4 Интуиция гармонии

Уже начало ноября, а тепло и сыро в Херсоне по-весеннему.  Кто бы что не говорил, изменения климата очевидные и невероятные.  За ночь на землю вылилась долгожданная трех месячная норма осадков. После летнего зноя и засухи серые поля внезапно раскрасились зеленью озимых.   

Война у нас тем временем приобрела устойчивый позиционный характер.  Артиллерийские дуэли через Днепр, через наши головы. Дроны парят словно коршуны. Человеческая суета кругом замерла, хозяйственная деятельность убыточна.

 Самое время отдохнуть земле, пустить землю в загул, под пар.  Интересно наблюдать, как меняется её структура, характер, вид, когда земля, словно забитая беспросветная батрачка, неожиданно сбрасывает бремя сельского хозяйства. На курганах появляются цветы.

Изменения климата созвучны разрушению привычного человеческого уклада.  Война не причина, она следствие.  Вслед за войной перемены, словно волны по тихой глади огромного залива. Всё кругом зашевелится, растревожится, заволнуется.   

Гегель размышлял 200 лет назад – Будущее за Америкой. Возможна великая война между севером и югом человечества.

Кто-то называет его провидцем.
А мне кажется  мудрец  сидящим у дороги. Мимо идет человек. «Не ходи, в яму упадешь», - предупреждает мудрец. Но человек отмахнулся, пошел дальше, упал в яму.  Выбрался из ямы, исцарапанный, оборванный возвращается к мудрецу. «Ты провидец!» - восхищенно говорит человек. Мудрец удовлетворенно молчит.

В университете мне было интересно знать, не что говорят, а угадывать о чем молчат философы. Не о том ли, что ямы на дороге жизни они роют сами?

Буквально в первый университетский месяц на лекции «политической истории ХХ века» я задал преподавателю вопрос:
- А может быть, что Адольф Гитлер, на самом деле, один из умнейших, романтичных и талантливых представителей классического немецкого идеализма, а не истеричный ефрейтор недоучка, каким его лепит западная пропаганда?
- У вас, молодой человек, мозги набекрень!
Я тогда ничего не почувствовал и ничего не ответил. Словно выпад преподавателя Иванова прилетел из пустоты.  Мы все знали, что преподаватель Иванов полковник КГБ в отставке долгие годы читал в университете историю СССР и историю КПСС. Используя Гегелевский метод, допустим, что мои мозги набекрень это тезис. Тогда антитезис - мозги набекрень преподавателя Иванова. Какой следовал синтез?

Впрочем,  многим в начале 90ых гуманитарные вузы на бывшем советском пространстве казались сумасшедшими домами.  Но мы студенты сознавали, явление это временное. Советская интеллигенция активно переобувалась в воздухе, в библиотеках всплывали новоявленные печатные издания, а на горизонте украинской интеллектуальной мысли замаячили свежие методички. И ответ Иванова  выглядел жалким оскорблением.

Ах, как я тогда ошибался. «У вас, молодой человек, мозги набекрень!» - то был рык загнанного в угол зверя.  Не знал я в ту пору, что украинский коммунизм был одним из самых массовых, жестоких, непримиримых, деревянных и заскорузлых явлений в СССР и никуда бесследно не улетучился.  Незалежная Украина оказалась в руках переобувшихся марксистов. И следующий виток истории  под видом демократии оказался неизбежным наложением духа немецкого идеализма на особенности украинского национального характера.   

Я знал своего деда, поволжского немца Карла Фридриховича Графа. Десяти лет каторжных работ на соляных рудниках под Оренбургом  оказалось мало, чтобы изменить мировоззрение, выбить немецкий дух.  До конца дней он с трудом говорил по русски, а на единственной книжной полке прятались томики Гёте и особенно любимого Гейне на немецком. И вот это в моем  ощущении был уже полноценный тезис.

Антитезис, гласивший о тотальной немецкой пропаганде в исполнении истеричных недоумков, представлялся бледным. Синтез, среди высоких университетских аудиторий в виде реплик преподавателя Иванова, вообще смущал.  Мировые интеллектуальные элиты, словно сговорившись, о чем-то упорно недоговаривали. А мои интуитивные догадки оставались всего лишь предчувствиями чего-то неизбежного и нехорошего.

И только четверть века спустя, когда романтический фонтан русского либерализма 90ых наконец иссяк и гуманитарные аудитории заметно поредели, среди московской профессуры послышались странные предположения о том, что многое из того о чем размышлял и писал Гегель, мог смело произнести Гитлер под куполом рейхстага. А его Майн Кампф буквально пропитан гегелянством. Интеллектуальные элиты, наконец, нехотя согласились на сдачу апостола Гегеля.

Прозрения русских интеллектуалов, между тем, не казались мне осознанными.  Кое что изменилось во внешней конъюнктуре. 

Кремлевские либеральные небожители с ужасом наблюдали за возрождением нацизма в Киеве в лучших германских традициях.  И русская творческая интеллигенция, по команде, приготовилась к очередному акробатическому представлению, национальной христианской потехе переобувания в воздухе. 

Если история России учит, то только тому, что акробатические сальто морталле русской интеллектуальной мысли ни к чему хорошему Россию ни приводили. Страна в очередной раз раскорячивалась в невероятном шпагате, зависая над пропастью.

Справедливости ради стоит вспомнить, как на Западе задолго раздавались одинокие сетования, каким образом Европа угодила в кризис 1945 г. Но подавались публике они в том же гегелевском контексте периодичности истории. В интеллектуальной среде Гегель почитался неизменным апостолом протестантизма. «Бог мыслит этот мир, значит, этот мир существует», - утверждали греки. А мыслил Бог этот мир через Гегеля. Таковой объявлялась роль личности в истории – «через «я» дух раскрывается в народе». 

Лев Толстой в Войне и народ, вступит в полемику о роли личности в истории. Достоевский наречет русский народ - народом богоносцем.  Но дискуссии текли исключительно в рамках немецкой Науки логики.  Если немецкие философы были протестантами, то Лев Толстой и сам неизбежно вступит в конфликт с церковью. На Руси он был тот, чрез кого Бог мыслил этот мир.  С той разницей, что в православном мире он так и останется еретиком, отступником.  Толстовцы походили на жалких прихожан без прихода «в келье под елью».  «Вот умрет Толстой и всё пойдет к черту», - жаловался Чехов Бунину.

Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, занимают кафедры университетов, читают лекции, им благоволят сильные мира сего. Европейские элиты ослеплены феноменом Наполеона. И философы, словно инженеры, создают для германских элит систему логики. «Германские народы под влиянием христианства первыми осознали Дух свободы…. Дух полностью раскрылся в германском идеализме».

Логика безупречно работает вперед, назад , можно галопом. Всякий удельный герцог без стеснения  примеряет наполеоновский императорский мундир.  Гегель нарекает историческое явление Феноменологией Духа.… «в проекте Духа есть и отдельные личности, исполняющие свои особые роли, Юлий Цезарь или Наполеон, личные цели которых выражают волю мирового Духа, через них Дух осуществляет свои замыслы, на их стороне абсолютное право»… 

«Абсолютное право» личности обернется европейской катастрофой ХХ века, не оставит камня на камне. Все нити кажутся оборванными. И только одна неизменно ведет меня к Сармату. Вопреки логике та, что к «Науке логики» не имеет никакого отношения. 

В маленьком доме Сармата не было фотографий. Пустяшная деталь среди небогатого художественного интерьера почему-то сразу бросалась в глаза. Я помнил рассказ о соседской девочке Машеньке, вывезенной немцами в Германию с которой Сармат по памяти списывал портрет и однажды спросил:
- Как называется ваша картина?
- Никак, - на удивление ответил Сармат. – Люди привыкли всему давать имена ни сколько не страшась ошибиться.
- Как можно ошибиться в очевидных вещах?!
Был вечер, мы стояли на кургане провожали закат.
- Что это? – спросил он, указывая рукой на яркую звезду над горизонтом.
- Венера.
- Богиня любви, родившаяся из морской пены на Кипре. Люди насмехаются над суевериями язычников, но восхищаются Венерой, любовницей Марса, – проговорил он.

Через несколько лет на первом курсе института я с удивлением узнаю, каким образом даже библейские откровения накладывались на категории античной философии, и мог бы в ответ поведать Сармату о всемирных законах Гегелевского историзма в логике. Но тогда я лишь почувствовал, что Сармат окружил себя безграничными образами. Они жили вне пространства и времени в доме под камышовой крышей, растекались далеко кругом, тянулись к кургану, на погост и терялись в вечности. Образы Сармата были гармонией и существовали в непрерывном движении. Он не давал образам имен, интуитивно боясь нарушить гармонию.

Это был тот вечер, когда я впервые подумал, что именно человеческий разум и порождает хаос. Когда античные мудрецы посредством разума начинали созидать цивилизацию, они неизбежно нарушали гармонию реальности. Что бы преодолеть препятствие философы научились подменять чувство реальности внутренними ощущениями пространства и времени. 

В реальности нет пространства и времени.  То, что объявлялось философами началом познания истины, оказалось познанием собственного Я.  И немецкая классическая философия, на самом деле явилась самым честным, откровенным и конечным направлением  западной философской мысли. Европейский кризис 1945 года обозначил закономерный тупик «интеллектуальной интуиции».       

Но понимание придет позже, а в то время в ощущениях на кургане я всего лишь не находил того, что философы называют началом познания. Соприкосновения с реальностью как осознанный провал, когда цивилизованный разум на секунду утрачивает власть над сущностью. Исчезает мираж искажения, наложения ощущений на реальность.

Образы Сармата подвижная гармония. Гармония была на кургане вчера, сегодня, завтра. Тысячи лет назад, тысячи лет вперед. Она была тут теперь.  Сармат земное существо, дитя природы. Он чувствовал образы, иногда мог их определять, видеть в реальности и становился сопричастным гармонии. Таким было его счастье. Мир меняется, и он постоянно пребывал в состоянии поиска, интуиции подвижной гармонии, её страстном ожидании, непрерывном следовании за ней. Интуиция гармонии Сармата, казалось, сама его жизнь.   

Я возвращался домой затемно, в одежде сваливался в кровать, не мог уснуть, смотрел в потолок. Мне не давала покоя одна и та же мысль. Немец Эммануил Кант был признанным авторитетом «вещи в себе».  Он называл «вещь в себе» непознаваемой.  При всякой попытке познания «вещи в себе» разум неизбежно должен впадать в иллюзию.

Но Сармат не читал Канта. И упорно не давал имен своим образам. То, что Кант, профессор Кенигсберского университета, тяжело  доказывал гениальным умом, Сармат легко определял интуитивно. И тут таилась некая точка отсчета.  Каким образом «вещью в себе» распорядилась гениальная западная философия и привела немцев к катастрофе. И как сосуществовал с образами Сармат. 

Впрочем, старик Кант предупреждал немцев в своей «Критике чистого разума».
«Пожар в умах!» - восклицает немец в Бесах Достоевского. «Разруха в головах!» - подхватывает профессор Преображенский.

Лёжа на кровати, уставившись в потолок, я догадывался, что после фундаментального скачка немецкой классической философии подобные мысли приходили в голову не мне одному. «Красота спасет мир», утверждал Достоевский.
В природе нет красоты, в реальной природе есть гармония. А красота символ гармонии, ощущение гармонии.  Целая плеяда европейских символистов как грибы после дождя. 

Первопроходец русского символизма Федор Тютчев.  Вскакиваю с кровати, в полутьме шарю по маминым книжным полкам. Биография Тютчева – конечно, я не мог ошибиться. После окончания Московского университета поступает на службу в министерство иностранных дел, на долгие 30 лет уезжает в Мюнхен. Там заводит дружбу с Шеллингом и Гейне.  Шеллинг, ярчайший представитель немецкого идеализма, последователь Фихте – Я порождает я, я порождает Я.
 Вот тут Тютчев и попадает в капкан романтического символизма. 

Символизм, словно тополиный пух из Европы, оседает на русской почве. Ветер гоняет пух по бескрайней степи, наполняя души русских символистов едва уловимыми созвучиями, мимолетными озарениями, тоской. Символисты ваяют образы, к которым невозможно прикоснуться, миражи.  Русские символисты конца 19 ст. предтечи серебряного века русской литературы. Но я чувствую пропасть между символистами и Сарматом. 

К слову, вся творческая русская интеллигенция 19 века  вслед за Белинским начинает путь на поприщах с немецкого романтизма, он является из Европы тем самым таинственным интеллектуальным толчком русского просвещения. 
Далее следует непременное «примирение с действительностью». Явление как общее в характере русской творческой среды, так и с индивидуальным оттенком, вплоть до состояния «внутреннего противоречия». 
Вся сущность художника претерпевает своеобразное форматирование, утрачивает естественность. А интуиция из чувственной преображается в интеллектуальную. Явный отпечаток на всей русской культуре с нач 19 века.   

Интеллектуальная интуиция порождение европейской философии.  Образы Сармата безымянны,  накрепко привязаны к действительности. У «интеллектуальной интуиции» нет привязки к почве – «Мысль изреченная есть ложь».

Сармат родился в 1945 году, был на год старше моего отца. Не мог помнить войну, у него не было маленькой соседской подружки, которую немцы забрали с собой в Германию.  Отец рассказывал нехотя, с упорной деликатностью, каждое слово я тянул из него клещами.
- Он появился на свет, когда его мама вернулась из Германии, - говорил отец. – Это его маму немцы угнали на работу в Германию, и кто был отцом Сармата, никто из нас не знал.
- А как звали его дочь? – не успокаивался я.
- Кажется, Машенькой. Однажды мы случайно встретились, он ласково назвал её Аве Мария. Куда они с мамой уехали из урочища, я не знаю.

Тогда я сразу представил портрет. «Иногда кажется что-то получается, иногда нет» - говорил Сармат и я улавливал его замысел. Человек слаб, одинок, часто беспомощен. Сармат остро переживал эти ощущения своей семьи. Портрет объединил судьбы как минимум двух людей, о которых мне удалось узнать, его дочери и мамы. Возможно, был кто-то ещё, не важно, картина была черточками, мазками, внешним проявлением, словно зыбкое отражение в воде. Сармат интуитивно сконструировал образ, который ожил в урочище и, несомненно, обладал какой-то силой.

 Я вдруг догадался, что именно тут проходил глубокий разлом.

Античные мифы сконструировали богов в образе людей. «Бог мыслит этот мир, поэтому этот мир существует» - говорил Аристотель. «Мышление всемирно исторический процесс, - продолжает Гегель, - таким образом, Бог творит через человека».

Но философия Сармата была другой.  Человек лишь крохотное, хрупкое проявление каких-то могучих процессов, глубоко уходящих корнями в неведомый потусторонний мир.  Сложная философия чувственной интуиции, «вещь в себе», не поддающаяся цивилизованному разуму даже на подступах. 

И не удивительно, что в его конструкции отсутствовало самое главное, связь, переход от гармонии реальности к гармонии социальной.  Для жены и дочери он остался старомодным и непрактичным, они стыдились Сармата. Его правда не обещала осуществления элементарных личных житейских желаний.  Его образы, подсказанные интуицией, оживали в простоте тишины, вдали от суеты и огней цивилизации. В них не было ЭГО, эгоизма, необходимого звена к которому прикрепляется европейская философия. И вся логика Гегеля оказалась бессильной. 

Я и сам недоумевал, почему привык к Сармату.  Какие-то болезненные семейные предчувствия окончательной немецкой катастрофы. А Сармат был тем, кого немецкие философы называли отщепенцами, по ту сторону, и я цеплялся за него словно утопающий за соломинку.   

У триумфа и победы множество отцов. А европейская катастрофа ХХ века словно сирота, от которой дружно открестились народы. Застрелившийся ефрейтор, как заложник, рассчитался за всех европейских гениев вместе взятых.   

Мне всегда этот западный сюжет представлялся парадоксальным и плутовато недосказанным. В том, наверное, и заключалась разгадка моего доверия к Сармату, интереса к его искренней бескорыстной интуиции. 

Сармат тосковал по родным, близким, но находился с ними в роковом, неизбежном разрыве.  Как заметил Гегель, он отщепенец, вывалился из цивилизации, не был частью «всемирно исторического процесса», ничего не дал истории.  Но тем и оставался для меня притягательным. 

Он не был лишен «я», но его ЭГО оставалось чем-то средним между уединением и одиночеством. С одной стороны он сам отталкивал цивилизацию, с другой, цивилизация отвергала Сармата,  потому ни один европейский философ не мог до него дотянуться, а Сармат находил своё положение приемлемым. 

Такие как Сармат подарили человечеству колесо.  А гении просвещения, посредством интеллектуальной интуиции, превратили колесо в шестеренки механизмов и гусеничные катки лучших в мире немецких танков.  И никакого Бога в этой логике просвещения не было.

Кое что, впрочем, западная философия на прощание после себя оставляет, толпы обездушенных людей называющихся демократией.  «Я вижу массового человека!» - в ужасе восклицал Ницше. 

Был яркий летний день, моя академичка легко скользила по речной глади. Сармат стоял на пристани, я легко узнавал его хромоногую одинокую фигуру с лохматой головой, он внимательно следил, как я подхватываю движение лодки гребок за гребком. Я всегда чувствовал, когда за мной наблюдают, и направил лодку к пристани.
- Ты разве не заметил, как она не держит курс, виляет по Днепру? – поинтересовался Сармат.
- А что я могу сделать?
- Конструкция утратила жесткость,  выноси, посмотрим.

Я причалил к мелководью, глубина по колено, снял весла, банку, одним махом поднял легкую пятиметровую одиночку над головой, вынес на берег и опустил на козлы.  Сармат, словно врач травматолог принялся прощупывать корпус.  Где-то посредине послышался хруст, он тут же отодрал ножом рейку, вскрыл деку.
- Ну, вот. По обе стороны отошел от корпуса привальный брус, нужен ремонт.
Мы договорились, что я вернусь в субботу, оставлю лодку до понедельника, чтобы застыл эпоксидный клей, а тем временем Сармат пригласил меня к костру, на котором у него всегда что-то приготовлялось. В тот раз  над углями висел чайник, мы принялись за чай.

Сармат был в шортах и я невольно обращал внимание на его давно покалеченную в голени синюю ногу.  Грубые шрамы выдавали не одну операцию, нога явно беспокоила Сармата, от чего он иногда сильно прихрамывал.
- А что с ногой? – неловко поинтересовался я. 
- В армии, на сверхсрочной, был я непутевым  прапорщиком.
- Почему непутевым?
- Есть армейский анекдот, кто в армии разгружает люминий, а кто чугуний.  Я из тех, кто разгружал вагоны с чугунием.

Он сёрбал горячий чай из железной кружки и смотрел на огонь. Его не интересовал наш разговор, он думал о другом и я не стал донимать расспросами.  То, что он из-за своих странностей попадал в неловкие жизненные ситуации, не казалось удивительным. Меня интересовало другое, каким образом его интуиция мгновенно воплощалась в практические догадки.

Между домом и кручей я уже давно приметил черный корпус на стапелях метров десять длинной. 
- Можно посмотреть?
- Иди, смотри, - ответил он, продолжая пребывать в отрешенном состоянии у костра с кружкой в руках. 

Это была рыбацкая фелюга, которой пользуются рыбаки на днепровском лимане. Ширина корпуса около трех метров, набор толстых дубовых шпангоутов обтянутых просмоленными досками.  Но шпангоуты были наращены метра на полтора выше и затянуты рейкой таким образом, что высота бортов оказалась не менее двух метров.  Сверху корпус зашит толстой бакелитовой фанерой образуя палубу и кое-где угадывались очертания будущей палубной надстройки.

 Из фелюги Сармат строил морскую парусную шхуну.  Мачта и такелаж лежали тут же на земле вдоль корпуса, алюминиевая труба  и оцинкованные тросы с талрепами от поливальных установок «Фрегат». В стороне под брезентом стоял двухцилиндровый дизельный двигатель воздушного охлаждения  с маленького трактора «Владимирец» и выглядывал контур трехлопастного гребного винта сантиметров 50 в диаметре.

Я вернулся к костру, Сармат сидел неподвижно, вдруг заметил меня, словно очнулся.
- Хочешь, свежей рыбки домой? – заулыбался он.
Я прохладно относился к рыбе, но не мог отказать Сармату в удовольствии оказать мне услугу. Мы уселись в небольшую просмоленную «дубивку», Сармат принялся грести одним веслом с кормы. Быстро пересекли Кошевую, вошли в протоку к озеру Чучужье. Два небольших озера Чучужье и Тичковатое когда-то считались нашими родовыми озерами, ещё до революции они были в аренде у моих прапрадедов.  Дед рыбачил на озерах, рыб колхоз оставил за ним промысел из уважения к дореволюционным традициям. Сармат обо всем этом знал.
- Я не люблю бывать на озерах, - сказал я.
- Почему?
- Странное чувство. Почти два века предки владели озерами, и ничего там от них не осталось, никакой памяти.
- А что должно остаться?
- Не знаю. Потому не люблю.
Я знал, как умер дед. В свой последний день изможденный раком он сел в лодку и принялся тяжело грести против северо-восточного ветра.  А вечером лодку прибило обратно к берегу с бездыханным скрюченным телом.  Всякий раз, когда я бывал на озерах, представлял последний день деда.  Какая-то не выраженная за всю его жизнь страсть, тоска. Словно птица в клетке.  Не удивительно, что его пожрал рак.
Почему-то вспомнился длинный черный корпус парусной шхуны Сармата на стапелях. Мне в тот день подумалось, что однажды он спустит её на воду, и я больше никогда его не увижу. Так оно и случится.

Мы вошли в озеро, свернули влево от устья в уютный камышовый карман, защищенный от северных ветров высокими маслинами, ивняком и тополями на берегу.  В камышах раскинулись плесы, был тихий яркий  день, водная гладь играла солнечными бликами, и приходилось щуриться.
- Тут стояла фелюга твоего деда, - заговорил Сармат. – На парусном ялике он приплывал на озеро, пересаживался в фелюгу, проверял ятеря, сети по озеру.  Перегружал рыбу в ялик, ставил парус и уходил домой.

Мы причалили к берегу у странной конструкции на воде.  Глубина небольшая, чуть выше колен. Из воды торчал камышовый частокол, переплетенный толстой канадкой таким образом, что между   камышинами оставался просвет сантиметров пять, чтобы мелкая рыба могла свободно проходить, а крупная двигалась по направлениям камышового частокола. Это был камышовый лабиринт, ловушка для рыбы. Я слышал что-то из рассказов отца, но видел конструкцию впервые.

Диаметр лабиринта был довольно большим, метров 12-15, и я едва угадывал его замысел, проходы, карманы ловушки в которых стояла запертая со всех сторон рыба.  Сармат переступал через частокол, подбирался к ловушкам и легко брал за жабры крупных карасей и карпов. Меня поразило, с каким обреченным спокойствием рыба давалась в руки. Я знал, как тяжело сопротивляется карп на удочку, рвет в клочья сети. Но тут я опускал руку в воду, поддевал его за жабры и подымал над водой. Сармат странно посмотрел на меня, угадывая мои ощущения.
- Теперь они как цивилизованные люди, соблюдают закон, - сказал он с каким-то сухим хрустом, надломом в голосе, какого я никогда от него не слышал.

Сармат выбрал пять штук карпов, чтобы они поместились  в коротком узком промежутке между полозками и подножкой моей академички, мы  сели в лодку и направились обратно к пристани.  Там простились до субботы.         

Однажды, лет десять спустя, когда Сармата уже не было в урочище, я решил побывать на озере. Оставил лодку в камышах у места, где он строил свои лабиринты, слез в теплую озерную воду и поплыл по плесам.  Глубина у берега небольшая, метра два, в одном месте я больно стукнулся о что-то ногой. Когда я нырнул, мне представилось необычное зрелище. На дне озера стояла длинная рыбацкая фелюга.  Верхние доски бортов, очевидно крашеные, сгнили и  вдоль корпуса, словно человеческие ребра торчали в ряд по обе стороны дубовые шпангоуты.

Вне сомнений, то была фелюга моего деда. Послушно притаившись в камышах, она затонула вскоре после его смерти. Необыкновенный, величественный подводный вид.  Я выбрался на берег, огляделся и почувствовал, как, вдруг, изменился мир.  Как когда-то на кургане я прикасался к реальности и мне открывался загадочный образ. Он был тем, что мы не умеем объяснить словами, но видим на картинах, слышим в музыке. Кругом вернулась жизнь, доносились детские голоса, избушки вдоль берега, дощатые мостики, лодки, человеческая деятельность. А за тем жизнь начала уходить, природа возвращала своё, скрывала присутствие человека, и только кое -где, тоскливые штрихи, с которыми природа никак не могла совладать.

 Сармат знал, не мог не знать, что фелюга покоилась на дне и ничего мне не сказал. Небрежным кивком головы указал, где она стояла, так, словно преподал мне первый урок интуиции.  Или я её найду, зацеплюсь ногой в единственном месте среди бескрайних диких просторов днепровских плавней, или нет.

 Но всё могло быть и по-другому. Фелюга на дне часть гармонии, естественного мировосприятия Сармата. Она из образа его мира и он не желал, не смел, вторгаться в образ. Людей он подпускал едва на порог.  Такой была идея кургана, и он её знал, владел ею.  А мне осторожно на что-то намекал.