Прости ты меня

   Жили-были два деда, почти родственники. Их жёны ещё в девчонках были знакомы, вместе в одну школу бегали: одна в первый, другая в седьмой класс. Да и жили они почти рядом, на соседних улицах.
   Объединяла дедов война. Опять-таки почти вместе воевали: Семён Петрович был снайпером на Втором Украинском, а Михаил Фёдорович – воевал с японцами в Маньчжурии.
   Так, что дружили деды по-родственному, когда поговорить, посоветоваться, а когда и посидеть по душам за поллитровочкой. Частенько к ним присоединялся Иван, ещё один почти родственник, но история умолчала о степени их родства.
   Вот как-то, перед девятым мая, собрались деды обсудить, как праздновать День Победы. Тем более с ними поздоровался Иван, который мимо шёл и скорее всего в магазин.
   – Иван, – окликнул его дед Семён, – ты, никак в магазин следуешь.
   – Елька наладила пироги печь, а муки мало, – затормозился около дедов Иван.
   – Возьми, будь ласков, нам с Фёдорычем для разговора.
   – Одну, две? – спросил мужчина средних лет.
   – Много не надо, нам бы по семьсот грамм для запаху, – потёр руки Семён Петрович.
   Дед Михаил живенько подпрыгнул на лавочке.
   – А мы щас сгоношим закусь. Семён, как мы: к тебе или ко мне?
   – Далеко ходить, только ноги бить. Вон за спиной изба, а в ней еда. – Сухая фигура деда Семёна выражала стойкость, ему не хотелось тащиться к приятелю, дородная супруга которого была остра на язычок.

   Уже через полчаса три друга сидели за столом. Аппетитно шкворчала картошка на сковороде, залитая желтоглазыми яйцами. Истекало прозрачными слезами сало, только что вынутое из морозилки и нарезанное щедрыми кусками. Солёные огурцы, помидоры, полкочана капусты Шуриного засола и, конечно же, царская закуска из груздей ждали своей очереди.
   Первые «писят» грамм пролетели почти в полной тишине. Друзья уважительно закусывали, нахваливая жену деда Семёна Александру, в просторечье – бабушку Шуру.
   После второй разговор пошёл поживее. Вспомнились и весенняя распутица, и очередная женитьба Николая Дублина. Когда речи перетекли в стадию воспоминаний о военных временах, почти трезвым оставался только Иван. В силу своего возраста (он служил уже в мирные годы, так как родился в самом начале войны) мог только слушать старых вояк и подливать им в рюмки.
   По семьсот грамм для запаха было выпито давным-давно. Старики расходились, как холодные самовары, и решали вопрос: кто из них принёс больше пользы на алтарь победы.
   Фёдорович, чувствуя переполнение организма выпитым, отставил очередную стопку в сторону и отрицательно качнул головой, проведя ребром ладони  по шее. На этот жест дед Семён вначале осуждающе вытаращил глаза, потом вскочил, хряпнул кулаком по столу.
   – Это что такое, щенок мокроносый? Ты и воевал также? По вам японец один раз ухнул из артиллерии, вы под кочками отлежались. А по мне из всех орудий били, но живой остался и стопку не отставляю.
   Второй дед от обиды аж затрясся.
   – Я – шшенок? Да ты меня всего на десять лет старше. Нас в болота кинули – воюйте… А ты меня под кочку? И не родственник ты мне больше!
   Деревня видела, как дед Миша бежит бегом домой (потому что если остановится, то упадёт) и ворчит во весь голос: «Шшенок, это я то шшенок?»
   В избу вошла бабушка Шура.
   – И чего опять не поделили эти два друга, шлея да подпруга?
Семён Петрович махнул рукой на неё.
   – Нечего было стопку отставлять. Томку испугался. Я пью, а он самый умный?
   Налил очередную порцию в стопки.
   – Давай, Вань, отпразднуем побег парнишонки.
   – Баламут старый, – подбоченилась жена, – какой он тебе парнишонка?
   – Мне было десять лет, когда он родился. Это срооок. Должен уважать, а он стопку отставляет.
   – Ни за что обидел человека, – жена махнула на него рукой и снова ушла во двор.
   – Права тётя Шура, – вставил своё мнение Иван, – нехорошо получилось.
   Дед пожевал хрустящий гриб, посмотрел на налитые стопки.
   – Пойдём, Вань, извиняться. Мы не гордые, мы и извиниться можем.
   А на соседней улице бабушка Тамара уже уложила плачущего, пьяненького мужа на диван, дождалась, когда он заснёт. И только собиралась включить телевизор, как в избу ввалился дед Семён, кинулся к дивану и принялся тормошить задремавшего друга.
   Повалился перед ним на колени и взвопил:
   – Фёдорыч, прости ты меня подлеца! Прости!
   Спросонья и от высоких градусов выпитого второй дед ошалело смотрел на друга, так как не мог вспомнить, что такого мог натворить его почти родственник, и за что надо его простить.
   – Прости, – причитал Семён Петрович, катаясь по полу.
   Иван с бабушкой Тамарой в оторопи наблюдали разыгрывающуюся трагикомедию.
   – И ты меня прости, – заплакал дед Михаил, тоже падая на колени.
   Кричат на дурнинушку оба: «Прости».
   Наконец дед Семён, вытирая слёзы на глазах, выдыхает из себя: «Миша, друг ты мой родственный, я бы тебя простил, только скажи: за что?»