Пленник Похоронной Упряжки - пролог

   Любовь  к  истине!  Лишь  она  одна  могла  заставить  меня  отложить  в  сторону  могильный  заступ,  орудие  привычное  и  послушное  моим  рукам,  и  взяться  за  перо  -  инструмент  крайне  ненадёжный,  капризный,  неблагодарный  и,  что  характерно,  совершенно  неприбыльный.  И  то  сказать,  факты,  которые  я  собираюсь  представить  в  этой  истории,  настолько  немыслимы  и  чудовищно  фантастичны,  что  даже  у  меня,  непосредственного  участника  описываемых  событий,  не   раз  возникали  сомнения  по  поводу  их  правдивости.
   Считаю  своим  долгом  предупредить  сразу,  что  из  всех  свидетелей  произошедшего  в  живых  не  осталось  почти  никого,  и,  потому,  в  сущности,  некому  подтвердить  правоту  моих  слов.  Мой  постоянный  напарник  Льюис,  прекрасный,  благородный  юноша,  /с  ним  я  проработал  на  рытье  могил  около  пяти  лет/,  нашёл  свой  последнее   пристанище  в  Долине  Синих  Камней,  где  буквально  в  считанные  минуты  был  разорван  на  куски  стаей  дикий  ворон.

  Есть  ещё  и  другой, кто  мог  бы  сказать  слово   в  мою  защиту.  Это  -  мой  старинный  друг  и  коллега  Олоферн,  возница  парадного  катафалка. Олоферн  жив,  но,  сказать  по  правде,  я  предпочёл  бы  смерть  в  самом  отвратительном  и  гнусном  её  проявлении,  нежели  жизнь  подобного  рода.  Несчастный  помещён  в  дом  для  умалишённых,  где  считается   одним  из  наиболее  неизлечимых  и  безнадёжных  больных.  Относительно  его  состояния  врачи  придерживаются  неутешительных  прогнозов,  и,  надо  полагать,  бедняга  обречён:  остаток  жизни  ему,  скорее  всего,  придётся  провести  в  смирительной  рубашке за  высокими  стенами   этого  мрачного  заведения.

  Наконец,  остался  ещё  один  свидетель,  которому  тоже  есть,  что  сказать…  но  к  нему  лучше  не  обращаться.  Да-да,  я  имею  в  виду  именно  это  желтоглазое  и  медноголовое  идолище,  что  служит  украшением  одной  из  красивейших  площадей  нашего  города.  Я  говорю  о  нём,  о  нашем  Медном  Крылатом  Драконе,  который  много столетий  тому  назад  помог  пращурам  нынешних   сограждан  избавиться  от  Дракона  вполне  реального,  подобно  тому  как  ветхозаветный  Медный  Змий,  созданный  по  велению  пророка  Моисея,  помог  когда-то  племени  авраамову  избавиться  от  нашествия  ядовитых  змей.
  Правда,  у  меня  есть  основания  сомневаться  в  том,  что  этот  застывший  на  века  свидетель  скажет  что-либо  путное,  даже если  вы  его  об  этом  очень  попросите.  Эта  неподвижная  Крылатая  Ящерица  раскроет  свою  медную  пасть  самое  ближайшее  лет  через  триста,  когда  от  меня  останется  лишь  горсть  праха,  перемешанного с   землёй,  но  это,  пожалуй,  к  лучшему.  Ни  за  какие  блага  в  мире    не  согласился  бы  я   выслушивать  показания  такого  свидетеля!  Его  откровения  меня  совсем  не  интересуют,  и  не  только  потому,  что  я  заранее  знаю,  что  он  скажет,  а  потому  что  очередное  его  воплощение  повлечёт  за  собой  новый  шлейф  неисчислимых  бед  и  несчастий.
 
  Итак,  я  расскажу  всё,  что  помню,  вернее,  что  в  состоянии  вспомнить  и  в  силах  рассказать;  всё  то,  что  сохранила  моя  память  и  будет  хранить  до  конца  моих  дней,  невзирая  на  призывы  боязливого  рассудка  забыть  случившийся  кошмар  как  можно  скорее…

   Так  вот,  ни  для  кого  не  секрет,  что  мы,  скромные  привратники  Эреба  /так  называют  себя  те,  чья  работа  состоит  в оказании  последних  услуг  почившим  в  бозе/,  все  мы  придерживаемся  старой, давно  сложившейся  традиции  собираться  по  окончании  надлежащих  церемоний  в  небольшом  кабачке  под  названием  «Пастырь  ночи».

  Нелишне  будет  уточнить,  что   «Пастырь  ночи»  расположен  на  скромной,  малоприметной  улочке  Блуждающих  Огней,  которая  одним  своим  концом  упирается  в  глухой  тупик,  заканчивающийся  обветшалым  фасадом  старого  городского  морга,  а  другим  выходит  на  улицу  Диких  Роз,  что  зигзагами  ведёт  вверх,  к  той  самой  площади  Крылатого  Дракона,  о  которой  весьма  претенциозно  было  заявлено  в  начале  повествования.  Сам  «Пастырь»  представляет  из  себя  ничем  не  примечательное  невысокое  двухэтажное  здание  из  обожжённого  кирпича,  с  немалой  инженерно-строительной  сноровкой    втиснутое  в  узкое  пространство   между  лавкой  гробовщика  и  бывшей  каретной  мастерской.

  Это  место  мне  по  душе.  Сюда,  в  эту  тихую, окраинную  заводь,  не  докатывается  шум  даже  от  самых  громогласных  городских  гуляний.  Именно  вследствие  этой  оторванности  от  суетного  мира  горожан,  «Пастырь  ночи»  не  пользуется  большой  популярностью  среди    сторонников  буйного  веселья  и  шумных  кутежов,  /хотя  и  среди  них,  бывает,  находятся  любители  посидеть  у  камина  за  кружкой  пива   и  порассуждать   на  непреходящие  темы  о  жизни  и  смерти/. Однако самыми  верными  и  преданными  поклонниками  этого  заведения  являемся  именно  мы,  смиренные  привратники  Эреба!..

   Так  было  и  в  тот  день,  когда  хоронили  одного  важного,  именитого  городского  сановника  /кажется,  это  был  главный  казначей  города/.  Похороны,  как  ни  странно,  оказались   более  чем  скромные  -  и  это  мнение  разделяли  многие.  В  открытую,  почти  не  стесняясь,  говорили,  что  для  покойника  такого  уровня  можно  было  добавить  и  цветов,  и  барабанщиков,  и  знаменосцев,  и  лошадей  с  плюмажем,  и  золотой  бахромы  на  покровах,  а,  главное,  первых  скрипок  в  оркестре,  которые  умеют  так  проникновенно  исполнять  траурное  Cantabile,  что   у  любого  случайного    прохожего,  оказавшегося  на  пути   процессии,  сердце  буквально  рвётся  пополам  от  горя.

  Много  чего  говорили  об  этих  незадавшихся  похоронах:  в  толпе  пришедших  проститься  долго  не  смолкал  разочарованный  шёпот,  но  ни  к  чему  заострять внимание  на  этих  второстепенных  деталях.  К  нашей  истории  они  имеют  самое  отдалённое  отношение.

  Так  вот,   после  того  как  подошли  к  концу  все  надлежащие  церемонии,  после  того  как  тело  было  предано  земле  и  над  могилой  отзвучали  заупокойные   молитвы  святых  отцов,  после  того,  наконец,  как  провожающие  покинули  место  последнего  пристанища  главного  казначея,  мы  с  Льюисом  приступили  к  исполнению  своих  прямых  обязанностей.  Выполнив  всё  с  надлежащим  трудолюбием  и  добросовестностью,  мы  переоделись  в  чистое  платье  и,  вымыв  как  следует  руки  в  медном  рукомойнике,  направились  прямиком  на  улицу  Блуждающих  Огней.

  Наших  в  «Пастыре»  к  тому  времени  собралось  уже  предостаточно.
  Когда  я,  распахнув    дубовую  дверь  кабачка,  шагнул  под  своды  этого  радушного  заведения,  веселье  было  уже  в  самом  разгаре.  В  камине  жарко  трещали  поленья,  вино  лилось  рекой  и,  как  обычно  бывает  в   подобных  случаях,  все  участники  дружеского  застолья,  разгорячённые  крепкими  напитками,  исполнившись  самых  искренних  братских  чувств,  без  удержу  хвалили  работу  друг  друга.
  Гробовщики  восторгались  умению  каменщиков  возводить   склепы,  похожие  на  вавилонские  мавзолеи;  каменщики  отдавали  должное  резчикам  ограды,  сравнивая  фигурный  арабеск  плетения  железных  прутьев  с  замысловатыми  узорами  восточных  вышивок;  резчики,  в  свою  очередь,  восхищались  работой  садовников,  их  редкому  умению  создавать   из    незатейливых  полевых  растений  цветущие  террасы, достойные  садов  Самирамиды;  и  уже  все  вместе  воздавали  хвалу  непревзойдённому  мастерству  кладбищенских  ваятелей,  из-под  резца  которых  выходили  плачущие  ангелы,  исполненные  самой  искренней  скорби  и  печали.

  Немало  лестных  слов  прозвучало  и  в  адрес  вашего  покорного  слуги,  появившегося  здесь  как  нельзя  кстати  и  занявшего  подобающее  ему  место  за  трапезным  столом. Нет  возможности  упомнить  все  выпавшие  на  мою  долю  комплименты, но  хорошо  запомнилось  одна  наиболее  верная  и точная  оценка  моего  непростого  ремесла.  Было  сказано,  что  я  выполняю  свою  работу  с  такой   неуловимой  стремительностью  и  незаметной  глазу  сноровкой,  что  создаётся  впечатление,  будто  земля  сама  стекает  шуршащими  потоками  в  разверстую  могилу,  образуясь  затем  на  месте  упокоения  в  аккуратный  прямоугольный  холмик…
   Конечно,  это  звучало  некоторым  преувеличением,  /мои  друзья  к  тому  времени  зашли  слишком  далеко  в   своих  похвалах/,  но  без  ложной  скромности  должен  заметить,  что  если  собрать  воедино  все  те   ворохи  земли  и  глины,  которые  мне  пришлось  перекидать  за  свою  жизнь  могильным  заступом,  то  из  них  мог  бы  получиться  солидных  размеров остров,  вполне  пригодный  для  удобного  и  разумного  обитания.

  Когда  уже  было  выпито  значительное  количество  вина  и  пива,  чему  наглядным    подтверждением  служили  пустые  бутылки  и  бочонки,  густо  усеявшие  глиняный  пол  кабачка;  когда  языки  доброхотов-славильщиков  раскрутились  до  такой  степени,  что  начали  заплетаться  в  тройные  узлы,  со  своего  места  поднялся  самый  старший  из  нас,  седой  Асаф  -  зодчий,  каменщик  и  ваятель  в  одном  лице…

  О-о,  это  был  исключительный  мастер  своего  дела!
  Никто  из  нас  не  мог  так  тонко  чувствовать  эстетику  погребальной  архитектуры,  как  Асаф;  никому  не  удавалось  с  такой  удивительной  точностью  подхватить  масштаб  и  минорную  тональность  общей  композиции  Некрополя.  Образы  возведённых  им  склепов,  часовен  и  усыпальниц  были  исполнены  философской  скорби  и  мудрого  примирения  с  неизбежным.
   Асафа  иногда  называли   «композитором  застывшей  траурной  мессы»  или  же «зодчим  мраморного  Funebre»,  не  без  доли  чёрного  юмора  варьируя  крылатое  выражение  об  архитектуре  как  о  «застывшей  музыке».
  Таков  был  наш  старый  мастер  Асаф  и  к  голосу  его  прислушивались  многие.
 
  Когда  он  встал  с  места  и  поднял  вверх  правую  руку,  давая  понять,  что  хочет  сказать  слово,  в  зале  воцарилась  полная  тишина,  нарушаемая  разве  что  плеском  винной  струи,  хлещущей  из   бочёночного  крана  на  дно  очередной  подставленной  кружки.
  Не  спеша  откашлялся  мудрый  зодчий,  не  спеша  вытер  длинные,  седые  усы,  оглядел  с  усмешкой  красные,  потные,  застывшие  в  напряжённом  ожидании  лица,  после  чего  взял  в  руки  бокал  шипучего  эля  и  повёл  долгую,  степенную  речь.
  Он  говорил  о  том,  что,  конечно,  красивые  надгробные  памятники  -  это  хорошо,  что  величественные  монументы  в  окружении  пышных  венков  и  развесистых  цветочных  гирлянд  -  ещё  лучше,  и  что  классический  церемониал  погребения,  выдержанный  в  лучших  традициях  старины  и  бережно  хранимый  стараниями  нашей  дружной  артели,  не  может  не  порадовать  глаз  даже  самого  убеждённого  жизнелюба.  Но  вместе  с  тем,  строго  заметил  Асаф,  нельзя  забывать  и  о  тех,  чьими  усердиями  тело  самого  виновника  траурного  торжества  переправляется  к  месту  своего  последнего  пристанища.
  С  этими  словами  он  повернулся  к  сидевшему  от  него  по  правую  руку  вознице  парадного  катафалка,  к  моему  старому,    доброму  Олоферну,  и  предложил  выпить  за  великолепный  мягкий  ход   погребальной  колесницы,  за  чёткий  и  размеренный  шаг  лошадей  его  роскошной  упряжки.  Он  сказал,  что  сдержанная  и  согласная  поступь  их  полна  «истинно  трагического  величия,  присущего  лишь  подлинным  коням  Аида».
  Так  мог  сказать  только  Асаф!!!

  После  такого  потрясающего  тоста  у  всех  участников  застолья  как  будто   заново  развязались  языки.  Со  всех  сторон  на  моего  ошеломлённого  друга  посыпались  восторженные  похвалы  и  льстивые  замечания  по  поводу  его  непревзойдённого  умения  править   упряжкой.  Олоферна  принялись  чествовать  и  поздравлять  с  таким  усердием,  словно  он  был  именинником,  и  всё  застолье  было  устроено  только  в  его  честь.
   Кто-то  назвал  лошадей  его  колесницы  «бескрылыми  Пегасами  безвременно  угасших  поэтов»,  а  кто-то  надумал  сравнить  их  с  призрачными  чёрными  лебедями,  «бесшумно  рассекающими  застывшую  гладь  Ахерона».

  Чего  и  говорить,  Олоферн  на  самом  деле  считался  у  нас  лучшим  возницей  катафалка,  и  на  похоронах  самого  высокого  уровня  требовалось,  чтобы  на  козлах  сидел  именно  он  -  в  таких  случаях  замены  ему  не  было.  Но  сейчас,  когда   благодушие  собравшихся  было   значительно  подогрето  чрезмерным  обилием  спиртного,  доля  истины  в  звучавших  комплиментах  не  могла  не  показаться  сомнительной.

  Однако,  в  любом  случае,  выслушивать  в  свой  адрес  подобные  замечания  очень  приятно.  Вряд  ли  чьё-либо  другое  тщеславие  смогло  бы  противиться  подобному  искушению.  От  неумеренных  похвал  и    славословий  голова   скромняги-Олоферна пошла  кругом.

   Поднявшись  с  места,  он  сперва  поблагодарил  собравшихся  за  тёплые  слова,  а  затем  вдруг,  ни к   селу  ни  к  городу,  заявил,  что  любой,  самый  дикий  и  норовистый  конь,  поставленный  в  его  похоронную  упряжку,  станет   смирным  и кротким,  как  овечка.
  Я  видел,  что,  говоря  так,  мой  немногословный  и  обычно  сдержанный  друг  пришёл  в  состояние  крайнего  возбуждения.  Вино  из  высоко  поднятого    бокала  расплёскивалось  от  резких  движений  налево  и  направо,  но  он  словно  не  замечал  этого.  Подбадриваемый   возгласами  окружающих,  икая,  запинаясь  и  охая,  он  начал  вдруг  говорить  о  том,  что  руках  его  таится  необъяснимая,  уникальная  сила,  позволяющая    укротить  любое,  самое  необузданное  и  свирепое  животное.
 
  Слышать   подобное  откровение  из  уст  «юбиляра»  было  более  чем  странно.
  Вряд  ли  кто-либо  из  нашей  многочисленной  компании,  знавший   возницу  катафалка  не  первый  год,  мог  бы  засвидетельствовать  хоть  один  мало-мальски  подходящий  случай,  подтверждающий  правдивость  сделанного  заявления.  Конечно,  это  была  пустая  похвальба,  глупое  фанфаронство,  пьяный  кураж  -  не  более  того!  -  но  Олоферна  было  не  унять.  Привыкший  всё  время  находиться  в  тени,  он,  вдруг  оказавшись  в  центре  внимания,  разошёлся  не  на  шутку.
 
  Утратив  над  собой  всякий  контроль,  он  принялся  с  азартом  кричать,  что,  дай  ему  волю,  он   запряг  бы  и  медноногих  быков  царя  Колхиды,  тех  самых  быков,  на  которых  смелый  Ясон  вспахал  некогда  поле  Ареса.  Да-да,  он,  Олоферн,  смог  бы  укротить  даже  этих  чудовищных  монстров;  могучей  своей  десницей  он  легко  взнуздал  бы  их  и  заставил  бы   везти  его  парадный  катафалк  спокойным,  размеренным  шагом…

  Эти   слова  были  встречены  очередным  взрывом  восторга,  приведшим  к  провозглашению  новых  тостов  и  пожеланий,  за  которыми  последовали  новые  возлияния,  совсем  уже  ненужные  и  лишние  на  тот  момент…
   ……………………………………………
 
  Мы  покинули  трактир,  когда  часы  на  городской  ратуше  пробили  двенадцать  раз,  и  отголоски  полночного  боя  сумрачным  эхом  раскатились  по  пустынным  улицам  и  площадям уснувшего  города.
  Хозяин  кабачка,  давно  и  безрезультатно  напоминавший  нам,  что  заведению  пора  закрываться,  с  нескрываемым  облегчением  захлопнул  за  нами  тяжёлую  дверь  и  тотчас  запер  её  изнутри  на  засов  из  опасения,  что  кто-нибудь  из  наших  надумает  повернуть  назад.
  Измученный  нашим  затяжным  хвалебным  буйством,  он  не  счёл  даже  нужным  дать  нам  с  собой  в  дорогу  керосиновый  фонарь.  И  это  несмотря  на  то,  что   улица  Блуждающих  Огней,  в  полном  несоответствии  со  своим  названием,  погружалась  с  наступлением  ночи  в  беспросветный  мрак,  а  фонарями  /не  блуждающими,  а  обыкновенными  газовыми/  освещалась  лишь  в  исключительных  случаях,  во  время  больших,  всенародных  праздников,  когда  гуляния  длились  всю  ночь  до  утра.
  В  связи  с  этим  идти  нам  пришлось  в  буквальном  смысле  слова  на  ощупь,  хватаясь  руками  за  что  только  можно:  друг  за  друга,  за  тумбы  и  рекламные столбы,  за  мусорные  урны,  а  также  за  все  выступы  и  неровности  стены,  выбранной  нами  за  направляющую.

   По  мере  того,  как,  преодолевая  очевидные  неудобства  продвижения вслепую,  мы  отдалялись  всё  дальше  от  «Пастыря  ночи»,  наша  дружная,  весёлая  компания  начала  распадаться  быстрее,  чем  этого  хотелось  бы  в  сложившихся условиях.  На  очередном  перекрёстке  или  повороте  кто-нибудь  из  наших  товарищей  останавливался,  благодарил  всех  за  приятно  проведённый  вечер  и,  сердечно  попрощавшись,  сворачивал  по  направлению  к  своему  дому.   Вослед  ему  непременно   отпускались  какие-нибудь  шутливые  пожелания  и  напутствия,  после  чего,  помахав  руками,  мы  шли  дальше  до  следующего  поворота,  где  повторялся  тот  же  трогательный  ритуал  дружеского  прощания.
  И  так  наши  друзья  шли,  останавливались,  благодарили  друг  друга,  прощались,  сворачивали  и  исчезали  в  темноте  один  за  другим,  пока,  наконец,  мы  с  Олоферном  не  остались  вдвоём…
    
  Собственно  говоря,  можно  было  считать,  что  я  тоже  пришёл  -   мой  дом  находился  совсем  недалеко,  в  соседнем  квартале,  но  я  не  мог  позволить  себе  бросить  друга  на  произвол  судьбы.  Олоферн   едва  держался  на  ногах,  и  чтобы   оградить  его  от  незавидной  участи  провести  ночь  в  полицейском  участке,  я  взял  на  себя  труд  довести  товарища  до  дома.
 
  К  сожалению,  бульвар  Гиацинтов,  где  находится  особняк  Олоферна,  был  расположен  далеко  от  этих  мест,  что  весьма  усложняло  мою   задачу,  ибо  продвигались  мы  таким  замедленным  и  робким  шагом,  словно  шли  по  краю  пропасти.
  Я  вёл  друга  вперёд  с  величайшей  осторожностью,  справедливо  опасаясь,  что  его  падение  на  камни  мостовой  будет  иметь  роковые  последствия  для  нас  обоих.  Если  б  такое  несчастье  произошло,  мне  вряд  ли  удалось  бы    выправить  ситуацию  самостоятельно.  Весил  Олоферн  едва  ли  не  вдвое  больше  меня  и,  пытаясь  помочь  ему  подняться,  я, скорее  всего,  тоже  рухнул  бы  на  землю  рядом  с  ним  -  на  том  дело  и  кончилось  бы.

  Так,  с  грехом  пополам,  осторожно  просчитывая  каждый   шаг  и  ощупывая  ногой  каждый  булыжник,  мы  миновали  переулок  Блуждающих  Огней,  вышли  на  улицу  Диких  Роз,  за  несколько  заходов  одолели  все  её  злачные  изгибы  и,  наконец,  ступили   на  площадь  Крылатого  Дракона!..

  Чтобы  преодолеть  этот  участок  по  кратчайшему  пути -  а  в  нашем  положении  приходилось  руководствоваться  только  таким  методом  -   следовало  пересечь  площадь  по  самому  её  центру,  минуя  знаменитую  статую  Крылатого  Дракона.
  И  вот  тут  мной  овладела  немалая  робость,  отчасти  приглушившая  ветер  хмельной  бесшабашности,  гулявший   в   моей  голове.
  Я  думаю,  нет  необходимости   пояснять  причины  волнения,  охватившего  меня  при  первом  же  взгляде,  брошенном  на  медную  статую…

  Огромный,  изогнувшийся  в  невероятном,  фантастическом  прыжке  Дракон  стоит  на  высоком,  пирамидальном  постаменте  из  чёрного  мрамора.  Он  весь  соткан  из  листов  чистой  меди,  которая  при  свете  луны  начинает  отливать  таким  благородным  струящимся  глянцем,  и  так  заманчиво  блестит,  что  ночью  медь  вполне  можно  принять  за  чистое  серебро.
  Чудовище  сделано   на  редкость  искусно.  Хоть я  и   прожил  большую  часть  жизни  в  этом  городе,  /а, стало  быть,  имел  возможность  давно  наблюдать  эту  удивительную  статую/меня  никогда  не  оставляло  смутное  сомнение  по  поводу  того,  что  Дракон  застыл  на  мраморном  стилобате  навечно.  Иной  раз,  когда  я,  заворожённый  исполинскими  размерами  и  чудовищными  формами,  посвящал  слишком  много  времени  разглядыванию  этой  непостижимой  фигуры,  мне  начинало  казаться,  что  гигант  вот-вот  шелохнётся,  вот-вот  повернёт  свою  чешуйчатую  шею,  раскроет  жерлоподобную  пасть,  а  затем,  взмахнув  отвратительными,  перепончатыми  крылами,  сорвётся  со  своего  пьедестала  и  взмоет  ввысь,  к  чёрным  тучам,  на  гребне  которых  он  когда-то,  тысячу  лет  тому  назад,  прилетел  сюда  к  нам,  если  верить  преданиям…

  Но  если  такие  видения  тревожили  мою  душу  днём,  при  ярком  солнечном  свете  и  большом  скоплении  народа,  с  утра  до  вечера  толпящегося  на  площади,  то  нетрудно  себе  представить,  какие  чувства  овладели  мной  ночью,  когда  мы  с  моим  другом,  кое-как  дотащившись  до  массивного  постамента,  опустились,  вконец  обессиленные,  на  его  широкие,  полированные  ступени…
 
  Мой  товарищ  находился  уже  в  совершенно  отстранённом  состоянии.  Сидя  на  ступеньках,  он  всё  норовил  завалиться  набок,  и  мне  постоянно  приходилось  пихать  его  локтем  в  бок, чтобы  он  не  уснул  возле  мраморного  подножия.  Правду  сказать,  мне  также  требовались  немалые  усилия  для  того,  чтобы  сохранять  себя  в  состоянии  бодрствования.  Однако  я  был  пьян  не  до  такой  степени,  чтобы  не  сознавать жутковатой   щекотливости  нашего  положения.
  Сверху  над  нами  угрожающе  нависала  огромная  тридцатиметровая  тварь,  с  удивительным  совершенством  вобравшая  в  себя  наиболее  характерные  черты  самых   ужасных  и  отвратительных  представителей  древнейшего  рода  драконов.  Хищно  оскалившись  несметным  полчищем  зубов,   она  растопыривала  свои  громадные  когтистые  лапищи  так,  словно  собиралась  схватить  и  пожрать  нас.  Лунные  блики скользили  по  поверхности  застывшей  медной  туши,  повторяя    прихотливые  скопления  складок  и  бугристых  неровностей,  являя  во всей  своей  отвратительной  неприглядности  подлинную  наружность  гигантской   рептилии.
  На  какой-то  миг  я  даже  ощутил  над  головой  огненное,  всё  опаляющее  дыхание,  вылетавшее  из  чудовищной,  ненасытной  глотки  вместе  с  ядовитой  слюной,  способной  разъесть  даже  закалённую  сталь.

  /При  всём  моём  уважении  к  отцам  города  и  к  нашему  высокому  духовенству,  мудрость  которых  никогда  и  ни  у  кого  не  вызывала  сомнения,  я  до  сих  пор  не  могу  согласиться  с  их  решением   поставить,  по  примеру  пророка  Моисея,  в  самом  центре  города  это  ужасное,  медное  чучело,  зловещая  тень   которого  на  закате  солнца  покрывает  сразу  несколько  кварталов.  «И   СКАЗАЛ   ГОСПОДЬ    МОИСЕЮ:  СДЕЛАЙ  СЕБЕ  ЗМЕЯ   И  ВЫСТАВЬ   ЕГО   НА   ЗНАМЯ,   И   УЖАЛЕННЫЙ,   ВЗГЛЯНУВ    НА   НЕГО,   ОСТАНЕТСЯ    ЖИВ».  /Числа  21:8/  Да-да,  именно  так  это  и  звучало  в  глубокой  древности.  И  потому настоящий  живой  Дракон,  прилетевший  некогда  на  наши  земли  и  принёсший  нашим  пра-прадедам  неисчислимые  горести  и  беды,  должен  был,  по  мнению  святых  отцов,  встретить  надлежащий  отпор  в  лице  своего  медного  двойника.  «И   СДЕЛАЛ    МОИСЕЙ    МЕДНОГО     ЗМИЯ    И   ВЫСТАВИЛ    ЕГО    НА    ЗНАМЯ,    И    КОГДА   ЗМЕЙ    УЖАЛИЛ    ЧЕЛОВЕКА,    ОН,    ВЗГЛЯНУВ    НА    МЕДНОГО    ЗМИЯ,    ОСТАВАЛСЯ    ЖИВ».  /Числа  21:9/  Что  ж,  и  это  правда,  от  которой  никуда  не  денешься.   У  нас  всё  произошло  примерно  так,  как  было  записано  в  Ветхом  Завете. Коснувшись  рукой  медной  рептилии,  с  молитвой  на  устах  и  верой  в  душе  люди  получали  незримую  поддержку  высших  сил.  Они  обретали  надёжную  защиту  как  от  огня,  изрыгающегося  из  пасти  дракона,  так  и от  его  зубов,  перемалывавших  всё,  что  попадалось  ему  на  пути.  Но,  в  отличие  от  Медного  Змия,  созданного  Моисеем,  наш  медный  Дракон  не  принёс  такой  абсолютной  победы  над  силами  зла,  хотя  определённая  польза  от  его  воздвижения  безусловно  имела  место.
  …………………………………………

  Более  всего  меня  поразили  тогда  глаза  Медного  Страшилища.  Несмотря  на  то,  что  я  видел  их  до  этого  много  раз,  блеск  и  мерцание  драконьих  зрачков  буквально  заворожили  меня  в  ту  минуту.  Оказалось,  что  при  дневном  и  ночном  освещении  они  смотрят  совсем  по-разному.  Солнце и  Луна,  каждое  светило   по-своему,  в  меру  своих  особенностей,    наделяли  их  способностью  глядеть  на  мир  Божий,  как  бы  соревнуясь  между  собой  в  разнообразии оттенков  драконьего  взгляда.  Два  огромных,  искусно  обработанных  янтаря,  надёжно  упрятанные  в  глубокие  мешки  морщинистых  век,  делали  медного  исполина  настолько  зрячим,  /я  бы  сказал  -  пронзительно  зрячим/,  что  у  меня  дрожь  пробежала  по  телу,  когда,  подняв  голову,  я  осмелился  заглянуть  в  эти  ужасные глаза-колодцы!
  Луна  целиком  отражалась в  бездонных,  красно-жёлтых  сферах,  нацеленных,  как  мне  казалось,  в  самое  моё  сердце.  Лунные  колдовские  лучи,  мягко  скользя  по  бесчисленным  граням  драгоценных  камней,  заставляли  глаза  жить  полнокровной  жизнью.  В  слабо  мерцавших  янтарных  зрачках   угадывалась  многокрасочная  гамма  тёмных  и  таинственных  переживаний  исполинской  рептилии,  пришедшей  к  нам  из  далеких,  неведомых  миров.

  Эти  направленные  на  меня сверху  багряно-жёлтые,  янтарные  шары,  горевшие,  словно  фонари  преисподней,  наполнили  мою   душу  такой  небывалой  робостью,  такой  испепеляющей  тоской,  что  я  понял  одно:  ещё  несколько  дополнительных  минут  этого  переглядывания  лишат  меня  последних  сил…

  Отсюда  надо  было  уходить  как  можно  скорее,  и  я  принялся  расталкивать  своего  неподъёмного  товарища,  успевшего-таки  задремать  на  ступенях  пьедестала.  Бедняга  Олоферн  к  тому  времени  полностью  расклеился.  Решив,  очевидно,  что  мы  достигли  конечной  цели  нашего  похода,  он  в    категоричной  и  даже   агрессивной  форме  выразил  своё  нежелание  подниматься  с  нагретого  места.  Совершенно  не  соображая,  где    находится,  не  узнавая  в  провожатом  лучшего  своего  друга  /из  всех  возможных  имён,  которыми  он  успел  меня  наградить,    ни  одно  так  и  не  попало  в  цель/,  мой  неповоротливый  приятель  после  всех  моих  невероятных  ухищрений  стал  всё  же  понемногу  поддаваться  на   уговоры.
  Оказавшись  на  ногах,  Олоферн  с  трудом  огляделся  по  сторонам  и  в  его  помутневшем  взоре  как  будто  что-то  прояснилось.

  «Постой-ка,  дружище..,  -  сказал  он,  окрестив  меня  на  этот  раз  Асафом.  -   Если  я  что-то  понимаю  и  если  мне  не  изменяют  глаза,  мы  с  тобой  находимся  сейчас  возле  статуи…  этой  статуи…  нашего…  Крылатого…  Любимца…  Эге-е?!»

   Это  своё  развязное  «эге?!»  он  сопроводил   неприлично  громким  хохотом,  дробные  отголоски  которого  гулко  прокатились  в  полой  утробе  медного  чудища.
 
  Мне  ничего  не  оставалось,  как  подтвердить  эти  слова,  после  чего  я  взял  друга  за  плечи  и  чуть  ли  не  со   слезами  на  глазах  принялся  умолять  его  повернуться  в  нужном  направлении. Шутить  в  таком  месте  казалось  мне  делом  не  только  неуместным,  но  и  кощунственным.  При всём  своём  специфическом  отношении  к  Дракону  я  почитаю  его  как  злого  ангела  нашего  города:  а  про  ангелов,  как  светлых,  так и   тёмных,  надо  говорить  только  в  уважительном  тоне  -  к  этому  меня  приучили  с  детства.

  Но  Олоферн  не спешил уступать  моим  просьбам.
  Словно  какие-то  незримые  нити  удерживали  его  на  этом  опасном  рубеже.  Ему  как  будто  хотелось  прямо  здесь  докопаться  до  некоей  соблазнительной  истины,  приятно  будоражащей  воображение. Не  обращая  внимания  на  мои    попытки  склонить  его  к  немедленному  уходу,  Олоферн  запрокинул  далеко  назад  голову  и  с  вызывающим,  пьяным  интересом  воззрился  на  медного  исполина,  нависшего  над  нами.

  Глаза  человека  и  Дракона  встретились.
  В  эти  томительные  минуты  их  взаимосозерцания   Луна  пару  раз скрылась  за  тучами  и  вынырнула  вновь,  в  результате  чего  мне  показалось,  что  застывшие  зрачки  чудовища  сузились,  а  потом  опять  расширились,  ярко  вспыхнув   кроваво-жёлтым  огнём.  В  потаённой  глубине  янтарных  сфер   будто  промелькнуло  что-то  похожее  на  холодное  любопытство  гиганта  к  блохе,   случайно прыгнувшей  ему  на  кончик  когтя.

  «Эге-е!  -  ещё  более  громко  и  многозначительно  произнёс  мой  друг,  одолеваемый  приступами  небывалой  дерзости. -  Только…  только  что,  -  он  заговорил  так,  словно  продолжал  ораторствовать  в  кругу  пьянчуг  из  «Пастыря  ночи»,  -  только  что  было  сказано  немало  добрых  слов  в  адрес  моих  милых  лошадушек,  моих  славных,  послушных  детишек,  которые  изо  дня  в  день  тянут  за  собой  погребальную  колесницу  так  ласково,  с  такой  пробирающей  до  слёз  душевностью,  что  некоторые  открыто  сравнивают  их  с  лебедями,  с  голубками,  с  горлицами  и  прочими  нежными  созданиями,  чьи  кротость  и  смирение  служат   примером  подлинного  послушания…  Но  я  вам  больше  скажу,  дети  мои,  -  голос  Олоферна  загремел  с  небывалой  силой,  перекатываясь  громовыми  раскатами  от  одного  края  пустующей  площади  до  другого,  -  Я  вам  так  скажу,  недоверчивые  и  сомневающиеся,  кротость  и послушание  моих  лошадушек  здесь  ни  при  чём.  Заслуга  в  их  плавном,  мягком  ходе  принадлежит  мне  и  только  мне.  Именно  я,  мой  властный,  командный  голос,  моя  железная  воля  смиряют  их   крутой  нрав  и  делают  их  кроткими,  как  овечки…   Да,  я  уже  говорил  и  повторю  ещё,  что  способен  подчинить  себе  любого,  самого  необъезженного  коня…  Да  что  там  -  коня?!  Что  там  -  медноногие  быки  царя  Колхиды?!..  ВЫ  посмотрите  лучше  сюда…  -  толстый  палец  возницы  взвился  вверх  и,  совершив  в  воздухе  несколько  замысловатых  фигураций,  указал  на  Медного  Змия,  продолжавшего  с  необозримой  высоты  внимательно  изучать  распоясавшегося  оратора.  -   Я  готов  поклясться,  чем  угодно,  -  надрывно  кричал  Олоферн,  в  исступлении  топая  ногами,   -  что  если  бы  мне  попалось  это  медное  чучело,  эта крылатая  мокрица,  эта  желтоглазая  лягушка,  эта  когтистая  каракатица…  -  мой  друг    долго    упражнялся  в  пьяном  остроумии,  придумывая  всё  новые  оскорбительные  прозвища  в  адрес  Дракона  и,  наконец,  утомившись,  подитожил:  -  Так  вот,  попадись  она  мне  на  пути,  эта  летающая  сколопендра,  я  бы,  не  задумываясь,  поставил  её  в  упряжку  своей  колесницы,  и  там,  клянусь  славой  Небожителей,  она  сделалась  бы  тише  и   скромнее  морской  свинки!!!..»

 
  ..Я  уже  сам  затрудняюсь  сказать,  как  именно   удалось  мне   утащить с  площади  разбушевавшегося  друга.  Помимо  впустую  потраченного  времени,  эта  процедура  отняла  у  меня  столько  сил, сколько  не  отнимала  работа  в  самые  щедрые  на  погребения  дни.  Помню,  что,  заворачивая  за  угол  дома,  я  вдруг  пережил  странное,  болезненное  ощущение,  какой-то  резкий,  горячечный  зуд,  обозначившийся  у  меня  на  спине,  как  раз  между  лопаток.  Это  непонятное  жжение  заставило  меня  невольно  передёрнуться  всем  телом  и  в  то  же  время  зародило  в  моей  голове  нелепое  предположение  о  том,  будто  подобное  ощущение  может  являться    следствием  чьего-то  могучего    пронзительного  взгляда.
  Но  кто  мог  смотреть  на  нас  в  столь  поздний  час,  когда  площадь  и  все  прилегающие  к  ней  улицы  были  абсолютно  пусты?!..  У  меня  не  хватило  смелости  обернуться  назад,  чтобы  проверить  истинность  этого  предположения,  а  между  тем,  спину   буравило  и   жгло  до  тех  пор,  пока  мы  не  скрылись  за  стенами   домов…


  Когда  Олоферн,  окончательно  поникший,  умолкший,  растерявший  последние  остатки   воли  и  мужества,  был  доставлен,  наконец,  по  своему  адресу,  я,  по  вполне  понятным  причинам,  избрал  для  возвращения  домой  долгий  обходной  путь,  на  который  ушла  оставшаяся  половина  ночи.  Совершая  этот  вынужденный,  утомительный  манёвр,  я  почти  насильно  заставлял  себя  думать  на  отвлечённые  темы,  опасаясь  даже  голову  повернуть  в  сторону  площади  Крылатого  Дракона.

  ………………………………………………………………………………….

  Уже  открывая  ключом  калитку,  ведущую  к  дому,    я  увидел,  что  за  время  моего  отсутствия  мне  успели  принести  почту. Большой  сиреневый  конверт,  выглядывавший  из  почтового  ящика,  был    надушен  терпким  запахом  фиалок,  из  чего  следовало,  что  послание  пришло  от  Гекаты.  Но  что  она  хотела  сообщить  мне?  Чем  могла  удивить  после  двух  дней  разлуки?!  Неужели  произошло  что-то  серьёзное?!  У  меня   нехорошо  засосало  под  ложечкой,  но  я  сразу  постарался  взять  себя  в  руки.

  Войдя  в  дом,  я,  не  раздеваясь,  проследовал  к  себе  в  кабинет  и  уже  на  письменном  столе,  вскрыл  загадочное  послание…
  Содержимое  конверта  было  представлено  в  первую  очередь  красочным  рисунком ,  написанным  ещё  не  до  конца  просохшей  акварелью,  что  мало  удивило  меня  -  /Геката  неплохо  владела  кистью  и  иногда  дарила  мне  наиболее  ценные,  с  её  точки  зрения,  этюды/;  к  рисунку  был  приложен   клочок  бумаги,  исписанный  её  же  красивым  почерком.
  Я  начал  с  последнего.  В   записке  Геката  кратко  извещала  меня  о  том,  что  вскоре    после  нашего  расставания  её  вдруг  охватило  чувство  «необъяснимой  тревоги».  Причины  тревоги  были  непонятны  ей  самой,  и   все  попытки  побороть  эти  неприятные  ощущения  ни  к  чему  не  привели.  К  вечеру  волнения  усилились,  из-за  чего  Геката  долго  не  могла  уснуть.  Всю  ночь  она  металась  по  подушке  и  задремала  только  под  утро.  Но  короткий  сон,  посетивший  её  вскользь,  настолько  поразил  её  воображение  и  был  настолько  невероятен  и  фантастичен  /если  только  подобные  эпитеты  применимы  по  отношению  ко  сну/,  что,  проснувшись,  она  сразу  схватилась  за  кисти  и  краски,  чтобы  запечатлеть  на  бумаге  хотя  бы  общие  впечатления  от  приснившегося.


  Развернув  после  этого  рисунок  с  «отголосками  приснившегося»,  я  испытал  нечто  похожее  на  лёгкую  оторопь.
  Впечатления  от  прогулки  с  пьяным  Олоферном  по  площади  Крылатого  Дракона  были  слишком  свежи  в  памяти,  чтобы  не  уловить  сразу  тонкую  симпатическую  связь,  протянувшуюся   между  тем,  что  произошло  ночью  у  подножия  Медного  Змия,  и  тем,  что  было  нарисовано  на  бумаге.


  Передо  мной  был  небольшой  акварельный  этюд,  сделанный  наспех,  небрежными,  незавершёнными  мазками,  производивший  с  первого  взгляда  смешанное,  поверхностное  впечатление.
  Я  увидел  повозку,  очень  похожую  на  наш  парадный  катафалк,  мчавшуюся   на  невероятной  скорости  по  дикой,  гористой  местности.  Катафалк  влекло  прямиком  в  жерло  какого-то  сине-зелёного  провала, обозначенного  спиралевидными  сужающимися  окружностями,  придававшими  ему  сходство  с  гигантской  воронкой,  уходящей  вниз,  на  неведомую  глубину. Склоны  воронкообразной  пропасти  были  озарены  ломкими,  багровыми  бликами  таинственного  свечения,  поднимавшимися  откуда-то  со  дна  бездны.

  Возница,  правивший  обезумевшим  экипажем,  был  прорисован  достаточно  условно.   Художник  наглухо  закутал  его  в  длинный  серый  плащ  и  к   тому  же  убрал  в  тень.  Хорошо  были  видны  только  руки  возницы,  непропорционально  длинные,  бледные,  худые,  нелепо  и  жалко  торчащие  в  складках  плаща,  словно  молящие о  пощаде.  Замерев  в  неестественно  высоком положении,  стиснувшие  мёртвой  хваткой  туго  натянутые  поводья,  они  свидетельствовали  о  нечеловеческом  напряжении  возницы,  о  его  отчаянных  попытках   спасти  безнадёжное  положение.

  Гораздо  большее  внимание  привлекала  к  себе  лошадь,  везущая  катафалк. Собственно,  лошадью  её  можно  было  назвать  лишь  с  большой  натяжкой.  То  ли  по  небрежной  торопливости, то  ли  по  недостатку  мастерства,  но,  скорее  всего,  благодаря  особому  замыслу  автора   животное было  изображено  таким  образом,  что  при  взгляде  на  него  под  одним  углом  зрения  оно  действительно смотрелось  как  лошадь.  Под  другим  же  углом  оно  представлялось  огромной,  уродливой,  не  имеющей  названия  рептилией,  которую  роднило  с  лошадиным  племенем  лишь  развевающиеся  хвост и   грива  цвета  воронового  крыла.  Было  и  ещё  кое-что,  заставившее  меня  неуловимо  вздрогнуть.  Глаза  лошади-рептилии  пылали  ядовито-жёлтым  пламенем!..

  Невзирая  на  многочисленные  огрехи  и  недоработки,  этюд  был  написан  с  большим  чувством  материального.  С  помощью  неуловимых  штрихов  и  намёков  Гекате  удалось  передать  ощущение  тех  гибельных,  запредельных  пространств, сотворённых  по  неизвестным  нам  законам  природы,  куда  теперь   уносило   несчастную  повозку.  Картина  была  полна  неслышных,  ревуще-клокочущих  звуков,   из  которых складывалась прелюдия  грядущей  катастрофы,  сопоставимой  с  крушением  мироздания. В  далёком  грохоте  неведомых  бурь,  в  гуле  вселенских  ураганов  едва  прослушивался  треск  деревянной  конструкции  на  колёсах, раздираемой  силами  чудовищного  тяготения.
 
  Я  долго  рассматривал  этюд  Гекаты,  силясь  постигнуть  смысл,  заложенный  в  его  композиции.  Мне  было  ясно  одно:  возница,  поставленный  управлять  катафалком,   не  имел  ничего  общего  с  нашим  Олоферном  -  но  кто  же  это  был  тогда?! Чья  долговязая  фигура  в  просторном  балахоне    являлась  символом  безнадёжной  обречённости?!   Чьи  костлявые  руки  торчали  из  складок  плаща,  сжимая  последним  усилием  ускользающие   вожжи?!
   Я  ничего  не  мог  понять.  Антураж  и  общий  тревожащий  фон  зарисовки  также  оставались  за  гранью  моего  понимания.  Эта  ужасающая,  сине-зелёная  бездна-провал,  на  краю  которой  балансировал  нёсшийся  в  никуда  катафалк,  не  поддавалась  разумному  толкованию:  её  инфернальный, спиралеобразный  вид  заводил  меня  в  полный  тупик.  Отчаявшись,  наконец,  разобраться  в  чём-либо,  я  скомкал  рисунок,  отшвырнул  его  в  сторону,  после  чего  упал,  как  подкошенный,  на  диван  и  забылся  тяжёлым  сном…