Возвращение

#рассказ написан ИИ


Даже самая счастливая жизнь может разбиться вдребезги, как бабушкина фарфоровая ваза, которую я разбила в детстве. Помню, как стояла тогда, оцепенев от ужаса, и смотрела на осколки, не в силах поверить, что секунду назад это была целая вещь.

Наша жизнь казалась такой же целой и прочной. Большой дом с гаражом на две машины, утопающий в зелени сад, где по выходным мы устраивали барбекю для друзей. Детские качели, которые муж собственноручно повесил на старом дубе, и разбросанные по изумрудному газону игрушки соседских детей – они частенько прибегали поиграть, привлеченные запахом свежей выпечки.

А готовил он божественно! Каждое утро просыпаться от аромата свежесваренного кофе – это ли не счастье? "Я встал пораньше", – говорил он, ставя на прикроватный столик чашку, от которой поднимался душистый пар. Но кофе – это так, мелочи. Когда он брался за готовку, наша огромная кухня превращалась в театр одного актера. Даже сейчас, несмотря на всю трагичность ситуации, стоит мне вспомнить его фирменную лазанью – и слюнки текут, а в желудке предательски урчит. А его суп с блинчиками... ммм!

Но это все в прошлом. Потому что неделю назад, вернувшись из парикмахерской, я обнаружила его мертвым.

В тот день все начиналось как обычно. Утренний кофе, поцелуй на прощание, его обещание приготовить к обеду свою фирменную лазанью. "Куплю свежей моцареллы," – сказал он, складывая газету. – "И бутылку кьянти. Устроим маленький праздник."

"Какой повод?" – спросила я, поправляя прическу у зеркала.

"Нужен повод, чтобы побаловать любимую жену?"

Он улыбнулся своей особенной улыбкой – чуть приподнимая правый уголок рта. Эта улыбка осталась со мной, когда я ехала в парикмахерскую. Я и подумать не могла, что вижу её в последний раз.

Когда я вернулась домой, в прихожей было непривычно тихо. Обычно из кухни доносились звуки его кулинарного волшебства: стук ножа о разделочную доску, шкворчание масла на сковороде, негромкое насвистывание любимого блюза. Но сейчас в доме царила густая, вязкая тишина, нарушаемая только тиканьем старых напольных часов в гостиной.

"Милый?" – позвала я, снимая пальто.

Тишина.

Он полулежал в своём любимом кожаном кресле возле камина. Кресло чуть поскрипывало, когда он устраивался в нем по вечерам, но сейчас оно молчало, будто тоже застыло в оцепенении. Его голова покоилась на подголовнике, глаза были закрыты, а рот слегка приоткрыт. В одной руке он все ещё держал газету, раскрытую на деловой странице. Свежий номер Financial Times – жёлтая бумага казалась неестественно яркой в приглушённом свете гостиной.

Сначала я подумала, что он спит, и постаралась двигаться бесшумно. Газета с сухим шелестом выскользнула из его пальцев и спланировала на пол, как жёлтая осенняя листва. Я ждала, что он откроет глаза, пошутит про то, как незаметно задремал. Но он не шевелился.

Смутная догадка о близком горе шевельнулась где-то под сердцем. Часы в гостиной пробили два – этот звук показался оглушительным в мертвой тишине дома. Я сделала два шага к нему. Два. Я хорошо это помню. Потому что на третьем шаге я замерла. Из его приоткрытого рта вылетела муха. Большая мясная муха с золотым отливом.

Гудя, она деловито закружила по комнате.

Мой муж не шелохнулся. Это было жутко. Он был идеально мёртв. Мёртв и холоден как звук сквозняка в заброшенном здании. В воздухе всё ещё витал слабый запах его любимого одеколона, смешанный теперь с чем-то ещё – чем-то тяжёлым и неправильным. Позже эксперт, приехавший вместе с полицией, скажет, что он умер за несколько часов до моего возвращения. Остановка сердца. Внезапная, как удар грома в ясный день. Моцарелла так и осталась лежать в холодильнике – последняя покупка для так и не случившегося праздничного обеда.

Последующие дни слились для меня в один бесконечный поток соболезнований. Чёрные фигуры возникали на пороге, проплывали по комнатам, растворялись в сумерках. Кофемашина, его любимая игрушка, стояла нетронутой – я не могла заставить себя к ней подойти. По утрам машинально готовила две чашки кофе и замирала, глядя на вторую.

Дом наполнился неуместными запахами: лилии, принесённые кем-то из его коллег, источали удушливый аромат; запах чужой выпечки – кажется, это была соседка с подносом булочек с корицей – казался кощунством на кухне, где ещё недавно колдовал он. В спальне я спала только на своей половине кровати, будто он мог вернуться. Его подушка все ещё хранила слабый запах одеколона.

Люди проявляли участие каждый по-своему. Кто-то приносил еду, кто-то – свои воспоминания о нём. Они брали меня за руки, и их ладони были то холодными, то горячими, то влажными от волнения. К вечеру от этого нескончаемого потока сочувствия голова гудела как колокол.

"Мужайся, он защитит тебя свыше", – вибрировало в левом ухе.

"Какой кошмар, я видел его на днях, и он был в полном порядке", – звенело в правом.

"Мой бедный друг, рассчитывайте на меня и мою супругу... все, что мы можем... в вашем распоряжении..."

"Бу-бу-бу-бу-бу бу-бу-бу бу-бу..."

Голоса сливались в монотонный гул, как у пчелиного роя. Я кивала, что-то отвечала, но внутри была пустота. Вспоминался наш последний разговор – про лазанью и кьянти. Бутылка так и стояла на кухонной стойке, нетронутая, как немой укор не сбывшимся планам.

Иногда я ловила себя на том, что прислушиваюсь к звукам в доме – не звякнут ли ключи в замке, не раздадутся ли его шаги. Но слышала только тиканье часов да шелест штор от сквозняка. По ночам дом казался особенно большим и пустым. В такие моменты я доставала его старый свитер и утыкалась в него лицом, пытаясь уловить знакомый запах.

Все речи были удивительно похожими по содержанию, поэтому, когда на десятый день моего положения вдовы я услышала слова Жанны – моей двоюродной тети – её голос словно лучик света рассек траурное царство угрюмо бубнящего хора.

"...и она прекрасно вышла снова замуж", – с этого момента я начала слушать, – "А ведь тоже, сколько было слез, сколько отчаяния. Пришлось даже за ней присматривать одно время – боялись, что она может с собой что-нибудь сделать. Слава богу, подвернулся этот инструктор по йоге. Это я ей, кстати, йогу посоветовала. Отличный парень. И стоит у него не в пример покойнику, я извиняюсь. В общем, одни бонусы от новой жизни. Я не говорю, что до этого было плохо. Но нет пределов совершенству, как в той песне поется"

"Такой песни нет".

"А тебя не проведешь!", – Жанна обняла меня за плечи.

Я впервые с момента смерти мужа улыбнулась.

"Ну, вот и умничка. Теперь от новой жизни не увернешься. Так пусть она будет без слез и соплей. Ты об этом подумай"

И я подумала, когда наконец осталась одна. Мысли о новой жизни вызывали странное чувство – смесь вины и робкой надежды. Каждый раз, представляя какое-то будущее без него, я тут же вспоминала его улыбку, его привычку приносить мне кофе в постель по выходным. От этих воспоминаний перехватывало горло. Но потом я думала о том, что он всегда говорил мне: "Ты должна быть счастлива, что бы ни случилось". Может быть, именно поэтому слова Жанны нашли отклик – не потому что я была готова забыть его, а потому что где-то глубоко внутри я знала: он бы хотел, чтобы я жила дальше.

Шли недели. Я училась жить в доме, где каждая вещь напоминала о нем. Постепенно острая боль утраты начала притупляться, оставляя после себя тихую грусть и теплые воспоминания. Да, я была еще молода, как напомнила Жанна. Но дело было не в этом. Просто в какой-то момент я поняла: продолжать жить – это не предательство его памяти.

Он всегда гордился тем, как я выгляжу, подшучивал над моим усердием в спортзале, но в его глазах я видела восхищение. "Моя красавица," – говорил он. И сейчас, глядя на себя в зеркало, я видела не только подкачанную фигуру и работу хирургов. Я видела женщину, которую он любил и которой желал счастья. Может быть, именно поэтому взгляды других мужчин уже не вызывали такого острого чувства вины.

Да. Новая жизнь, Жанна права. Без слез, соплей, и красных глаз обрамленных темными кругами. Мне всего лишь сорок четыре. И задница у меня подкачана в спорт-зале как мяч перед важным матчем. О груди и губах позаботились хирурги, о банковском счете – покойный супруг. Вдова мечты, если двумя словами. И тот мужик с сединой на висках и в черном костюме от Бриони так на меня смотрел. Как его? Ах да, Анжело. Итальянский бизнесмен и плейбой, совсем недавно начавший стареть. И пахнет от него просто волшебно, – что бы это ни было, но я хочу их женскую линию! Как его сюда занесло? Наверное мутил какие-то дела с моим...

Гудение подлетающего бомбардировщика напугало бы меня не так, как это внезапно раздавшееся в тишине жужжание мухи.

Это была она. Та самая золотистая муха.

Она снова кружила по комнате, летая прямо у меня над головой.

Я быстро встала. Взгляд упал на газету, лежащую на каминной полке – ту самую, что он читал в последний раз. Я не могла заставить себя убрать её оттуда все эти недели. Пальцы машинально свернули желтоватые страницы в трубку.

Муха словно всё поняла и вылетела вон из комнаты. Её присутствие где-то в доме вызывало не просто страх – это был первобытный ужас, поднимающийся откуда-то из глубины души. Я не могла согласиться с мыслью, что она останется жить.

Гудение прекратилось. Неужели она улетела в окно?

Нет. Окна на кухне зимой всегда закрыты. Черт, откуда вообще зимой взялась эта муха?

Я внимательно оглядывала кухню. Ее размер и оснащенность в свое время стали главной причиной покупки этого дома. Сорок пять квадратных метров набитых новейшей бытовой техникой; черная мраморная столешница полтора на три метра под большой и причудливой дизайнерской лампой; идеальный дубовый пол.

Муха молчала. Ну, и хорошо: будет лучше, если я ее увижу раньше, чем услышу. Если она снова начнет летать, придется бегать за ней по всему дому. А так можно будет покончить с ней на месте. Я осторожно закрыла дверь, отсекая ей возможный путь к побегу.

Где же она?

Я старалась двигаться осторожно, чтобы не спугнуть ее, и наконец заметила. Золотистый маленький блик выдал ее на присыпанном мукой черном мраморе – на том самом краю, где мы с Жанной возились вчера с оладьями. Там осталось не убрано.

Муха была там. Но вела она себя довольно странно. И в ее поведении было что-то пугающее. Она быстро бегала туда-сюда по столу по просыпанной муке. Мухи так делают только если им оторвать крылья, да и то я сомневаюсь, что они будут носиться так быстро. Но у этой с крыльями все было в порядке. И бегала она по столу с огромной скоростью, будто хотела что-то срочно найти или очень торопилось покончить с каким-то делом.

Я подходила все ближе и ближе, сжимая газету. Уже были видны ее крылышки и золотистая спинка. Ее лапки оставляли на тонком слое мучной пыли цепочку малюсеньких следов. "Сколько лапок у мухи?" – зачем-то стукнул у меня в голове неуместный вопрос. Эта случайная мысль разрушила мою сосредоточенность, как камень, брошенный в зеркальную гладь воды. Муха словно почувствовала мое замешательство и взмыла в воздух, наполнив кухню тем самым жужжанием – точно таким же, как в день его смерти.

"Так я ее никогда не убью", – зло подумала я.

В нижнем ящике был спрей с жидкостью, которой мой покойный муж травил муравьев этим летом. Да, это будет то, что надо. Сбить ее как вражеский самолет или злого дракона шипящей струей этой отравы. Открытых продуктов нигде нет, а поверхности завтра протрет Мария – наша... то есть, моя домработница.

Первый же залп оказался удачным. Муха пролетела сквозь смертельно токсичное облако, и теперь была обречена. Нужно было только подождать. Она начала нарезать свои круги, которые становились все уже, а ее скорость все быстрее и быстрее, так что за ней стало трудно уследить. Изо всех сил она пыталась убежать от уже пожирающей ее смерти. Даже люди иногда ведут себя так же, что взять с глупого насекомого. Тембр ее жужжания резко сменил тональность, будто у самолета в моторе что-то сломалось. Но она все еще не хотела падать. Она отчаянно продолжала работать крыльями, которые ее уже не слушались. Она боролась за свою ничтожную жизнь. И вот наконец, взмыв в последний раз под самый потолок, она с протестующим ревом, словно дымящий бомбардировщик из старого фильма про войну, рухнула на черный мрамор стола.

Некоторое время она ещё пыталась взлететь, нелепо кружа по столешнице, но потом замерла и больше не двигалась. Её жирный золотистый трупик лежал посреди рассыпанной муки, как странное украшение на траурном торте. Я подошла для контрольного удара газетой и даже занесла руку, но вдруг застыла, как тогда, в тот первый раз. Меня сковал ледяной ужас, от которого перехватило дыхание.

Цепочки следов, где она бегала до этого, сложились в надпись.

Там было написано: "Это я".