Лыжные прогулки

Всё быстрее темнело. Уже и ель за окном, вернее, её низкая огромная ветка, которую всё собирались срубить, так как она елозила по стеклу и заслоняла свет, да так и не срубили, уже ветка эта бросала на стену колышущиеся тени, а ей, Анне, выспавшейся днём, вдруг страшно захотелось туда, в темноту и свежесть ночи. Хотя времени было половина десятого, впору, наоборот, спать ложиться.

Анна накинула полушубок и толкнула дверь на крыльцо. Снег... звёзды... луна. Острая и свежая мартовская ночь. Она прошла до калитки по своим следам, глубоко утопая в них (дорожка не чистилась, а утаптывалась), постояла на улице, глядя на чернеющий асфальт дороги и лыжню, проходившую мимо забора, и вдруг вернулась за лыжами.

Сама себе удивляясь, что за фантазия такая, ведь не сказать, чтобы лыжница, за всю зиму, может, раза три и выбралась, а тут с бухающим сердцем, с сумятицей в голове, воткнула палки в снег, повозилась с креплениями и оттолкнулась...

Она шла и смотрела в небо, потому что главный смысл лыжной прогулки, как она считала, вовсе не в оздоровительных функциях тела (гимнастика, кислород), а в том, чтобы раствориться в природе. Не знающая карты звёздного неба, она всё-таки узнавала звёзды по пунктирам и словно бы здоровалась с ними. Но оттого, что она смотрела вверх, а не под ноги, лыжи её то скрещивались, то спотыкались, а то съезжали с лыжни и утыкались носами в снег, так что иногда от неожиданности она даже падала на колени. Но, поднимаясь, снова смотрела не под ноги, как того требовала житейская практичность, а вверх, на небо, где шла своя жизнь: перемещались воздушные слои, медленно и торжественно расползалась ткань плывущих облаков, пропуская сквозь себя звёзды.

И вдруг она с размаху налетела на что-то, даже шапка шлёпнулась в снег.

– Размечтались, размечтались! – раздался над самым её ухом насмешливый голос.

Она перевела глаза вниз, на грешную землю, и увидела, что перед ней, почти уткнувшись ей в живот, стоит низкорослый пацанёнок. А голос басовитый. Мужичок с ноготок.

«Надо же, пускают детей ночью в лес», – подумалось ей, раздосадованной, что даже ночью, оказывается, нельзя один на один пообщаться с природой.

Они топтались друг перед другом, не зная, как разойтись. Наконец она первая круто повернулась и сошла с лыжни.

– Ах, извините, это я должен был уступить вам дорогу!

– Неважно, неважно, – пробурчала она, желая поскорее разминуться.

В это время облака расползлись, освободив луну. Стало светло, как днём. И Анна, уже сворачивающая в снег, ясно увидела, что перед ней не мальчик, а мужчина зрелых лет, с большой головой, тщедушным телом и короткими ножками. Словом, карлик. Ей стало не по себе. Резко оттолкнувшись, она свернула на другую лыжню и быстро углубилась в лес. Это была еловая аллея. Свет неба почти не проникал сюда из-за густоты веток. И Анна повернула обратно, к дому.

Всю дорогу она спешила, глядя уже только себе под ноги, чтобы не споткнуться, и так быстро перебирая лыжами, что когда подошла к своему крыльцу, пот с неё лил ручьями.

...Наутро она бегло вспомнила о ночной встрече. А днём и вовсе забыла о ней. Реальные события вытеснили фантасмагорию сна, а в то, что это была явь, уже трудно верилось.

Был как раз период перестройки, гласности, самое её начало, когда всё, прятавшееся на дне, было разворочено и вытащено на поверхность. Коллектив, в котором она работала, был возбуждён: что ни день, вскрывались новые, вернее старые, но сокрытые до поры злоупотребления. Как снег на голову, сваливались всевозможные комиссии. Каждую неделю созывались внеочередные собрания, откуда она уходила возбуждённая, наэлектризованная. Ей казалось, что все они – большие и малые рыбёшки, кто плавает, кто дремлет в ямке на дне, кто, притаившись в водорослях, выслеживают добычу. И вот их разворошили, и теперь они мечутся в мутной воде, не зная, где приткнуться. Кроме того, в этот привычный водоём время от времени шлангом вливают чистую воду, от которой они, привыкшие к мутной и тинистой, и вовсе шарахаются. Но эта операция необходима для оздоровления среды обитания.

А тут ещё и дома обнаружились неполадки. С некоторых пор она стала замечать, что её дёргает от металлических предметов – дверных ручек, кранов. А стоит дотронуться до выключателя настольной лампы, как сразу щелчок и синяя вспышка.

А однажды, когда она, проснувшись среди ночи, приподнялась на кровати, то вся постель на миг озарилась синими вспышками, словно светлячками. А ещё это было похоже на микромолнии, или на брызги электросварки. Она замерла, боясь пошевелиться.

А днём, в обеденный перерыв, привела электрика с работы.

– Представляешь, Вась, до чего ни дотронусь, ну я имею в виду металлическое, так и бьёт током. За ручку берусь через полотенце. Наверное, электропроводка не в порядке. Когда её делали? Лет тридцать назад, я ещё девчонкой была. И то провели не по правилам –  спрятали под обои. А ведь это же опасно в пожарном отношении...

Вася с деловито-сумрачным лицом прощупал все ручки, но его не дёрнуло. Анна тоже дотронулась, и тоже всё спокойно.

– Вася, это, наверное, только по ночам бывает, когда дают сильный ток. Понимаешь, вся полыхаю, как электросварка. Вася, меня же может током убить.

– А это ты от другого полыхаешь, – хмыкнул Вася, и сквозь сумрачность его лица проступило нечто игривое. С тем и разошлись.

В эту ночь всё было спокойно, хотя Анна несколько раз просыпалась и присматривалась, не вспыхнут ли синие молнии, и прислушивалась, не раздастся ли тихое пощёлкивание, которым они сопровождались. Нет, наоборот: сначала – пощёлкивание, а следом за ним – высверки. Но всё было нормально. И на следующую ночь тоже.

Когда же Анна уже стала забывать об этом странном явлении, ибо человеческой памяти свойственно устраняться от того, что не напоминает о себе, её постель снова угрожающе засветилась.

«Что же это такое, – в смятение думала она, ведь надо что-то предпринимать. Надо. Надо.»

Она рассказала на работе о своих ночных страхах. Со всех сторон послышались разъяснения и советы, ибо нет на свете таких явлений, которым коллектив не нашёл бы объяснения.

– Эго ты сама, твоё тело перенасыщено электрическими зарядами. Тебе надо разрядиться. Сядь к батарее и поставь ноги на радиаторы.

– Нет, нет, надо, чтобы электричество в землю ушло. Походи по квартире босиком.

 – Это смотря на каком этаже живёшь. А то пришла к нам эта... экстрасенша... разулась, значит, и говорит, надо быть ближе к земле. А мы на двенадцатом этаже живём. Какая уж тут земля?!

Советы советами. А всё-таки мастера никто не заменит. И Анна вызвала ещё одного электрика. На этот раз она привела его вечером, чтобы, так сказать, наглядно продемонстрировать. О полыхающей постели она уж говорить не стала, а подвела его к дверным ручкам и предложила дотронуться. Дёрнуло.

– Вот видите, видите, – возликовала Анна, больше всего боявшаяся, а вдруг эффекта не будет, – я же говорила, я же не шизофреничка какая-нибудь.

Мастер, пожилой, степенный, молча прощупал провода под обоями, а в двух местах даже, с разрешения Анны, отодрал бумагу. Затем погладил кресла, провёл рукой по ковру на стене, даже по паласу на полу...

– Вот что я вам скажу, хозяюшка, нужен антистатик.

– При чём тут? – не поняла Анна.

– А при том. Обивка мебели у вас синтетическая? Синтетическая. Ковёр, палас – тоже синтетика. Вот и получается, что электрических зарядов избыток, а гасить их нечем. А проводка у вас в порядке.

– Что же мне делать? – выдохнула Анна.

– А это уж ваше дело, хозяйское. Хотите – ковры смените...

Анна совсем приуныла. Не выбрасывать же, в самом деле, ковры и мебель. На прыскающие баллончики она как-то не надеялась. Кроме того (об этом впопыхах она забыла сказать), эта обстановки у неё давно. А бить током стало всего недели две. Может, и правда, она на работе так заряжается, время горячее. Может, в отпуск ей пора. Пойду-ка я в профком, узнаю, нет ли «горящей» путёвки. Хорошо бы в Ялту. Там уже, поди, мимоза цветёт.

С этой успокаивающей мыслью она и уснула. И даже улыбка витала на её лице. Конечно, она её не видела, но чувствовала. И вдруг в этот зыбкий покой ворвался стук, настойчивый, грубый. Кто-то беспардонно колотил в дверь, похоже, что ногой. От этого стука она и проснулась. Первой мыслью было: и чего колотят, ведь звонок есть. Потом она поняла, что ещё ночь, а если утро, то самое раннее, потому что в комнате темно. И тут же испугалась, аж сердце подкатило к горлу. Она попыталась нащупать кнопку выключателя, чтобы зажечь лампу, и не могла. Теперь в доме было тихо. Даже сосульки, примороженные за ночь, не роняли своей капели. «Ой, – вздохнула она глубоко и облегчённо, — да ведь приснилось же». И легла, уютно закутавшись в одеяло. Но стоило ей закрыть глаза, как снова раздался стук. Она вскочила, тараща глаза в темноте.

Что-то уже изменилось. Теперь этот стук был другим — не таким, как во сне. Или сквозь сон. Тогда стучали в дверь... ногой. Теперь же словно бы перекатывали по полу стеклянную банку.

Кто там? – выкрикнула она и тут же сжалась: может, лучше молчать, затаиться. Неужели тот, кто стучал, выбил дверь и теперь хозяйничает на кухне?

Она подкралась к двери, чтобы проверить, накинут ли крючок, (обычно запирала на ночь, но ведь могла и забыть). В комнате как– то сразу посветлело, то ли оттого, что она подошла к окну, то ли уже стало светать, а может, глаза привыкли к темноте. Во всяком случае, она без труда увидела, что крючок накинут.

Бум! – снова ударило из кухни. И опять – бум, бум – теперь уже о стенку. Звук был не металлический, а именно стеклянный. Словно кто-то играл в футбол стеклянной банкой.

«Да ведь вор не станет так шуметь, – сообразила она, – небось, это кошка впрыгнула в форточку, да и уронила на пол банку, а теперь катает её. Открыть дверь или подождать до утра? Подождать или всё-таки открыть?» Любопытство взяло верх. Она зажгла свет, откинула крючок и осторожно, крадучись, приоткрыла дверь в кухню. Боже, что же она увидела?

По полу, словно живая, металась трёхлитровая банка. Из угла в угол. Из угла в угол. Ударяясь боками о стены, ножки стола, кухонный шкаф и всё-таки не разбиваясь. Крепкая попалась банка.

Преодолевая ужас и брезгливость, Анна нагнулась и увидела, что в банке сидит огромная крыса (тело внутри, хвост наружу) и никак не может оттуда выбраться.

– Брысь! — закричала Анна, топнув ногой.

Крыса, совсем обезумев от света, от крика, метнула банку ей под ноги. Анна взвизгнула, изо всей силы пнула её. Звякнуло стекло, остатки малинового варенья пролились на пол, как кровь. Освобождённая крыса, вильнув верёвочным хвостом, скрылась где– то под шкафом. И сразу же раздался стук в дверь.

Всё в ней обмерло, осело.

– Кто там? – голос её был так слаб, что она сама не услышала себя.

Но там, за дверью, услышали.

– Это я, Альберт. Да откройте же, наконец!

Она приникла к стеклу террасы и в блеклом свете, уже не ночном, но ещё и не дневном, увидела на крыльце большую голову, хилое туловище и крохотный кулачок, энергично барабанящий в стекло. Карлик!

– Ну и горазды же вы спать! Поди, целый час стучу. Наверное, всю округу перебудил, – пробурчал он басом, когда она открыла ему дверь.

Анна хотела спросить, как он узнал её адрес, и вообще, зачем он здесь, но слова, как это бывает в кошмарных снах, не произносились вслух, а звучали только в уме.

– Что за баталия была здесь, однако? Вон и стекло на полу. Вы что-нибудь разбили? Ой, да и пол в крови. Вы порезались?..

Она хотела объяснить, что это не кровь, а малиновое варенье, но опять не смогла произнести ни слова.

– Ну так собирайтесь. Не будем терять времени, – между тем говорил Альберт. – Да вы, я вижу, совсем не готовы!

Она перевела глаза с него на себя и увидела, что стоит в ночной пижаме перед чужим мужчиной. И к тому же пижама эта мятая, да и не первой свежести.

– Ой, – вскрикнула она, выходя из шока и наконец-то обретая дар речи. – Ой! – и торопливо спряталась за дверью, словно прикрылась ею.

– А куда, собственно, собираться?

И голос из-за двери ответил удивлённо:

– То есть, как это — куда? На лыжную прогулку, естественно. Мы же с вами условились в прошлый раз, что я зайду за вами в четверг, в шесть утра, чтобы нам успеть перед работой. А сейчас уже без десяти семь. Девичья у вас память, скажу я вам.

И, почти не сознавая, что делает, она стала торопливо собираться. За калиткой она нагнулась, чтобы застегнуть крепления. Но он, отстранив её руки, сделал это сам. Они вышли на лыжню. Воздух был фиолетов. И снег фиолетов. Фонари ещё горели. Это были фонари старой конструкции с обычными лампами под ржавыми козырьками. И жёлтые пятна света расплывались в лиловом сумраке. Он шёл впереди. Она – за ним.



Анна работала инженером на заводе. Почти всё население районного города, а также прилегающих к нему посёлков, было задействовано на этом заводе. Как и всякое предприятие, завод имел множество комиссий. Все они существовали на общественных началах. Анна была членом жилищной комиссии. На очередном собрании зачитали заявление сотрудника по фамилии Волк, инвалида первой группы. Он писал, что с 16-ти лет прикован к инвалидной коляске, что с женой и двумя детьми проживает в одной комнате коммунальной квартиры, места общего пользования малогабаритные, так что им даже негде поставить ни холодильника, ни стиральной машины. В заключение он жаловался на соседа, который не разрешает ему занимать ванную больше пятнадцати минут (так и стоит с часами под дверью), в общем, всячески издевается над ним и даже грозит спустить его вместе с коляской с восьмого этажа.

– Конечно, здесь могут быть и преувеличения, – сказал председатель, обводя пытливым взглядом присутствующих.

– Но отреагировать мы должны, — мрачно произнёс его заместитель.

– Что-то я не припомню, чтобы у нас на заводе был такой, в инвалидной коляске, – задумчиво произнесла табельщица, известная тем, что всё про всех знала, отчего и попала в комиссию, чтобы служить источником информации.

– Возможно, он у нас недавно, и тогда ещё не имеет права на получение квартиры, – обнадёжился председатель.

– Я уже проверяла, – подала голос машинистка (она же секретарь председателя). – Недавно. Работает проектировщиком на полставки, на дому, но дело в том, что... – оторвавшись от бумаги, она сразу смолкла, так как если не писала и не печатала, то вообще теряла нить разговора.

– Ну как, как недавно? — нетерпеливо перебил председатель.

– Всего восемь месяцев. Но его жена работает уже десять лет.

– Кем?

– Лаборанткой.

– А почему же она до сих пор не подавала заявления об улучшении? Или подавала? Надо будет поднять документацию.

– Не подавала, – снова разъяснила исполнительная секретарша. – Она проживала на шестнадцати квадратных метрах вдвоём с ребёнком, что соответствовало нормам на сегодняшний день. А два года назад вышла замуж. У них родился ещё ребёнок, так что теперь на этой площади их прописано четверо. Кроме того, Волк – инвалид первой группы.

– Что-то мне всё это не нравится, – с мрачной задумчивостью проговорил заместитель, налегая тяжёлым телом на стол. – Пахнет липой.

– В каком смысле? – обрадовался председатель.

Но тот не торопился с ответом. Он думал, помогал мыслительному процессу вычерчиванием закорючек красным фломастером.

– Я вот подозреваю, – наконец вздохнул он, – не фиктивный ли это брак? В самом деле, товарищи, инвалид, прикованный к коляске, и вдруг ребёнок... Конечно, мы не можем судить голословно. Факты нуждаются в проверке.

– Надо снарядить к ним группу из членов комиссии, – предложил кто-то.

– Нет, – возразил председатель, – лучше одного человека, женщину, мягкую, обходительную. Они в таких вещах лучше нас кумекают. Дело-то ведь тонкое, деликатное.

Выбор пал на Анну.



...Дом, в котором жил Волк, ничем не отличался от стандартных новостроек, вытеснивших частный сектор. Анна заметила старые яблони, сбережённые от прежних садов, и с грустью подумала, что и ей вот-вот придётся расстаться со своей хибарой. Особенно болезненно свыкались с переменой старые люди. Тоскуя по земле, разводили под окнами огородики, обносили заборчиками, хотя это и не разрешалось. Но земля доставалась жильцам только первых этажей. Остальные с завистью взирали сверху, как нижние летними вечерами поливали свои грядки из резиновых шлангов, протянутых прямо из окон.

«У Волка с его семьёй нет огорода, – почему-то подумалось Анне, пока лифт, поскрипывая, поднимал её на 8-й этаж. – Ну да он им и не нужен, наверное».

Дверь открыла молодая женщина в грязноватом фартуке, о который она спешно вытирала руки. Лицо у неё было растерянным, словно её застигли врасплох, хотя о встрече было условлено заранее. На кухне что-то шкворчало, из крана лилась вода. Хозяйка заметалась между кухней и прихожей.

– Не беспокойтесь, я ненадолго, – сказала Анна.

– Ой, что вы, мы вам так рады. Пожалуйста, раздевайтесь. Дверь направо. Я сейчас.

Дверь в комнату направо была распахнута, и Анна вошла. И тут с ней случилось то, что принято называть шоком. В глубине комнаты рядом с раздвинутой тахтой, стояла инвалидная коляска. Но не она, конечно, вызвала этот столбняк. Коляска как коляска. Да ведь Анна и знала о ней.

Удивительным, нет, невероятным было то, что в коляске, лицом к ней, спиной к окну, склонив набок голову, как это делают птицы, прислушиваясь или присматриваясь к чему-то, сидел её странный знакомый, её партнёр по лыжной прогулке карлик Альберт.

Был он бледен той нездоровой пигментной бледностью, которая характерна для людей, мало бывающих на свежем воздухе. Анна отметила про себя, что прежде она этой бледности не замечала. Но тогда ведь были сумерки. Лицо его несло на себе отпечаток незаурядности. Этого она тоже не заметила раньше.

– Вы?! — наконец выдохнула Анна. И в тот же миг по отталкивающему взгляду Альберта поняла, что совершила оплошность. «Наверное, он не хочет, чтобы жена знала о нашем знакомстве». — Я хотела сказать, – залепетала она, – что вы... что я представляла вас совсем иначе.

– Все так говорят, — почему-то обрадовалась жена Альберта. –  Наверное, думают, инвалид, прикованный к коляске. А Альберт Осипович человек необычайной активности. Если я вам скажу, что он изъездил полстраны, вы, наверняка, не поверите. А между тем, это сущая правда. Где он только не был – и Дальний Восток, и Средняя Азия, и даже Камчатка. И всё один, всё за счёт воли и мужества...

– Оля! – укоризненно перебил Альберт.

И тут в Анне проснулось озорство. А может, её подхлестнула мысль, что её здесь морочат. Разыграли этакий спектакль для наивного зрителя.

Глядя ему в глаза, в которых настороженность уже сменилась спокойной уверенностью, она сказала громко и с вызовом:

– Говорят, вы к тому же большой любитель лыжных прогулок, особенно в лунные ночи?

– Господи, кто же это может говорить? – вскинулась жена. Что за насмешки такие! Он же с юности не расстаётся с этой про клятой коляской. – В голосе её закипали слёзы. – А то, что я вам рассказала о его поездках, так это же всё в коляске. Друзья отвозили на вокзал. В купе непременно находились люди, которые сочувствовали и помогали. С дороги он давал телеграмму в привокзальный медпункт. Его встречали, отвозили в гостиницу. Там тоже находились сочувствующие... свет не без добрых людей. Случались, разумеется, и накладки. Но нет такого положения, из которого он не нашёл бы выхода. У него всегда были запасные варианты.

– Мы обсудили ваше заявление, – сказала Анна, решив, что пора перейти к делу. Всё-таки она пришла сюда с официальным поручением. И не о раздвоении же Альберта, в самом деле, она будет отчитываться перед коллективом. – Прежде всего, конечно, вы нуждаетесь в отдельной квартире, – и она покосилась на коляску, уже другую, детскую, василькового цвета, в которой спал младенец.

– Трёхкомнатной, – вставила жена.

Анна кивнула.

– А какие у вас ещё будут просьбы?

– Вы, наверное, обратили внимание на эту камеру? – и жена кивком головы показала на странное сооружение, которое нельзя было не заметить.

Это была именно камера из оцинкованного железа, такого размера, чтобы там мог поместиться сидя один человек.

– Видите ли, – продолжала жена, – Альберт Осипович не переносит телевизионного излучения. Его организм обладает такой сверхчувствительностью, что воспринимает его даже сквозь бетонные стены, даже из другой квартиры. У него поднимается температура, начинаются дикие головные боли. И только в камеру из оцинкованного металла не проникают эти токи. Поэтому вечерами, когда все включают телевизоры, он спасается только там. Субботы и воскресенья для него – самые мучительные дни. Ему приходится часами отсиживаться в камере. А ведь там так тесно и так мало воздуха. Мы просили, чтобы завод оборудовал для нас вентиляционную систему. Нам это не под силу... материально. Я работаю лаборанткой. Альберт Осипович – проектировщиком, на полставки. На полную его не оформляют, так как он не может ходить на службу. Ему приносят работу на дом. У него такая светлая голова, в его проектах...

– Оля, – снова мягко перебил Альберт.

– Разрешите взглянуть? – спросила Анна, вставая.

– Конечно, конечно.

Анна не без опаски сунула голову в камеру (зайти внутрь она так и не решилась) и увидела тумбочку, зажжённую настольную лампу с синим металлическим колпаком, разложенные листы бумаги и чашку с компотом из сухофруктов.

– Здесь он и работает, – вздохнула жена. – Вы уж, пожалуйста, скажите там, не забудьте. Лучше запишите, – и жена отошла в другой конец комнаты за ручкой, так как у Анны ручки не оказалось. И в то самое мгновение, подняв голову от блокнота, Анна ясно увидела, что карлик ей подмигнул.

«Боже мой, куда я попала? Что здесь происходит? Или это со мной происходит?! Неужели я сошла с ума? Неужели мне всё это померещилось: и встреча в лесу, и лыжная прогулка в то утро, когда ещё крыса попала в банку. А вдруг то был другой Альберт? Ведь лица его я как следует не разглядела. Но тоже Альберт?! Но тоже карлик! А с другой стороны, разве его можно представить на лыжах?» Анна украдкой взглянула на эти слабые ноги в детских тапочках, едва достающие до перекладины коляски.

Но, словно вознамерясь совсем заморочить её, Альберт произнёс медовым голосом:

– А насчёт лыж... как это вы догадались? Лыжи – это... это для меня словно первая любовь, неутолённая, на всю жизнь оставляющая светлый след. Да, да, такой же светлый, как лыжня на снегу. Если бы вы только знали, какие восхитительные прогулки я совершаю (Боже, он, кажется, снова подмигнул)... ночами. Искрящаяся, лёгкая, бесплотная белизна (да он ещё ко всему и поэт). И луна, пробивающаяся сквозь облака и ветки елей. И невесомость своего тела. И полёт духа. Вот что главное! Но эти прогулки (прерывистый вздох) доступны мне только в моём воображении. А оно у меня, надо сказать, очень сильное. Так сказать, компенсация за физическую немощь. И потому, когда я мысленно въезжаю на лыжах в лес, с природой что-то происходит (его глаза потемнели, углубились в себя). Я слышу мощные гулы, словно это гудит пространство. Даже стёкла не выдерживают и дребезжат так, словно вот-вот разлетятся вдребезги. Мгновенно поднимается снежный смерч. В двух шагах от дома невозможно найти автобусной остановки, а она вон, под самым окном. Но это только здесь, откуда я ушёл. А там, в лесу, покой, безветрие. И ясное небо, и тихие звёзды... Теперь вы понимаете, почему я вынужден совершать эти вылазки только ночью, когда все разбредутся по домам, или, в крайнем случае на рассвете... В этом есть свои неудобства. Но и своя поэзия. Только там я чувствую себя по-настоящему раскрепощённым. Никогда во время своих поездок по стране я не испытывал этого чувства. Там я был зависим. Да, да, унизительно зависим. Меня могли встретить, но могли и не встретить. Даже до туалета я не мог добраться без чужой помощи. Меня жалели. Но и сколько оскорбительных слов слышал я в свой адрес. Всё это придавливало, обескрыливало. И только ночью, в лесу, на лыжне я чувствую себя свободным, а значит, полноценным. Вам, здоровым, этого не понять. Вот вы жалеете нас. И правильно, и спасибо. Есть за что. Но и мы, калеки, жалеем вас. Вам ни разу, я утверждаю это, ни разу не удалось испытать ту полноту и остроту чувств, которая уже на грани...

– Алик, Алик, – взволновалась жена, – почему ты мне никогда об этом не рассказывал?

– Разве? Ну, значит, не хотел волновать тебя.

– Но как же так, выходит, ночью, когда я сплю, ты испытываешь такие ужасные муки, а я ничего не знаю.

– Почему же муки, Оля! Я же только что говорил, что это блаженство.

– Ничего подобного, – запротестовала жена, ещё более недовольная его признанием. — И ты скрывал это от меня так долго... Почему? Скажи всё-таки, почему?..

– Я передам комиссии все ваши просьбы. И надеюсь, что мы постепенно сможем удовлетворить их, – вмешалась Анна в эту семейную перепалку.

– Большое вам спасибо, мы вам верим, – уже у дверей благодарно проговорила жена, скрещивая руки на грязном переднике, который она так и забыла снять.



В этот вечер Анна ждала своего друга. Он должен был вернуться из командировки и сразу к ней. Так они условились. По расписанию самолёт прилетал из Тюмени в 21 час с минутами. Проснувшись  утром, Анна радостно отметила, что погода лётная. Вот и сейчас, готовя ужин, она прислушалась к гулу самолёта. Хотя их посёлок был далеко от аэродрома и авиатрасс, всё же гул невидимого самолёта улавливался, особенно ночью или вечером. Смягчённый расстоянием снежного неба, он был уютным, словно урчание кота. Прислушиваясь, она подумала о людях, сидящих сейчас в креслах и не подозревающих, что она в этот самый момент думает о них. Интересно, только взлетел или идёт на посадку? А может быть, именно в этом самолёте летит её друг? Она посмотрела на часы. Было десять минут десятого. Вполне возможно. Слава богу, погода лётная. И она улыбнулась невидимому самолётику. И вдруг словно взрыв сотряс её деревянный домишко. Так бывало, когда в воинской части неподалеку проходили учения. Так да не так. Этот был в сто раз сильнее. Тугая волна удара прикатилась и замерла. Но тут же возникла новая. И ещё, и ещё. На крыше загремело железо. И оконное стекло в кухне, правда, склеенное из двух половинок, разлетелось вдребезги. Поток холодного воздуха вместе со снегом хлынул в помещение. Никак началась пурга? Накинув куртку, Анна выскочила во двор. Там творилось что-то невообразимое: светлая тишина сменилась мглой и стоном. Трещали деревья. Скрежетал забор. Налетел ветер, взвихрился снег, и колючие иглы резко и больно хлестнули её по лицу.

И вдруг её осенило – Альберт!

Там, в лесу, в глубоком безмолвии скользят его лыжи, оставляя лёгкий, почти незаметный след. Он взмахивает палками, задевает ели, и снег неслышно осыпается на его плечи. Это он, Альберт! Это его игры! Надо остановить его, остановить. Ведь самолёт, только что пролетевший над нею, может отклониться от курса и вообще затеряться в этой мгле. А там люди. Там, может быть, её друг. Ведь именно сейчас его самолёт должен пойти на посадку. Какая паника в салоне! В каком недоумении пилот, получивший отличную метеосводку. Почему же? За что? Или это месть, его месть всем нам? Всем людям? Но разве они виноваты? Или в природе всё связано и все виноваты?..

О чём это я, о чём? Надо найти его и вернуть как можно скорее, пока он не натворил бед. Я ведь знаю его любимые места. Я одна и никто больше. Надо только добраться до леса. А там уже тихо, там хорошо, там безопасно. Я пойду следом по его же лыжне. Я догоню его, догоню. Только бы добраться до леса...