Механоморф

***

(кибернетическая сказка)

Механоморф был странным существом. Жил он в заброшенной трансформаторной будке РУ 10 кВ, на задворках вычеркнутого из анналов истории города №306534. После издания властями декрета №23003520 «О механизации ручного труда» одна часть людей спустилась по эволюционной лестнице-эскалатору резко вниз, вернувшись к своим первоистокам, став теми, кем стать никогда не поздно. Другая часть людей стала чем-то таким, чего они вовсе не ожидали, и тоже спустилась вниз, в кладбищенский мегаполис бункерного типа. Механоморф же предпочел остаться на поверхности и превратился во что-то третье.  Утро механоморфа начиналось с чистки единственного зуба (а точнее – зубчатого колеса) в полости (а лучше сказать «в картере») того, что он еще по привычке называл ртом. Зуб он чистил то точильным камнем, то угольными щетками для электроинструмента. Наверное, поэтому зуб этот всегда был работоспособен, блистательно чист, не болел, служил исправно и выпадать не собирался. Но пусть бы он и выпал, механоморф был достаточно умен, мастеровит и проворен, чтобы починить его самостоятельно без вмешательства потусторонних механиков.  Механоморф был уже не молод. Мало того, что гарантийный срок его давно истек, подходил к концу и срок его эксплуатации. Быть может, благодаря тому, что механоморфа никто не эксплуатировал, он рассчитывал пожить немногим больше, чем все прочие механоморфы на свете. Хотя, сказать по справедливости, он не знал ни одного существа, которое хоть чем-то напоминало бы ему его самого. Да, он был не молод. Совсем не молод. Другими словами, он изрядно все-таки устарел и несколько подустал. В его возрасте многие пожившие на черно-белом свете пенсионеры пользовались бы тонометром, чтобы измерить давление. Однако механоморф вместо тонометра использовал старый невесть откуда взявшийся у него вольтметр, чтобы измерять напряжение своего внутреннего «Я» и проверять работоспособность всех составляющих его тело деталей.  А напрягаться приходилось много. Даже чистка единственного зуба отнимало уйму времени и сил. Убранство трансформаторной будки механоморфа можно было бы назвать спартанским. Все ценное, что в ней когда-либо было, растащили еще в эпоху бесчинствующего луддизма. Стол ему заменял положенный на табурет информационный стенд, найденный где-то неподалеку от будки. Отдыхал он на прогнившем матрасе. Кое-что он приносил сюда с окрестных допотопных свалок, а что-то изобретал сам. Местом для хранения одежды служил ему распределительный шкаф. В этом шкафу на деревянных вешалках аккуратно висели разного вида и назначения чехлы, муфты, кожухи и прочее его одеяние на все случаи жизни и смерти. Ему все кругом давно опостыло. Единственное, что сейчас для него было дорого и чем он по-настоящему дорожил, это общение с внучкой. Внучка училась на втором курсе факультета «Робототехника и комплексная автоматизация» МГТУ им. Н.Э. Баумана. Когда она была совсем маленькой, а в его семейной жизни царила атмосфера синергии и транспарентности, он часто дарил ей заводные игрушки. Теперь он боялся, что точно такой же игрушкой в руках механицистов нашего времени станет и внучка его.  Изо всех сил сопротивлялся он навязанной ему кем-то свыше безудержной машинерии. Он всеми правдами и неправдами старался вернуть себе присущие ему в прошлом человеческие эмоции, привычки и вкусы, не говоря уже о попытках возвратить себе человеческий образ, такой далекий и недостижимый, как самый первый круг из расходящихся по воде кругов от упавшего в эпицентр водоема камня. Этим водоемом был образ ценимой им гармонической жизни, а камнем может быть все что угодно. Камень внес разлад и путаницу в равновесие всех частей, составлявших единое целое его организма. Сейчас он жил как в омуте, заточенный в панцирь собственного противодействия. Часто, вспомнив какое-нибудь милое событие из прошлого, он пытался ностальгически уронить хоть одну слезу, но ему не удавалось выдавить ни единой капельки пресного конденсата в уголках своих экраноподобных глаз. При попытке улыбнуться – на его лице появлялись цвета побежалости, из гальванических пальцев сыпались искры, а из носовой части изнаночной стороны лица начинало дымить, как из сажистого дымохода. Кроме того, он пытался, как когда-то давно, зачитываться классической литературой. Да вот только взявшись однажды за сочинения того же Тургенева и осилив лишь пару страниц «Отцов и детей», он все равно мысленно возвращался к энной странице «Квантовой механики» Льва Ландау, а то и к «Беседам о механике» В. Л. Кирпичева. Стараясь все делать осознанно, а не словно на автомате, он забросил некогда понравившуюся ему технику автоматического письма и стал вести дневниковые записи, используя для этого язык Пушкина и Лермонтова. Правда, язык этот давался ему все трудней и трудней. По вечерам, бывало, он включал настольную паяльную лампу, чтобы было посветлей, или, на худой конец, пропускал пару искорок меж пальцев и зажигал свечу зажигания, вставленную в старомодный подсвечник, а уже затем принимался за штопку дырчатого пустотелого кирпича. Часто он путал швейную иглу с форсуночной, и катушку с нитками с индукционной катушкой, из-за чего внутри него что-то резко надламывалось, как в швейной машинке, начинало ходить ходуном и выделять много тепла. Он сильно перегревался каждый раз, когда простая, казалось бы, житейская ситуация требовала отмести на время его механоморфное мировоззрение и забыть об окружающей его со всех сторон промышленной зоне. В такие минуты он пулей выскакивал из трансформаторной будки и бежал в сторону расположенной неподалеку от него грандиозных размеров градирне, пробирался обходными путями внутрь и подолгу стоял под проливным промышленным ливнем, не боясь никаких техногенных последствий ни для себя, ни для работающей лишь для вида АЭС. Еду он практически не готовил. Питался в основном не требующими варки пружинами быстрого приготовления и кусками отслаивающейся штукатурки. Конечно, можно было питаться более вкусной и здоровой пищей (например, радиомагнитной говядиной, заводскими апельсинами, фабричными яблоками, каучуковыми бананами, нефтяными пельменями и т.д.), но для этого нужно было бы добровольно перейти в категорию существ, которые механизировались полностью, стали образцовыми механизмами, а не удаляться, как схимник, в трансформаторную обитель. Кстати, о промзоне. Механоморф, пусть он и редко выходил из своего обиталища, но не понаслышке знал, что где-то под землей возводятся физико-механические мастерские нового поколения, что именно поэтому наверху, на земной поверхности, там и сям вырывались из каждого канализационного люка клубы антропологического пара и фонтаны радиоактивного пепла; слышно было, как кузнечные меха, со скрежетом зубовным, будто железные легкие планеты, работают под адским давлением, поддерживая в пламенном состоянии чуть ли не ядро земли. Якобы там, под толстым покровом земли, в самом гробовом ее промежутке, в самом черном ее теле, однажды павшему туда зерну прогресса суждено прорасти из фундаментальных своих глубин, разорвать земной покров ядерным взрывом и вырасти в полной рост в виде Грибкового Обелиска Третьего Тысячелетия, который даст неслыханный урожай кандид, на чьих грибницах, как на гробницах заплесневевших от времени фараонов, вырастут утопические города людей атомного света, города, устроенные на новых физико-математических принципиумах. Поговаривали, что этими мастерскими правят Железные Черви-Феликсы. Дескать, под их руководством Древнеегипетская Народовольческая Корпорация (сокращенно – ДНК) зигзагообразными шагами робота-хромосомососа, пядь за пядью, движется к Шестому в десятой степени интернационалу. Верится с трудом, повторял про себя механоморф. Ой, не верится, повторял он.

Десять лет назад его бросила жена ради какого-то типичного леворадикального утописта-механизатора. Жену звали Импульсина. А единственный их ребенок, Кибернетика, выбравшая для себя профессию какофонической пианистки, стыдилась отца, поверхностного пустынножителя и тунеядца, никогда не навещала его и всячески отговаривала от общения с ним свою дочку Баллистику, девочку из рода ноу-хау, которая и не девочка вовсе, а что-то среднее между девочкой и заводским изделием, мало чем напоминающее человеческое существо. Но, вопреки всему, Баллистика поддерживала с механоморфным дедушкой теплые отношения, почти человеческие, отчасти сверхчеловеческие. Бог знает почему, но общались они при помощи базовых формул по механике, которые передавали друг другу экстрасенсорным путем с использованием кататонического квантового запутывания. Иногда он описывал какую-либо задачу и просил решить ее как можно быстрее, мол, от ее решения зависит чуть ли не судьба всей планеты. Она прилежно работала над задачей и незамедлительно сигнализировала о ее решении в ответном послании.  В этой экстрасенсорной переписке, насыщенной такими терминами, как «пройденный путь», «дальность броска», «высота подъема», «центростремительное ускорение», «период вращения», «частота вращения», «момент силы», «силы, действующие на поршень», «сила тяжести», «сила трения», «сила качения», «ускорение свободного падения», «гравитационная постоянная», «импульс тела», «коэффициент полезного действия», «кинетическая энергия» и многими другими, описывался танец астральных тел и движение двух родственных физических аур навстречу друг другу. И в один прекрасный день – кто бы мог в это поверить? – она, скрипнув дверцей с надписью «Под напряжением. Опасно для жизни», перешла порог его обесточенного вертепа. А лучше сказать, не перешла, а вкатилась, ибо Баллистика предстала пред ним в виде механической куклы, передвигающейся, как инвалид, с помощью инновационного колеса с сотней маленьких ног вместо спиц, семенящих по заданной траектории семимильными шагами, как если бы каждая из ста ножек была обута в сапоги-скороходы. Она была прекрасна, как старинная прялка, хитроумна устроена, как куранты спятившего часовщика, изобретательна, как Томас Эдисон, и в то же время нелепа, как сферический гиперболоид инженера Гарина в вакууме. Не имея рта даже с единственным зубом, как у него, чтобы промямлить хоть что-то внятное слуху, она послала ему мысленный сигнал чревовещательной лампочкой, вкрученной в патрон ее циклопической глазницы из карболита, расположенной на уровне живота. Сигнал гласил: «Здравствуй, дед! Что-то ты плохо выглядишь». Механоморф от растерянности опять задымился и чуть не собрался снова бежать под промышленный ливень градирни, но вспомнив, что у него в распределительном шкафу имеется заряженный огнетушитель, окатил себя из него холодной водой, чуть поостыл, попыхтел, прокашлялся и хотел уже было обнять дорогую свою Баллистику, но натолкнулся на нечто противящееся акту обнимания как таковому, на то, что попросту нельзя обхватить руками, тем более если эти руки вдеты в безразмерные пожарные рукава. Только тогда он понял взаимосвязь сил тяжести и тяготения, осознал радиус тела вращения и силу трения качения. Он прокричал в поднесенную к его рту брюхоногую улитку ее внутреннего уха, которую она, как микрофон, держала поршневидными пальцами ручного своего протеза: – «Привет, внучка! Как добралась? На чем приехала?» Ответ на заставил себя ждать. Она вкратце описала путь, пройденный телом при прямолинейном равноускоренном движении, поведала о механической работе всех ста голеностопных суставов ее феерических ног, продемонстрировала каждую деталь своего почему-то обезглавленного корпуса, лишний раз напомнила, чему равна угловая скорость и центростремительное ускорение. Потом достала из реактивного рюкзака аквариум с заспиртованной головой некоего известного в прошлом профессора Джоуля и с помощью соединительных проводков, зажимов, клемм, хомутов и клипс присоединила оную к своей аппаратной плечевой части, дабы тело девятнадцатилетней девушки приобрело хотя бы некоторую анатомическую целостность и не представало в столь противоестественном виде, как Мария Стюарт после акта декапитации. Хотя бородатая внучка с лужайкой седых волос на макушке – образ тоже сомнительный и не располагающий к доверительному общению, тем не менее механоморф не был столь ожидаемо обескуражен. Он давно уже ничему не удивлялся, поскольку и сам за время пребывания в трансформаторной будке претерпел такие метаморфозы, мутации и трансформации, что страшно было в зеркало на себя посмотреть. Все-таки, надеялся он, главное то, что внутри, а не снаружи. Она привезла ему в подарок механическую коробку переключения телепередач, чтобы было чем заняться на досуге. Кто знает, вдруг пригодятся подшипники колеса Фортуны из передачи «Чистополь чудес» на замену старым, износившимся, благодаря которым только и вертится цельнокованная голова механоморфа с глазами мини-радарами и ушами мини-локаторами. «Вон, мол, как ты весь износился, хрипишь да кряхтишь весь», – говорила она голосом профессора Джоуля, раздающимся из переносного динамика, который Баллистика носила у себя на поясном ремешке газораспределительного механизма. Голос звучал дискретно, но синхронно открываемому и закрываемому рту, из которого то и дело истерически исторгались пузырьки воздуха. Казалось, голова была не очень довольна, что ее используют больше в популярных и развлекательных целях, нежели в научных. Но, возможно, так только казалось. Они проговорили весь вечер и всю ночь. И еще вечер и одну ночь. Они совсем не спали. Зачем? Машинам сны ни к чему. Наутро ему было жалко с ней расставаться. Он подарил своей бесподобной внучке на память один свой радарный глаз и одно ухо-локатор. Он бы подарил ей всего себя, если бы она вовремя не остановила его. Баллистика, в свою очередь, была столь добра, что достала откуда-то гаечный ключ, присела, раскрутила гайку, сняла с себя колесо с сотней маленьких ног вместо спиц и передала деду в качестве напоминания о своей бесподобности. «А как же ты доберешься домой, внучка?» – спросил ее ошеломленный механоморф.  – «Не волнуйся, дедушка, – сказал она, – я вернусь домой по баллистической траектории». После чего она сняла с себя аквариум с заспиртованной головой профессора, бережно уложила его обратно в реактивный рюкзак, выбралась с помощью дедушки из трансформаторной будки, нашла подходящее место для стартовой площадки и стала на ней кружиться вокруг собственной оси, словно гигантское веретено. Кружилась так до тех пор, пока не образовался из этой гиперболической шутихи маленький пыльный смерч, а из смерча вскоре показалась стройная, высокая, гладкая, серебристая, с коническим носом баллистическая ракета, готовая к старту…  – «Прощай, дедуля!» – послышалось ему напоследок. Потом заработали двигатели прогресса, вспыхнул прометеев огонь. Внучка рванула ввысь, набрала головокружительную скорость и улетела за горизонт излагаемых нами событий, словно ракетная ведьма верхом на межконтинентальной метле. Ну и чудеса в решете Эратосфена, подумал механоморф, решив щегольнуть перед самим собой эрудицией, которую у него, конечно же, никому не отнять.

Несмотря на то, что Механоморф практически ничего не готовил и питался в основном не требующими варки пружинами быстрого приготовления и кусками отслаивающейся штукатурки, он все же не был чужд ничему человеческому и временами забавлялся то невинной охотой на солнечных зайчиков, то на электрических куропаток, а то и ловлей электрических скатов, которых довольно много водилось не только в вакуумном море Дирака, но и в электронно-позитронном море Спокойствия, как раз находящемся недалеко от местообитания Механоморфа, то есть от трансформаторной будки РУ 10 кВ. Вся мышечная ткань этого ската, как известно любому заядлому рыбаку, сплошь усеяна большим количеством миниатюрных электродов, он преисполнен энергии и бьет током каждого, кто покусится на него, генерируя высоковольтные импульсы, как какой-нибудь дефибриллятор. Прикасаться к ним руками, не облаченными специальными кашемировым диэлектрическими перчатками, было бы опасно для жизни людей, но совершенно не представляло угрозы для существ такого электромеханического класса, как Механоморф, даром что никакой группы по электробезопасности, чтобы ловить электрических скатов голыми руками или на электроудочку, он не имел.  Попадая в кожух желудка электрический скат отлично заряжал всеми видами энергий на целый год, поддерживал в работоспособном состоянии все нехитрые детали Механоморфа и заставлял светится его глаза всеми цветами радиоактивной радуги, этой многоцветной термоядерной полосы, образуемой при прохождении  гамма-луча через треугольную стеклярусную призму, красочную последовательность которой легкой запомнить с помощью простой мнемонической парафразы: «Кварк окружает жаркий занавес глюонов, создающих флюиды», где буква К в начале первого слова означает не только область цветов в длинноволновой части видимого спектра, это не просто обжигающий красный, а красный, как квартал красных фонарей в Амстердаме, оккупированный «Красной Армией» любовников, как маковое поле на Красной площади, усеянное минами красных кхмеров, как цвет баллонов с горючим газом за секунду до «Большого взрыва», как цвет пожарного оборудования за миг до вселенского пожара 1812 года, как компьютерный вирус краснухи, вызванный просмотром на экране следующих картин: «Красная студия» Анри Матисса, «Купание красного коня» Кузьмы Петрова-Водкина, «Красный Шар» Пауля Клее, «Красный Ленин» Энди Уорхолла, где буква О в начале второго – это как оранжад со смертельным содержанием мышьяка, выпиваемый каждый день понтийским царем Митридатом VI Евпатором на рассвете Судного дня Римской Империи, это как «оранжевый гид» по ядерным полигонам и скотомогильникам анти-России, как нечто среднее между красной чумой двадцатого века и желтой лихорадкой девятнадцатого, как Оранжевая Республика, составлявшая некогда полный контраст «черному континенту» и перекрашенная теперь во что-иное, где буква Ж третьего – это не только желтая подводная лодка Харона, но и ощущение, вызываемое одновременным возбуждением колбочек L и M-типа, это разливанное море желчи, грозящее затопить город Желтого Дьявола, это безразмерная желтая кофта Маяковского, надетая на Золотого Будду, это похожие на яичные желтки глаза Хуан-ди, или Желтого императора, часами созерцающего тысячепечальную Хуанхэ, где З четвертого – это листопад американской валюты, сотрясаемой мировым финансовым кризисом, это страшный сон зеленщика про зеленых человечков, окопавшихся в «Изумрудном городе» его детства, это малахитовая шкатулка, где хранятся артефакты Осириса и мощи Сергея Радонежского,  это Зеленый Змий, от которого не спасет даже переход на зеленую энергетику, а еще это цвет вагона третьего класса на сорок мест, в которых «плакали и пели» во времена Александра Блока, где Г – это то, чем кажется небо, когда на него смотришь невооруженным взглядом ослепшего снайпера, это волосы обритой наголо Мальвины, ритуально сожженные на «Голубом огоньке» в «Останкино», чтобы хоть чем-то позабавить падких на подобные зрелища советских телезрителей, это тот лунный день, когда под песню Юрия Лозы «Мой приятель — „голубой“» Борис Моисеев и Николай Трубач выступили дуэтом в позиции № 69 на виду у голубого анимированного щенка, это блюдце, от цвета каемочки которого зависит, принесут ли вам Миротворческие силы ООН голову Иоанна Крестителя в голубой каске или нет, а также это один из периодов Пабло Пикассо, когда собственные депрессия и навязчивые состояния диктовали ему выбор цветовой палитры, где С – это в том числе запатентованный «международный синий» художника Ива Кляйна, это без конца и края высасывающая глаза есенинская синь, когда смотришь в ледяную синеву космоса под исполнение знаменитого шлягера 80-х и понимаешь, что правы были японские колористы, считавшие, что синее освещение на улицах и в домах японцев приведет к снижению уровня преступности и суицидов во всех префектурах Японии, это вдобавок и «синий чулок», влюбленный в «Синюю бороду», и «синий платочек» – в «синего воротничка», это синий экран смерти, который показывают во всех кинотеатрах страны, это вдобавок и Кришна, поющий: «Синий синий иней лег на провода…», где, наконец, Ф – это сны о лиловом негре в притонах Сан-Франциско, у которого вместо головы граммофон, без конца проигрывающий задом наперед все известные композиции Александра Вертинского, это к тому же феерическая история о турецком баклажане, совершившем два последовательных трансгендерных перехода и ставшем сначала обыкновенной лилией, а затем уже Лилей Брик … Да, именно так светятся глаза Механоморфа после вкушения электрического ската, приготовленного на машинном масле. Но мы отвлеклись. Механоморф кое-как доковылял до набережной электронно-позитронного моря Спокойствия. Он мог бы все это проделать и мысленно, но физическая активность ему тоже требовалась, как и любым более или менее живым организмам. Выбрав удобное для рыбалки место, он, не заметив вокруг себя ни единой души, расчехлил свою удочку, имеющую форму сачка, окунул ее в радиомагнитные волны с большим содержанием радионуклидов, подал небольшое количество биотока на обод ее из своих скудных энергетических запасов и стал ждать. «Ловись рыбка большая и маленькая», – повторял он иррациональную рыболовецкую мантру. Час ловил, два. Ската всё не было и не было. Вернулся домой ни с чем, только зря силы потратил. Со злости даже дверкой трансформаторной будки хлопнул. «Эх, не светиться сегодня глазам моим всеми цветами радиоактивной радуги», – досадовал он. От навалившейся на него усталости, которой подвержены порой даже самые прочные материалы, он чуть было не рухнул на цементный пол грудой деформированного металла, но успел-таки опрокинуть в свой инфернальный рот-картер горсть алкалиновых батареек в форме таблеток и запить тритиевой мертвой водичкой, собранной на днях в окрестностях атомной электростанции. После чего объявил сам себе технический перерыв и впал в физико-математический транс, чтобы описать одним уравнением итоги сегодняшнего дня и подготовиться к дню завтрашнему.

***