призыв, чтобы он всунул пальчик в тиски, а потом я в шутку начинала их закручивать, а брат, не дожидаясь, вскрикивал и убегал.

Здесь видна лавка, на которой стоит ручной жернов: бабушка пекла из своей муки грубого помола огромный каравай, а рядом старинная деревянная маслёнка (почти все продукты были свои собственные), а на столе можно разглядеть странный брусок, мало кто знает, что это такой утюг! (Никто из нас не додумался сохранить хоть одну старинную вещь).   Я смотрю на это беззвучное фото и слышу голоса: звонкие, веселые, старческие, медленные, быстрые, родные, живые. Ни дед, ни бабушка не говорили чисто ни на одном языке: в своей речи использовали польско-русско-белорусский суржик. «Ах, ну что ты за старый черт! Подери тебя чапела (искаж. чапельник),» - бабушка привычно бранила за что-то дедушку. А тот в ответ сыпал белорусскими стихами и польско-белорусскими прибаутками. На фото едва различим забор с высыхающей марлей. У этой марли была особая миссия (я точно помню) – через нее процеживали парное молоко. Рядом с марлей кот с серьезным диким лицом охотника, кормил он себя сам, дед приговаривал сурово: «Молока ему налью, а остальную пищу я от него не запирал!» И все в этом доме было ладное, деревянное, сделанное на века. Казалось, он будет жить вечно в этом вечном радостном теплом лете.

Умирающее фото

Когда мне было 18 лет, лихой хутор затих: стареньких родителей забрала к себе в город папина сестра. Мы с родителями останавливались в соседней деревне: всего три километра. И уже некого было встречать, никаких машин вокруг, всего три года, а от домика оставались только полуразрушенные стены с зияющими огромными окнами-колодцами. И домик не казался розовым, да и на этой фотографии всё в зеленых полутонах.

И теперь уже додумались снять издалека: еще держится каркас, еще есть рядом поле, еще не летают насекомые-мутанты (без людей лес сделался жутким всего за несколько лет, а дедушка-лесник уже за Гаем не ухаживал). И домик кажется не серым, а черным пятном с большим дырявым просветом на большом брезентовом поле с высокими дикими лопухами. А впереди перед домом маленькая черная фигурка уже большого брата. Лицо его сурово, но зеленый цвет с множеством оттенков не отнимал надежду целиком. Там за кадром стоял наш папа, он тогда еще не знал, что это его последнее лето на родной земле и вообще на этом свете. Однако брат смотрит грустно с каким-то философским пониманием, что у всего есть начало и конец. Вот только на этом снимке дом изнутри совсем не виден, а я хорошо помню, как страшно выглядит родной дом с висящими лохмотьями обоев. На одной из растерзанных стен каким-то чудом уцелел мой рисунок, подаренный бабушке, на котором была изображена рысь почему-то с человечьим лицом. И глаза ее были полны боли, она как будто вопрошала: «За что вы меня здесь оставили?» Ответить я ей не могла и вышла из дома, так и не спасши ни одной щепки. Ни одного живого существа не осталась, только рысь. А ведь пыль времени легко стирается, и можно вспомнить, как страшно шуршали пацуки  (а сейчас лишь видны гладко изгрызенные крысами балки), как весело щебетали ласточки прямо под крышей (они покинули дом тут же, вслед за людьми), как напрягали домики ос прямо в сенях (их тоже не стало), как сотни раз дед изводил огромный муравейник возле дома, а он жил себе и жил (без людей ушли даже муравьи). На этом фото, если долго смотреть, можно услышать тяжелый вздох отца, который держит в руках «Зенит». И только высокие желтые цветы возле дома продолжали расти: им не нужен полив, им не страшно забвение, им никогда не холодно и никогда не больно.

Новое фото

Маленькая девочка с хвостиком стоит перед маленьким холмиком из песка, бревен. Дикие травы, иван-чай, лопухи, бабушкины желтые цветы выше ее роста. Девочка держит в руках маленькую дощечку, как бы протягивает ее кому-то, и лицо ее морщится от солнца с такой серьезной гримаской. Фото разделено на две части: очень много неба, а на второй части всё остальное - очень много трав, небольшая гора, оставшаяся от дома, а девочка цвета неба – беленькое лицо и ярко-голубая футболка особенно выделяются на фоне развалин. Девочка запечатлена в динамике, видно, что она что-то говорит.
- Мамочка, а этот домик был розовым, да?
- На самом деле он был просто серый, некрашеный.
- А расскажи еще раз про всех, кто там жил, а я буду представлять.
- Ты же уже много раз слышала.
- Ну и что! А дедушка каким был? Ты знаешь, я его совсем не помню.
-А что ты помнишь?
-Помню, что было весело и что я прикрепляла ему бантик на голову. И он смеялся.
- Ну, вот и сохрани это. До тех пор, пока мы сохраняем память обо всех, кто нам дорог, они всегда будут живы.
-И вот этот маленький светлячок? Посмотри, как переливается!
-И он тоже. Абсолютно все и всё!
- И этот розовый домик?
- Конечно!
- А эту деревяшку я сохраню. Пусть кусочек дома будет у меня.
-И без этой частицы он все равно у тебя есть!